Пять штук, в ноябре шестьдесят второго. Сейчас он стоит, по меньшей мере, раз в пять больше. Хотя, конечно, для тех, кто понимает, он вообще бесценен.
Это было просто удивительно: отполированный сверх всякой меры, на ярко-голубом – ни единой царапинки. Так заманчиво было воображать, что он действительно фосфоресцирует. Проезжая под уличными фонарями, он накапливает их свет, а потом, на скоростной магистрали, стряхивает его с себя неоново-синими крапинками. Остывая в гараже, он мог бы сиять часами. Вот и сейчас казалось, будто он сам испускает свет, неестественно яркий здесь, в полумраке.
Он поднял капот. Инжекторный двигатель 327-й модели блистал чистотой, как с завода.
– Прямо слюнки текут, – я шутил лишь наполовину. – И часто ты его отсюда выводишь?
– Только по ночам, – он опустил капот. – Солнечный свет портит машины вроде этой. А смог – это просто кошмар. Можешь проверить так тщательно, как захочется. Нигде ни пятнышка ржавчины. Ни пятнышка.
Это был совершеннейший «стингрэй», совершенство линий которого было и осталось непревзойденным. Ни вычурного хрома, ни изящненьких сводиков моделей пятидесятых; ни вульгарно-фаллических, похожих на бутылку кока-колы очертаний «кор-веттов» семидесятых. Это была глянцевая блестящая греза с впрыском топлива, трогательная, как воспоминание о первой любви.
Я всмотрелся в окно. Салон был новехонький. Четырехскоростная коробка передач «Borg-Warner», заводской запах. Глубокие сиденья черной кожи были сделаны на заказ, кожа насыщенного яркого цвета казалась живой.
Единственным незначительным изъяном в машине был рубчик на спинке пассажирского сиденья, по клиновидной форме можно было понять, что туда втискивали доску для серфа так, что она торчала из окна.
– Ты занимался серфингом?
– Руки убери, – резко ответил он.
Я касался хромированной дверной ручки. Деннис тщательно вытер отпечатки моих пальцев рукавом.
– Извини, – он добродушно засмеялся. – Но когда дело касается этой машины, я становлюсь прямо фанатиком, – я видел, что он мелко дрожит от возбуждения. – Ага, серфингом я занимался, – это прозвучало по-мальчишески. – Мало кто знал, сколько я тренировался. Я ходил на доске один. Вверх по побережью. На Ринкон. У меня хорошо получалось. Однако, я думаю, что мне просто не особо нравились остальные парни. Большинство серферов – мудаки. Поэтому я в конце концов бросил это занятие. Из-за того, что – спасибо «Beach Boys» – все волны были забиты мудаками. Типами вроде «Vectors», как Марк и Гарри. Я тебе о них рассказывал?
– Ага, рассказывал.
– Но у меня получалось отлично, Скотт. По-настоящему классно. Эх, приятель, да я выходил на доске перед рассветом, лишь бы не было всех этих мудаков. Сколько раз я себе задницу чуть не отмораживал. Даже в гидрокостюме. Как-то утром я ходил один и чуть не утонул. Порой я буквально чувствовал, что неподалеку кружат акулы, видел их плавники. Но они на меня ни разу не нападали, до сих пор не знаю, почему. Может, потому, что у меня настолько холодная кровь, что они даже не замечали меня, – он расхохотался, будто выдал отличную шутку. Потом указал на заднюю дверь гаража: – Пошли. Я хочу показать тебе кое-что еще.
Эта дверь выводила на узенькую внутреннюю лестницу. Солнечные лучи пробивались сквозь верхнее грязное окно, прорезали пыль. Деннис начал подниматься первым.
На половине подъема к стене была прислонена старая доска для серфа с пожелтелой смазкой; мумифицированная доска из сгинувших времен.
– Это твоя?
Он приспустился:
– Ага. Я сам ее сделал, – он перевернул доску, сдул с нее пыль. – Мой собственный дизайн. Тем летом я работал в магазинчике в Хермозе. Конечно, и дизайн потом сперли – как и все другое. Я мог бы на этом разбогатеть и всю жизнь отдыхать на Гавайях – если б вместо этого не подался в музыку. Я был инженерным гением. Видишь, какое ребро? – Он прошелся пальцем вдоль кромки. – Эту форму я придумал во время одного бензедринового прихода в июле шестьдесят второго, – он задумчиво улыбнулся. – До сих пор помню ту офигительную экстатическую ночь, – на миг на его лице появилось страдальческое выражение, но он тут же засмеялся, показывая, что не принимает себя слишком уж всерьез.
Мы продолжили подъем.
В комнате на самом верху было темно, окна были закрыты плотными жалюзи. Я почуял легкий аромат сладких духов Шарлен, и по спине пробежал холодок. Деннис распахнул жалюзи на одном из окон, впустив свет. Я понял, что это за комната еще до того, как он объявил:
– Моя старая спальня. Я в ней вырос.
Это была комната подростка из пригорода Лос-Анджелеса, где-то начала шестидесятых годов: двухъярусная кровать в колониальном стиле (на такой могли бы спать Дэвид и Рики).
Потускневшие розоватые фотографии серфинга, вырезанные из журналов, были приклеены к зеленовато-голубым обоям полосками желтого скотча. Хорошо сделанный ларь, тоже в колониальном стиле, на котором лежали кольца, наручные часы и пожелтелый носовой платок. Торшер с бирюзовым пластиковым абажуром стоял рядом с портативным черно-белым телевизором цвета морской волны. На прикроватном столике стоял проигрыватель RCA 45, на нем была поставлена пластинка «Stingrays» с песней «Шторм любви». Это было как оказаться в застывшем историческом святилище, в которое со времени его создания никто не заходил.
Я тронул глобус на столике в углу. Выступали очертания горных хребтов, а окрашенная в розовый территория в Африке была помечена «Бельгийское Конго». У меня был точно такой же. На самом деле, вся комната во многом была похожа на мою собственную. Я поглядел на шкаф, любопытствуя, не лежит ли в нижнем ящике колода игральных карт из Тихуаны, припрятанная под оставленным на память «Руководством для бойскаутов».
– «Beach Boys» ведь говорили об этом, верно? – заговорил Деннис. – Кредитуй, когда этого стоят.
– Это где такое?
– В «In My Room», – он мягко улыбнулся, да и вообще стал спокойнее, таким я его еще не видел – он был совершенно безмятежен, словно эта комната хранила все его внутреннее спокойствие. Он открыл дверцу шкафа: – Вся моя одежда.
Здесь были ветровки пламенно-алого и темно-синего цвета, клетчатые рубашки «пендлтон», полосатые мадрасские рубахи с коротким рукавом, белые «левисы» и один-единственный серый костюм. На полу шкафа стояли высокие башмаки «Clark» «для пустыни», сандалии «хуарачи», изношенные в хлам синие ботинки «вперед-вперед», разваливающиеся кеды. Деннис провел пальцем по узким лацканам серого пиджака:
– Снова входит в моду. Пожалуй, эти вещи опять можно носить.
В шкафу пахло шариками от моли, но когда он закрыл дверцу, я вновь почувствовал запах духов Шарлен. Мне показалось, что он исходит от двухъярусной кровати. Я коснулся ее стойки:
– У нас с братом была такая кровать. Когда мы пытались ужиться в одной комнате. Ничего из этого не вышло.
Запах совершенно точно шел от нижней кровати. На покрывале с рисунком из кактусов виднелись пятнышки ржавчины. Нет, не ржавчины. Крови.
– Я был единственным ребенком, – ответил он.
– Повезло тебе.
Рядом с кроватью на стене висело фото в рамке: совсем юная Шарлен. Похоже, снимали «поляроидом» со вспышкой. Она стояла на месте поножовщины из «Бунтаря», позади обсерватории в Гриффит-парке, щурясь от солнца, изо всех сил стараясь выглядеть крутой. «Деннису – навеки. Ангел» – написала она внизу губной помадой, со временем ставшей коричневой.
– Она здесь выглядит совсем девчонкой, – сказал я.
– Ага, так и было. Это одно из первых наших свиданий. Я сам ее снял, – он говорил спокойно, но взгляд его заметался.
Здесь была еще одна дверь, ведущая в смежную комнату.
– А там что? – спросил я. – Твоя начальная школа?
Он весело засмеялся:
– Нет, там просто кладовка. Куча старой обуви Шарлен, – широко улыбаясь, он приобнял меня за плечи и направил к лестнице. – Пошли. Я хочу еще кое-чем поделиться с тобой.
Я был рад, что мы ушли. Комната зацепила во мне что-то, а я не мог понять, что меня тревожит. Кое-что несерьезное, связанное со сходством этой комнаты и моей собственной спальни в доме родителей. Что-то серьезное, связанное с запахом духов и капельками крови на покрывале. И с голосом Шарлен на кассете.
В холле я извинился, сказал, что зайду в туалет, а Деннис прошел дальше, в музыкальную комнату.
Я уже заканчивал отливать, и тут дверь внезапно открылась. Шарлен. Смущенный, я закончил свое дело. Она шагнула внутрь, закрыла за собой дверь.
– Я договорилась с Майком, – сообщила она, имея в виду адвоката по разводам.
– Отлично, – я застегнулся. – Рад слышать.
– Я еду к нему сегодня вечером. Встретимся в тринадцатом ряду открытого кинотеатра «Сенчури».
– Надо было сразу тебя предупредить – я не особый любитель смотреть фильмы из машины. У меня аккумулятор слишком быстро садится, если я слушаю кино по радиоприемнику.
– Мне нужно поговорить с тобой, – непреклонно заявила она, и в этот самый момент Большой Уилли распахнул дверь.
Мы с Шарлен замерли, как животные под лучом прожектора. Большой Уилли уставился на нас. Она уставилась на него. Я, кажется, уставился в пол. Шарлен бросила мне многозначительный взгляд, затем протиснулась мимо Большого Уилли и отправилась вверх по лестнице.
– Хм, не возражаешь? – спросил я Большого Уилли, берясь за ручку двери. – Я тут как раз собирался «котекс» сменить.
Не отрывая от меня взгляда, он взялся за наружную ручку, не давая мне закрыть дверь – поединок сил воли. И вдруг – мне надо было ожидать этого! – резко выпустил ручку, и дверь больно ударила меня по колену.
От дикой боли я на миг привалился к двери, пытаясь решить, что же теперь делать. Я захромал следом за ним.
– Эй, а я наконец понял, кто ты, – сообщил я, нагнав его в холле. Я понимал, что всего лишь оттягиваю неизбежное. Но если мне удастся выдавить из него смешок-другой, может, его доклад Деннису будет не таким поганым. – Ты же Малыш Уилли Уилер, «десятилетний пианист – играет так, что зашибись». Я был твоим большим поклонником.
– Дерьмо, – с отвращением произнес он и пошел дальше.
– А какой был твой самый забойный хит? «Chopsticks Part One and Two» – вот эта, да? Верно? Только – эй, постой, – я поймал его за плечо и остановил, – ты разве не был слепым? Ну, в смысле, как Стиви Уандер, а? Вечные темные очки и такая широкая улыбка…
– Пошел ты на хрен, – сказал он и стряхнул мою руку. – Хрен тебе в твою белую жопу.
Он пробуравил меня полным ненависти взглядом, а потом поддернул спортивные штаны и нагло прошествовал в сторону кухни.
Я направился в музыкальную комнату. Денниса там не было. Зато из кухни донесся его дикий неверящий вопль:
– Она – что? Когда?
Я услышал топот ног, бегущих по мохнатому ковру – совсем как в то утро, когда он помчался за пистолетом. Я кинулся к сдвижной стеклянной двери. Никак не мог нащупать задвижку. Черт, она была заперта. Заперта! Ворвался Деннис:
– Что там было? – заорал он.
Я оглянулся, готовый к смерти. Он был без оружия. Но рожа у него была красная, как дешевая телятина.
– Ты что имеешь в виду?
– Только что. У тебя с Шарлен. Большой Уилли мне рассказал.
У меня сердце зашлось в бешеном ритме «Watusi».
– Ничего. Я просто был в туалете…
– Эта сучка. Что она сделала? Она разделась?
– Нет. – Еще чего. Просто он валил на нее все грехи.
– Ну, рассказывай. Она показывала тебе свои сиськи, да?
– Нет.
– Значит, свою промежность? Сняла халат, раздвинула ноги и ткнула пальцем в свою мокрую дырку?
– Она была не в халате. Это совершенно невинная ошибка. Она не знала, что я там…
– Знала. Большой Уилли все видел. Она следила, как ты туда входишь и чуточку выждала, пока ты вынимал свой хрен. Она его хватала? Что она от тебя хотела? Обтереть половые губы о твою палку?…
– Чушь какая-то. Ничего не было.
– Ты ее не защищай…
– Да не защищаю я ее! – гаркнул я в неожиданном приливе дикой ярости, напугавшей меня самого; правда, понял я это лишь секундой позже, и по его ошарашенному взгляду понял, что он свои идиотские выдумки оставил.
Но я ошибся. Он несколько сально ухмыльнулся, довольный, как папаша, чей любимый сынок хоть в чем-то наконец выказал мужество.
– Ты джентльмен, – сказал он. – Ценю. Ты пытаешься даже такой гнусный, извращенный расклад обернуть к лучшему. Снимаю перед тобой шляпу, Скотти.
Он подошел к стереосистеме, на котором уже стояла двухдюймовая катушка. Включил, подвигал рычажки на нескольких усилителях.
– Пришло время поумерить резвость этой сучки раз и навсегда, – сказал он словно сам себе.
Меня трясло от бурлящего в крови адреналина. Почему я просто не вышиб ему убогие мозги одной из этих колонок?
Он щелкнул выключателем, из колонок разнесся жуткий рев. Он убавил громкость.
– А знаешь, почему у нее дырка такая здоровенная?
– Заткнись, – ответил я, но в этот момент рявкнула одна из колонок, словно сама судьба решила меня заглушить.
Он обернулся ко мне:
– Я буквально на днях понял. Дело не в психиатре. Знаешь, как я об этом узнал?
Господи, он что, не видел, что у меня на лице написано?
– Потому что у него хрен был с наперсток. Так сказал Большой Уилли. А Большой Уилли не врет – в таких делах уж точно. А я тебе скажу, почему у нее такая огромная дырка. Она трахалась с ниггерами.
Меня охватило чувство deja vu. Все катилось по кругу. Я бился в передозе собственного бешенства. Я слишком долго терпел. Надо было вырвать ему язык еще когда мы в первый раз встретились.
– Луиза Райт! Вшивая черная извращенка! Вот в этом-то все и дело. Шар ездила туда, не чтобы послушать старые хиты. Она ездила туда, чтобы ее оттрахала компания озабоченных гребаных ниггеров с хренами, как протухшая колбаса. Эта сучка все равно только испоганила мне все. Мне надо было нанять киллера, чтоб прострелил ей ее беззубую башку. У нее ведь нет зубов, ты об этом знал? Пиоррея в детстве. Может, она ее подцепила, когда обсасывала эти затасканные вонючие хрены, чавкала ими под ритм-энд-блюз. Она меня с землей сровняла, блядь черножопая! Она и из студии уходила, только раздавив мне все мозги в кашу.
– Это же лучшая вещь, которую ты когда-либо создавал, – услышал я собственный голос и почувствовал себя совершенно разбитым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45