Деннис в это время будет уже накачан успокоительными. К тому времени, как он придет в себя, узнает, что случилось, и вернется в Лос-Анджелес, Шарлен уже и след простынет.
Пока неделя шла, у меня все усиливалось предчувствие надвигающейся беды.
В среду мы с Нилом обедали вместе в каком-то шумном месте в Сенчури-Сити, и я допустил ошибку, рассказав ему о том, что происходит. Он сидел, уставившись на меня так, будто я совершенно свихнулся.
– Но у нее есть место, где она могла бы укрыться на время? – наконец уточнил он.
– Ага, тут все решено, – ответил я, сам не понимая, почему не хочу говорить ему, где именно.
– Тебе лучше бы поехать с ней, – сказал он.
На следующий день я обедал с Хэнком в ресторанчике на Мелроуз. Он интересовался, говорил ли я уже с Деннисом насчет съемок для кабельного телевидения. Когда я ответил «нет еще», он здорово расстроился.
Деннис определенно что-то затеял у себя в студии, сообщил Хэнк; он звонил нескольким видным музыкантам города. Его возвращение казалось неотвратимым. Если мы не будем действовать быстро, мы можем его упустить.
И он снова заговорил о том рок-журналисте, который почти составил план своей серьезной, большой книги. Этот парень уже искал другие, обходные пути. Если Деннис вдруг обернется общительным – без моей помощи – я запросто могу оказаться за бортом.
– Этого не будет, Деннис доверяет мне, – заявил я, оставив иронию при себе. – Он делился со мной тем, о чем никогда не говорил ни одному человеку.
Хэнк бросил на меня странный взгляд. Я ощутил прилив опустошенности, вину за предательство. Потом вспомнил о синяке на шее Шарлен в тот день, когда мы впервые встретились; то, как он ударил ее; утро, когда он пытался меня пристрелить – и мои сомнения улетучились.
В четверг, в двадцать три часа сорок две минуты, Деннис позвонил в студию:
– Слушай, Скотт, я сейчас в студии, тебе надо приехать сюда, найди кого-нибудь, чтоб подменил тебя. Творится настоящее волшебство, идут моменты, которые никогда не повторятся, и мне нужен рядом человек в здравом рассудке, мне нужен свидетель.
Это меня встревожило. Если он действительно чем-то таким загрузился, вдруг он отменит завтрашний отъезд?
– Не могу, Деннис. Я и так в последнее время слишком много смен пропустил, мне уже угрожали заменить меня записями Арта Лабо.
– Тогда как только освободишься. Я все еще буду здесь.
– А я думал, ты едешь в Швейцарию… – я оборвал себя, сообразив, что он не называл мне точной даты отъезда. Повисла пауза.
– Еду, – наконец ответил он. – Завтра в десять утра. Поэтому я сейчас в такой спешке. Ох, Скотти, я уже столько лет себя так не чувствовал! Мне снова девятнадцать! Во мне энергия прямо бурлит, я ее едва контролирую! Но у меня есть мое мышление! Зрелое, опытное, бритвенно-острое мышление! Скотти, я так давно ждал этих кратких бесценных мгновений.
Он, конечно, верил в то, о чем говорил. И, как ни странно, я был рад за него. На самом деле мне очень хотелось приехать туда к нему и запереть двери в студию намертво, чтобы он навеки остался гением там, внутри.
– Приезжай, Скотти. После работы.
– Деннис, не смогу. У меня другие дела.
– А, понимаю, – похабный смешок. – Натираешь член щепоткой того порошочка, что я тебе тогда передал – и всю ночь способен, без продыху, – он взвыл, как Джеймс Браун.
– Хорошая идея, возьму на заметку, – он забыл, что я сунул кокаин ему же в карман пиджака.
– О, а привози ее с собой! У нас тут внизу комната отдыха, превосходное местечко. Там все время народ трахается. Ты можешь убавить свет, поставить музыку и трахать эту горячую тесную дырку хоть до вечерней дойки.
– Она из возрожденных христиан, Деннис.
– Да? Именно таким я и собираюсь вернуться из Гштаада. Не христианином, а возрожденным. Вот увидишь, Скотти. Я стану другим человеком. То, что произошло со мной и с тобой, было скрытым благословением. Меня все это заставило прийти в себя. И поверь, я не бросил все это только благодаря тебе.
Я услышал, что где-то там у него заиграл отрывок из его шедевра – похоже, музыку включили без спроса. Он прикрыл трубку и заорал на кого-то. Потом сказал:
– Скотт, эти дебилы меня в могилу сведут, мне идти надо. Трахни ее разок за меня, заметано?
– А то.
Он повесил трубку.
В пятницу я почти не мог спать. Около десяти утра, когда Деннис должен был садиться на самолет, я позвонил на работу, прохрипел, что у меня рецидив гриппа. И весь день сидел дома – я хотел быть рядом с телефоном на случай, если что-то пойдет не так. Хотел было позвонить в студию Денниса, прикинуться кем-нибудь – чтобы понять, не остался ли он. Хотел позвонить Шарлен – но это было слишком уж рискованно. Оставалось только сидеть и ждать до условленного времени.
Около восьми я вышел из дома. Спустя час я вкатил на размеченную парковочную площадку на обрыве. Ее не было. Через ущелье мне был виден их дом, подсвеченный желтыми огоньками лампочек системы сигнализации, – женская тюрьма в египетском стиле. Несколько минут я ждал, выкурив сигарету; потом спустился на берег.
Луна была полной и такой яркой, что в ее свете полоска берега казалась снятой на пленку «днем под ночь». Я тащился по песку, взбирался на утесы, пока не разглядел деревянные ступени, ведущие от дома на берег. Ничего удивительного, что задними воротами уже несколько лет не пользовались – ступени буквально рассыпались. Похоже, они были слишком расшатаны, чтобы по ним вообще можно было ходить. Я так считал, по крайней мере, до момента, когда услышал пыхтение, обернулся и увидел несущуюся на меня немецкую овчарку.
Я кинулся к ступеням, карабкаясь по ним наверх; дерево скрипело. Остановился, лишь уткнувшись в точеные ноги Шарлен.
– Что ты делаешь?! – изумилась она.
Я оглянулся. Внизу, у начала лестницы, овчарка лаяла. Лаяла! С пляжа позвали:
– Рольф! Ко мне!
– Все в порядке, – сказала Шарлен, пока я поднимался на ноги. – Это просто один из соседей.
Мое сердце тяжело колотилось, когда я заглянул ей в глаза. Она держала розовый чемоданчик «самсонит».
Ветер обтягивал ее фигуру шелковым платьем цвета морской волны, очерчивая каждую соблазнительную линию.
– Ну что ж, – мягко сказала она, – похоже, я наконец свободна.
9
Мы рванули вверх по автостраде Тихоокеанского побережья под желтоватой полной луной. Нас окружала насыщенная сочными красками ночь; воздух был теплым, как дыхание. Ветер растрепал волосы Шарлен – впервые они не были ни уложены, ни закреплены лаком. Она ерзала на сиденье, прищелкивая пальцами в такт «My Boyfriend's Back», которую крутили по одному из каналов радио. Принялась подпевать, нарочито-возбуждающе нацеливая слова в меня, пока я не рассмеялся. Неожиданно для себя, я поцеловал ее, на полной скорости пролетая перекресток, на светофоре как раз загорелся красный, такой же яркий, как ее губы.
Мы неслись к Малибу, и я спросил ее о последнем их с Деннисом разговоре.
– Не волнуйся, – ответила она. – Я прикинулась больной. Сказала, что у меня грипп. Он думает, я теперь неделю с постели не встану, – заиграла «Da Doo Ron Ron» группы «Crystals», и она прибавила звук.
– Конечно, он уверен, что это психосоматика.
Он все, чем я болею, считает психосоматикой. Но… ведь на самом деле не имеет значения, что он там себе думает, правда?
– Уже нет.
Она стала подпевать «Crystals» – слишком самозабвенно, но разве можно было ее винить?
– Слушай, а что там такое с этими вашими собаками, а? – спросил я.
– В смысле?
– Ну, это я псих или они вообще не лают?
Она подняла на меня пустой взгляд:
– Конечно, не лают. Как им лаять? Попробуй погавкай, если голосовые связки перерезаны.
– Что?!
– Угу, он сделал это лет шесть назад, – она опять стала смотреть перед собой. Кроме собак, ее тревожило что-то еще. – Они все время лаяли. Вообще-то сначала собак было три. Чак, Бадди и Джин. Джин был хуже всех. Скулил не переставая. Все время. Сам знаешь, во что нервы превращаются, когда несколько дней сидишь на колесах. Денниса его скулеж даже в подвале преследовал. Ну, в общем, Большой Уилли попытался прооперировать Джина, но только изувечил его. Повредил ему дыхательное горло или что-то такое. Просто ужас. Мне все было видно из окна. Он умирал очень долго. Бродил, шатаясь, по всему газону, оставляя за собой кровавый след.
– Ой, хватит, а? Не хочу я об этом слушать. Я животных люблю.
– Ты сам спросил, – от ее восторга и следа не осталось; она нахмурилась, вытащила сигарету.
– Что случилось?
– Ничего. Просто я не собираюсь дергаться из-за этого весь уикенд.
– Из-за чего?
Она вздохнула:
– Да тот парень, который обработал Бадди и Чака. Охранник. Дегенерат, извращенец, ненавижу его. Он как-то пытался установить у меня в спальне скрытую камеру, – она выдохнула дым. – Завтра он придет кормить собак. И если меня не будет… Блин. Я и не подумала про этих чертовых собак.
– Шарлен, это все неважно. Ты уже свободна. Тебя уже не остановить. Никто ничего не может сделать. Ты же не беглый каторжник, Боже упаси. Не пустят же по твоему следу ищеек.
– Да, знаю, – она попыталась улыбнуться. – Просто все это как-то непривычно, вот и все. Я хочу сказать, это самое большое мое достижение в жизни, – она взяла меня за руку.
– Понимаю.
– Я рада, что оказалась не одна, – сказала она. – Думаю, одна я не смогла бы так поступить.
Я положил руку ей на плечи, ее пушистые волосы касались моей щеки.
На подъезде к туннелю в Санта-Монике, где автострада переходила в скоростную трассу, я спросил:
– Ты ведь знаешь, что там дальше? Хочешь, объедем ее?
Я почувствовал, как она напряглась. Честно говоря, я не очень понимал этот ее страх перед скоростными трассами. Он был каким-то нелогичным – казалось, само слово пугало ее больше, чем что-либо еще. На автостраде Тихоокеанского побережья движение было таким же быстрым и намного более опасным.
Она сжала мою руку. Ладонь ее была холодной.
– Нет, едем вперед, – произнесла она, когда мы проезжали последний поворот. – Все нормально. Пока ты за рулем – нормально.
Мы с ревом пронеслись по туннелю, мягко вписались в поток. Она разжала стиснутые на моей руке пальцы, расслабилась, и мы помчались дальше сквозь успокаивающую ночь.
Когда мы пролетели поворот на автостраду Сан-Диего, она стянула наконец обручальное кольцо. Подержала в руке, словно взвешивала. Потом открыла окно машины.
Не надо было. Этот безвкусный камушек тянул по меньшей мере на триста штук. Но прежде чем я успел хоть слово сказать, она уронила кольцо в свою сумочку, словно это была залежавшаяся упаковка освежающих леденцов «Сертс».
Долгое время после этого казалось, что прошлое осталось далеко-далеко позади, словно оно было мерзким городишком, который остался в нескольких милях позади, и мы точно знали, что никогда туда не вернемся. Были только мы двое, здесь и сейчас, мы неслись сквозь нынешнюю теплую, сексуальную ночь, радио играло «Eight Miles High», а потом «Don't Worry, Baby», «You Can't Catch Me», «No Particular Place to Go».
Потом мы съехали на городские улочки, и тут уже мое прошлое поднялось нежитью из гробов. Хилл. Палос-Вердес, подсвеченный огнями, словно свечками на могильных плитах на кладбище неудавшихся странствий. Бут-Хилл был полон призраков: давние свидания, заживо погребенные на кухоньках ранчо; старые враги в своих логовах забальзамированные бутылками виски «Катти Сарк».
Призрак руководителя скаутов с трубкой – дух моего отца, все еще скитающийся по этим оврагам, время от времени выкрикивал: «Вал-да-ри-и, вал-да-ра-а…» Ходящие трупы по-прежнему гогочут за игрой в канасту в гостиных пятидесятых годов. Конечно, для меня здесь была лишь гробница, кладбище воспоминаний. Очень скоро мы свернули направо, к южным кварталам Палос-Вердеса и свернули на подъем, ведущий к саркофагу из стекла и красного дерева под номером 914 на Конкерор-драйв.
Сразу же начались проблемы. Мне не удалось отпереть дверь своим ключом.
– Блин, она замки сменила.
Мы пробрались через кустарник с подсветкой к двери в кухню. Когда я разбил кухонное окно, загавкали все соседские собаки.
Я влез в дом, открыл дверь и уловил запах какой-то невероятной гнили.
– Господи, что это? – Шарлен сделала вид, что ее тошнит.
Я почувствовал дурноту, когда вонь проникла глубже в носовые пазухи. О Господи, мама была не в Гватемале. Она уже вернулась. И у нее был сердечный приступ. Мы найдем ее в соседней комнате, мертвую. Мертвую уже несколько дней. Только не это!
И тут я обнаружил источник вони. Забытый на столике, небрежно прикрытый фольгой, предназначенный к отправке в холодильник, но забытый в обычной для мамы спешке при отъезде. Я приподнял фольгу и обнаружил небольшой зловонный кусок гнилого мяса.
– О Боже. Это еще что? – спросила Шарлен.
– Судя по виду, человеческое сердце. Боюсь, мама чересчур увлеклась всей этой мезоамериканской ерундой.
– Фу.
Наверное, когда-то это было жаркое. Зажав покрепче нос, я осторожно взял блюдо, вышел к наружному мусорному ящику и кинул в него и блюдо, и то, что на нем лежало. А когда вернулся, Шарлен вовсю прыскала освежителем воздуха «Визард», и вот тут я едва не сблевал. Даже не знаю, что было хуже – вонь протухшего мяса или этот тошнотворный цветочный запах.
– Прекращай это дело, у меня на него аллергия, – сказал я и открыл окно кухни, чтобы проветрить помещение.
Мы перешли в гостиную, но вонь «Визарда» уже успела пропитать все комнаты. Я щелкнул настенным выключателем, свет залил этот пустой аквариум. Комната оказалась запущена гораздо сильнее, чем я помнил по своему последнему визиту: обветшавшая потрескавшаяся датская мебель, пачки книг и бумаг на полу твердого дерева. Виднелись также знаки камерной прощальной вечеринки: грязные стаканы, ссохшиеся орешки арахиса и брошенный на кушетку мамин бюстгальтер.
– Это чье? – улыбнулась Шарлен, указывая на бюстгальтер.
– Думаю, ацтекское. Четырнадцатый век, вот-те-крест.
Шарлен фыркнула:
– По мне, это больше похоже на позднеамериканское. Времен династии республиканцев. До ядерной войны. Вероятно, «Мэйденформ».
Я рассмеялся и шагнул к бару.
– Так ты шутил насчет того, что у тебя мама – коммунистка, да?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45