Но я не сидел двадцать лет сиднем, убиваясь по Черил. Мои терзания ограничились тремя годами, с шестьдесят четвертого по шестьдесят седьмой – это были годы карьеры «Stingrays». И даже тогда мое горе не было постоянным, оно возникало от случая к случаю, да и то ненавязчиво. И было сугубо личным делом. Ни один из новых друзей, которые появились у меня в колледже, не знал о Черил. Но когда по радио крутили «Stingrays», когда я слышал голос Шарлен, меня тут же уносил с собой фильм о Черил Рэмптон.
У меня была тогда подружка, и она строила козью морду всякий раз, как я прибавлял звук на песнях «Stingrays». Она считала их музыку устаревшей, архаичной, «замыленной», пережитком виниловой эры начала шестидесятых. Хезер предпочитала вечно актуальную современность – «Strawberry Alarmclock»или «Moby Grape».
В начале шестьдесят седьмого «Stingrays», наконец, прекратили работу, и для меня это было чем-то вроде благословения. Их композиции были неразрывно связаны с моими воспоминаниями о Черил, и все то время, что они записывали новые песни, я не мог забыть о ней. А когда закончили – я освободился. «Stingrays» исчезли из эфира буквально за одну ночь, их смыла волна психоделии, которая вынесла на гребень Джимми Хендрикса, альбом «Sgt. Pepper» и группу «Cream».
Теперь «Stingrays» крутили только на радиостанциях с темой «мелодии нашей юности», где песня «Люби меня этой ночью» по-прежнему входила в число фаворитов. И теперь я пересматривал эпизоды из фильма о Черил Рэмптон, лишь случайно, мимоходом услышав где-нибудь «Stingrays». А сам не ставил их альбомы уже много-много лет.
Сейчас я слушал именно «Stingrays». Там, в своей комнате, на втором этаже мотеля «Тропикана», я поставил вторую сторону альбома «Грезы на впрыснутом топливе».
Зачем я так поступил с собой сегодня?
Частично, наверное, из-за Линн. Шутки в сторону – я связывал с ней огромные надежды. Она, конечно, была шизоидной – рассуждения и эмоции просто рвали ее на части. Но нам было хорошо. В начале вообще все было просто здорово. И я любил ее. Правда, не думаю, что был в нее влюблен. Как-то мы с ней обсуждали это, и сошлись на том, что сама концепция «влюбленности» представляет собой «незрелую фантазию, угнетающую личность» (это действительно ее слова); в средней школе через эту стадию проходят практически все – просто потому, что не знают ничего лучшего. А вот у нас, согласно Линн, были «зрелые взаимоотношения, основанные на взаимной поддержке». До той самой ночи, когда она обвинила меня в том, что я пытался изнасиловать ее во сне.
Вторая сторона заканчивалась «Раем в зеркале заднего вида» – чувственно-мечтательной, дивной песней. После пены исступленно-романтического утопизма, захлестнувшей все остальные композиции этого альбома, эта оставляла чувство теплого прощания: Шарлен одна в своей пастельной комнатке, в пригороде, тоскует по лету, которое только что закончилось:
Эти долгие жаркие дни,
Словно солнце захода не знает,
И на взморье наш тихий смех –
Детка, их не забыть никогда мне.
Но спускается ночь наконец,
Ты отвозишь меня домой,
А в глазах твоих так ясно видно –
Исчезает вдали наш рай
Как и свет в зеркале заднего вида.
За ее спиной падали в обморок разноцветные ангелы, дробно позвякивали музыкальные треугольники, словно капали слезы.
Поздним вечером, с ревом мчась по Сансет, я поставил, наконец кассету, Денниса. Я тянул с прослушиванием как только мог. Запись начиналась долгим шипением пустой пленки (это вам не «долби»!), усилив мои мрачные предчувствия. Я решительно не знал, чего ждать. Судя по фразе «новые формы музыки», скорее всего, там должно было оказаться какое-нибудь авангардное дерьмо из сплошных диссонансов. Эрзац Джона Кейджа, типа того. Или что-нибудь совсем уж психотическое – скажем, эмбиент-композиция, записанная через микрофон с крыши дома. Щебетанье птиц, лай собаки вдали, рев двигателя – хотя трудно было представить себе, чтобы Контрелл мог выдать подобный опус, как бы ни снесло у него крышу, не может быть, чтоб обошлось без бешено пульсирующего ритма ударных, словно все население Южной Америки взялось за маримбы и глокеншпили. Думаю, больше всего я боялся услышать что-нибудь характерное, но безжизненное, какой-нибудь перепев его прежних работ.
Музыка так и не послышалась. Раздался голос. Деннис говорил тихо и гортанно, микрофон был у самых его губ:
– О, ангел! Мой прелестный маленький ангел. Ты мой прелестный ангелочек. Ты вся.
Я сообразил, что это заставка. Вроде пародии на диско-рэп Барри Уайта.
Я ждал и не мог дождаться вступления басов.
Вместо них послышались звуки борьбы, шорох то ли одежды, то ли простыни. Голос Шарлен:
– Деннис, прекрати! Ты делаешь мне больно.
– Кто, я? – он издал сухой смешок.
– Ох, милый, нет! Не надо так! – Ее голос звучал обиженно, как у куклы, хотя в нем вроде бы проскользнула паническая нотка.
Звук пощечины. Голос Денниса:
– Заткнись.
– Но милый, я не смогу…
– А я говорю – можешь, уже смогла. Потому что ты все равно мой ангел. Мой ебаный ангелочек. Ты вся.
– Деннис, прекрати! Господи, милый, ты же меня убьешь!
Деннис рыкнул. Скрипнули пружины кровати.
– Ну ты, блядь!..
Шарлен вскрикнула:
– Нет, Деннис! Нет, нет!
Я нажал «Стоп».
Оба-на. Ну и что это за хрень?
Ну, прежде всего, здесь явно была ошибка. Он дал мне не ту кассету. Это уж точно не было музыкой будущего. Не мог же он свихнуться настолько, верно?
И что дальше? Они не могли ведь все это всерьез, а? Наверняка это была игра, пошленькая сексуальная игра. Он возбуждался, когда она делала вид, будто ей больно. Это льстило его самолюбию, а лести ему требовалось много, это уж точно. Должно было быть именно так. Это таилось в ее голосе, когда она заговорила голоском, как у куклы, несколько похожим на тот, которым в «Stingrays» пела особо слезливые песни.
А что можно было понять по его голосу? Что он измучен. И словно одержим. От восхищения к оскорблениям – всего за пятнадцать секунд. Почему? Она сделала что-то не так? Или эта перемена в нем тоже была частью игры?
Я действительно не знал, не мог быть уверен. Это было как подслушивать парочку, трахающуюся в соседней квартире. Звуки сами по себе очень обманчивы. Рычания и стоны могут звучать как пародия на похоть, которой и в помине нет. Порой можно подумать, что двое на кровати дерутся и каждый старается сделать другому побольнее – а на самом деле все наоборот.
Я подумывал насчет того, чтобы послушать запись дальше, но решил, что и без того услышал вполне достаточно. Скорее всего, это была игра. Но даже если нет – не мое это дело, чем они там занимаются, правильно? Я сунул кассету в футляр.
В пять минут первого заморгал телефон.
– Студия KRUF. С вами говорит не Джон Леннон, это невероятно непристойная подделка…
– Я дал тебе не ту кассету. Ты ее уже слушал?
– Нет еще. Я собирался…
– Не вздумай. Запись на этой кассете – исключительно личная, – он говорил спокойно и сухо. – Если ты услышишь хотя бы минуту этой записи, я буду вынужден убить тебя.
Я рассмеялся:
– Деннис, мелодрама тут ни к чему. Я ее еще не слушал, и уж теперь-то точно не буду. Что бы там ни было, она в полном…
– Где она сейчас?
– Здесь, у меня. Я тут совершенно завален новыми альбомами, и у меня просто времени не нашлось…
– Оставь ее. Я пришлю за ней кого-нибудь. И знаешь, дружище… – слово «дружище» он произнес так же, как говорил Джим Джонс в последний день своей жизни, – …я знаю эту пленку. И у меня есть сверхчувствительная электронная аппаратура. Если ты хоть раз ставил эту "кассету, я об этом узнаю. И тогда я убью тебя, дружище. Я не вру. Мой телохранитель тебе кишки узлами завяжет, – и он повесил трубку.
Так-так. Я осмотрел кассету. В машине я не позаботился перемотать ее на начало. Теперь поставил на перемотку. Конечно, он был чокнутый. Нельзя определить, сколько раз слушали запись. Или можно? Я вытащил перемотанную кассету и еще раз осмотрел. На том месте, где я остановил пленку в машине, край ленты торчал чуть выше. Я покрутил катушки, надеясь, что пленка в кассете ляжет ровно. Не вышло. Решил развинтить корпус и перемотать ленту вручную, укладывая ее ровно. И тут подумал – да что за херня?! Я теперь что, должен разнюниться до соплей от страха перед невнятными угрозами какого-то конченого дегенерата, больного на голову? Господи, вот еще! Бог ты мой, да не может он всерьез нацелиться убить меня только за то, что я тридцать секунд слушал, как он валяет свою жену. Валяет, надо же, наше словечко из шестидесятых! Кстати, вот он вполне может до сих пор так говорить. Ну же, детка, давай поваляемся. Включи-ка «лавовую лампу».
Шарашимся – до потери мозгов.
Я поставил «В-52», вышел и положил кассету на стол в холле. Так что если Большой Уилли приедет за ней, я смогу уболтать его перейти из моего верного святилища – стеклянного купола – туда. Просто на всякий случай – вдруг ему захочется потренироваться вязать узлы.
Часы шли, но никто так и не явился. Я подсознательно ожидал еще одного звонка, но по телефону были обычные дела: вечные романтические посвящения; фанат, жаждавший послушать что-нибудь из группы под названием «Fuck» – либо это была шутка, либо какая-то местная панк-группа, о которой я ничего пока не слышал; красочная увертюра одинокого санитара; скабрезная заявка на «Misty» («Ни за что, детка, ползи назад в свою клетку»); и юная латиноамериканка, которая только что разругалась со своим парнем и проглотила штук тридцать колес. Я выспросил у нее адрес и передал его парамедикам я Пико-Ривера. Вот и доброе дело этой ночью сделал.
Было уже почти шесть, а за кассетой так и не пришли. Утренний ди-джей Эдди, ухмыляясь во весь рот, влетел в студию, напомнив мне, почему я предпочитаю ночные смены:
– Эй, смотри, что я нашел в холле! – он держал кассету.
Я забрал ее.
– Ага, это моя, – опускаться до объяснений я не стал.
– Доброе утро, Лос-Анджелес! – заверещал он в микрофон, пока я выбирался за дверь. – Вперед и вверх, ребята! Начнем-ка сегодня утро с «J. Geils Band»!
Я рванул к лифту, с его успокаивающей «Like a Hurricane» Нейла Янга в «мьюзаковской» версии. В машине я решил, что пора с этим кончать. Я уже двое суток толком не спал, еще не хватало, чтобы Большой Уилли опять приперся к полудню долбить в мою дверь. Я свернул с Сансет на автостраду Тихоокеанского побережья и погнал против общего направления в этот час пик: крыша опущена, из радио летел дребезжащий голос Рэнди Ньюмена, воздух уже раскалился, как в топке. До дома Контрелла я добрался в начале восьмого.
Учитывая время, я рассудил, что они или еще спят, или еще не ложились. Не желая беспокоить их ни в том, ни в другом случае, или рисковать еще одной встречей с их любимцами, я остановился у почтового ящика на воротах и приоткрыл его крышку. Я собирался бросить внутрь кассету, но тут из интеркома сквозь помехи раздался женский голос:
– Да, что вы хотите?
Это была миссис Контрелл. Я поглядел на дом и различил ее силуэт в забранном решеткой окне на верхнем этаже.
– Доставка, мэм. У меня тут коробочка «Коппертон» для Гиджет.
– Вы ошиблись адресом, – у нее оказался стервозный голос байкерской «мамочки». Я представил себе ее телеса и вздохнул.
– Шутка, миссис Контрелл. Это Скотт Кокрэн. Я привез вашему мужу пленку. Он собирался прислать кого-нибудь за ней, но…
– Пленку? Какую еще пленку? – в голосе зазвучали параноидные нотки. Может, она от прелюдинастала вопящим призраком, сиреной, с мозгами, мертвыми, как обломок коралла?
– Кассету. Ваш муж дал мне ее по ошибке.
– Ну… да… но его сейчас нет.
– Ничего страшного. Я опущу ее в почтовый ящик.
– Нет, этого делать не надо, – ворота начали открываться. – Он считает, что из нашего почтового ящика воруют. Лучше занесите ее в дом.
Я затушил окурок и подъехал к дому, где одна из луксорских дверей была открыта.
– Заходите, – позвала она тем же мерзким тоном.
Я быстренько перескочил из машины в дом (собак по-прежнему не было видно). В конце пустого холла я увидел идущий из кухни свет и учуял запах кофе.
– Я положу кассету здесь, на стол, – крикнул я, и тут она вышла из двери позади меня.
– Я заберу ее.
Я обернулся к ней, и мозги вырубило напрочь. Я расплылся в такой улыбке, что зубы засверкали как хромированные, глаза превратились в фары дальнего света, которые тут же взорвались. Моя голова пролетела сквозь ветровое стекло, колесо сокрушило ребра. Какое-то время, показавшееся мне несколькими минутами, я был абсолютно уверен, что вижу перед собой привидение.
Мое впечатление о ней, основанное на ее голосе, когда она пела, было безумным – но оказалось верным: она почти не изменилась. Деннис мумифицировался, да, а Шарлен осталась свежей, будто в шестьдесят седьмом ее заморозили и лишь сегодня утром вернули к жизни. Она словно шагнула с обложки первого альбома «Stingrays»: волосы торчали вульгарными каштановыми патлами, вишнево-красные губы, бледная кожа, такая же, как у Черил, светящаяся юным румянцем даже в жестком утреннем свете. Ее глаза – я никогда этого не замечал, ни одна фотография не передавала этого – были совершенно того же оттенка, что у Черил – такое же бледно-голубое сияние.
Она разбила мне сердце; ее нежные губы изогнулись в легкой саркастической усмешке, так похожей на улыбку Черил. Просвечивающее красно-синее шелковое японское кимоно едва прикрывало бедра, из него выпирали роскошные буфера «кадиллака» пятьдесят восьмого года; торчали упругие соски, показывая готовность к любым коллизиям – и из-за них мне захотелось запрыгнуть за ее руль, подобно Хаду, и гонять, гонять по всему побережью под запах паленой резины, пока у меня не пропадет стояк, и я не выведу из строя ее мотор.
– Так ты, значит, ди-джей, – ангельски произнесла она все тем же стервозным голосом, да еще будто у нее был полный рот жвачки.
– Так ты, значит, греза моей юности, – слышу я собственный голос, хриплый и напористый, как у Бельмондо, подсевшего на дексатрим.
– Сомневаюсь, – ее глаза шарили по моему телу. – У нас неплохо шло с латиносами и дешевыми пижонами. А ты, по-моему, все же из тех, кто заслушивался «Beach Boys».
– Все верно, и такое было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45