излив для смесителей для ванной
Если уж честно, я вообще не очень-то хотел слушать эти кассеты. Я просто тянул время, дожидаясь, пока у меня в голове не прояснится настолько, чтобы я мог поговорить с Нилом и решить, выдвигать ли обвинение в попытке убийства.
На третий день мне полегчало настолько, что я сумел спуститься в «Дьюк» на поздний завтрак. Я взялся за свой омлет с чили и авокадо, расположившись за длинным столом между мясистым администратором гастролирующей группы и тощей девицей, певицей рокабилли – и тут меня похлопали по плечу. Я поднял глаза. Шарлен.
– Привет, Скотт.
Она была одна, в жуткой тревоге; и явно старалась изо всех сил не выламывать себе пальцы. Левой рукой она вцепилась в ремешок сумочки так, что у нее побелели костяшки пальцев. Солнечные очки в «леденцовой» оправе скрывали глаза, но красные губы кривились от напряжения, а когда кто-то у стойки расхохотался, она вся сжалась. Как обычно, заведение напоминало дурдом – набито битком, у входа возникла давка, кто-то пытался выйти.
– Доброе утро, – сказал я.
– Слушай, мне надо поговорить с тобой…
Она сняла темные очки, ее испуганный взгляд заметался по залу. Я обратился к певичке рокабилли:
– Вы не подвинетесь немного?
Занятая разговором с красивым молодым актером, она раздраженно глянула на меня, но просьбу мою выполнила. Образовалось место для Шарлен, но когда я обернулся к ней, ее уже не было.
Она пробивалась к выходу, неистово расталкивая людей, панически прорываясь на улицу. Я рванулся за ней.
Я ожидал, что она помчится по тротуару, но она остановилась в нескольких ярдах от двери. Спиной ко мне, она рылась в сумочке, когда я догнал ее:
– Ты как, в порядке?
Когда я тронул ее за плечо, она аж подпрыгнула и выронила серебряную коробочку для пилюль. Желтые таблетки валиума раскатились по асфальту.
– О черт! Господи, нет!
Мы одновременно наклонились, собирая таблетки. Первую же, которую она подобрала, она сунула в рот и проглотила всухую.
– Что случилось, в чем дело? Может, тебе водички? – я направился было обратно в «Дьюк».
– Нет, – она взмахнула рукой, останавливая меня. – Наплюй. Теперь все в порядке. Я пришла в себя.
Она действительно успокаивалась, как по волшебству. Изучила свое отражение в отполированном камне фасада и глубоко вздохнула; напряжение в ней спадало – из стадии лихорадки переходило к обычному, ровному уровню.
– Как это? Уже пришла в себя? Ты же таблетку приняла только что.
– Это всего лишь сигнал, – ответила она чуточку раздраженно, как будто я никак не мог понять множества простых вещей. Она была права.
– Что это было? Приступ страха?
Она еще раз глубоко вздохнула:
– Нет, это агорафобия. Я – агорафоб.
Я знал, что это значит, но не смог удержаться от шутки:
– Ага, я тоже Агуру терпеть не могу. Впрочем, в Калабасасе еще хуже.
Она кривовато улыбнулась, и я почувствовал себя так, словно только что рассказал за обедом спастически дурацкий анекдот мускулистому дистрофику.
– Извини, если я тебя смутила, – она поглядела назад, на вход «Дьюка», где по-прежнему толпился народ. Некоторые настороженно поглядывали на нас.
– Ты меня ничем не смутила. Ты уверена, что чувствуешь себя нормально?
– Да, теперь все отлично. Я точно знаю, что если принять валиум, приступ тут же пройдет. И ведь действительно проходит.
– И часто с тобой такое?
– Только когда я куда-нибудь выхожу, – она хмыкнула. – Вообще-то это не совсем правда: так мне намного лучше. Я очень долго вообще не могла из дома выйти или поехать куда-нибудь. А потом вышло так, что я снова смогла сесть за руль, доезжать хотя бы до Пойнт-Дьюм. К Лео.
– Лео?
– Это мой психотерапевт. Он проводит со мной десенсибилизирующую терапию. Санта-Моника была огромной победой – я смогла съездить туда. А теперь я могу даже до Инглвуда доехать, чтобы сделать укладку, – она уставилась на широкий проспект. – Дальше этого я пока не забиралась. Я все еще не могу выезжать на скоростные магистрали. Автострада Тихоокеанского побережья – и то никак. – Она указала на «Дьюка». – Но хуже всего – толпы. Я не могу, когда кругом много людей и давка. Думаю, это что-то вроде клаустрофобии, только хуже. Ни за что бы не поверила, что смогу туда зайти. Отлично настроилась, – она нахмурилась, словно сердясь на себя. – Ты извини. Ты там ел. Я не хотела тебя отрывать…
– Да не волнуйся ты об этом. Слушай, ты сама-то ела? Там, на Сансет, есть забегаловка. Мы можем прямо в машине перекусить. Ты от «Крошки Нейлорса»не распсихуешься?
– Похоже, это какой-то заговоренный город, – указал я на табличку «Сдается», приклеенную чьими-то грязными руками на дверях «Крошки Нейлорса». – Жалко. Памятное мне место. Встретил тут как-то хиппующую цыпочку. Поздним летом шестьдесят девятого. Она взяла меня с собой в свою коммуну, какое-то допотопное ранчо в Четсворте, как в старых фильмах. Там мы слизнули по кислоте, а потом она, какой-то парень по имени Текс и еще пара девчонок поехали в Бель-Эйр, хотели запороть кому-то вечеринку.
Я остался, застрял дослушивать «White Album». Как потом оказалось, это было только к лучшему.
Шарлен фыркнула:
– Сколько же в тебе дерьма.
Я пожал плечами.
– Так ты был хиппи? – уточнила она.
– Я?! Ха, нечего мне всякий отстой приписывать! Я никогда всей этой любви не понимал. Черт, если уж на то пошло, я, скорее всего, был прото-панком. Блин, в шестьдесят седьмом у меня уже был «Mohawk». Моим певцом был Лу Рид. Я носил черные ботинки, подбитые гвоздями, и фигачил девочек в общественных местах. Я однажды залепил плевком в Мелани прямо во время концерта.
– Ох ты ж блин, – сказала она. – Могу спорить, ты фанател от «Moody Blues».
– Никогда.
– И Донована.
– Оставь, дай передохнуть.
– Спорим, ты знал наизусть все до единой песни Дилана.
– Еще чего. «Doors», «Captain Beefheart» и Нэнси Синатра – вот это было мое.
Шарлен рассмеялась. Официант, обслуживающий машины, закрепил на окне наш поднос.
Начищенное стекло и коричневая штукатурка этой закусочной для автомобилистов, казалось, уравновешивали грань, на которой сходились скоростные магистрали, по которым рычащие машины неслись на Сансет и Ла Бри. Удушающая безветренная жара усиливала звуки, и казалось, что здесь все так же, как было двадцать лет назад: улицы забиты мощными машинами, ревущими перед красными сигналами светофоров, рвущими с места, визжа шинами и воняя горелой резиной, заставляя подскакивать пожилых дам в радиусе до полумили.
Когда рядом с нами, скрежеща, пристроилась битая «барракуда», битком набитая бритоголовыми морячками в увольнительной, Шарлен даже не обратила особого внимания. Валиум сработал. Она повернулась к «барракуде» спиной и сняла темные очки.
– Я хочу уйти от Денниса, – сообщила она.
Я макнул жаркое по-французски в кетчуп:
– Надо же, просто не понимаю, почему.
– Проблема в том, что я не очень понимаю, как это сделать.
Судя по всему, она говорила в абстрактном, метафизическом смысле – но я решил понять ее буквально.
– Что ж, если ты хочешь развестись, тебе надо обратиться к адвокату.
– Знаю, – огрызнулась она, но тут же сникла. – Дело в том, что я даже ни одного такого не знаю. Все вопросы всегда решал Деннис. А идти к его адвокату я не могу.
– Могу, если хочешь, направить тебя к парню, через которого сам разводился. Нормальный адвокат. В смысле, он не полный подонок. А в этом городе, – добавил я с наигранным цинизмом, – это чуть ли не самая лучшая рекомендация, которую только можно дать.
Она уставилась на тропические мотели, что стояли ниже по Сансет.
– Даже не знаю, – ее тон стал мрачным, как бывает при тяжком несчастье. – Мне уже тридцать четыре. Но во многих отношениях я до сих пор чувствую себя, как будто мне четырнадцать. Мне именно столько было, когда я встретилась с Деннисом. И с тех пор он все время заботится обо мне. Не то что все эти эмансипированные женщины… – Позади нее морячки хрипло заржали. – Просто я совершенно не разбираюсь в этом. Я никогда ничего сама не делала. Ничего. Я ни разу в жизни не заполняла налоговую декларацию и не оплачивала счет. Я даже чек еще ни разу не выписывала. У меня никогда не было работы…
– Ну, я бы так не сказал.
– Именно так. Безработная рок-певица. Так и напишу в заявлении о приеме на работу. Последнее место и время работы: группа «Stingrays», 1964 – 67. Господи. Да они решат, что я, блин, чокнутая.
– Сомневаюсь, что ты собираешься искать место клерка в каком-нибудь универмаге «Зоди». По крайней мере, пока ты не вынесешь оттуда половину всего, что он стоит.
Она засмеялась:
– Думаешь, так и случится? Не знаешь ты Денниса.
– Это мы скоро поправим.
Она хмыкнула:
– Так он тебе уже звонил?
– Нет еще. А что, собирался?
– Ага. Он ужасно переживал по поводу того, что случилось.
– Это хорошо. Тогда, видно, можно отозвать заявление окружному прокурору.
– Это ты шутишь, или как? – она, похоже, испугалась.
– Ну пошутил на минутку.
Она тронула меня за руку:
– Слушай, ты ведь не собираешься на самом деле разосраться с Деннисом? Не думай, что закон тебя защитит. Если уж он захочет до кого-нибудь добраться – доберется.
Я подумал о ее психотерапевте – Деннис заявил, что с ним он «разобрался». Сейчас я уже не был так уверен в том, что это чушь.
– Я просто не хочу, чтоб с тобой что-нибудь случилось, – сказала она, все еще касаясь моей руки. Ее настойчивость беспокоила меня. Все это было так, словно мы уже крутили страстный роман. Она вроде бы почувствовала то же самое, рассмеялась, чтобы рассеять это настроение, и потянулась за сигаретой.
– А почему ты ждала так долго? Это ничего, что я спросил? – поинтересовался я.
– Боялась, наверное, – она закурила. – Он сказал мне, что если я хотя бы попытаюсь уйти от него, он меня убьет.
За ее спиной один из моряков что-то прошепелявил; остальные загоготали.
– А зачем ему так нужно удерживать тебя, если он больше…
– Не трахает меня? – она пожала плечами. – Он меня боится. Я слишком много знаю.
– О чем?
– Обо всем. – Она попыталась уйти от вопроса. – Понимаешь, он думает, что я тогда напишу книгу или что-нибудь вроде этого. Выдам все его тайны. У него их много. Слушай, – она подалась вперед, не дав мне даже рот открыть, – мне очень жаль, что я загрузила тебя всем этим. Мне надо было поговорить с Луизой. Но что, по ее мнению, мне надо сделать, я знаю. Думаю, я просто хотела услышать еще чье-нибудь мнение.
– Думаю, что вы, ребята, все еще можете наладить жизнь, – произнес я занудным тоном консультанта по семейным проблемам. – А в следующий раз я хотел бы поговорить с вами обоими. – Она улыбнулась. – Но если б я мог на секунду стать беспристрастным, я бы сказал, что единственное разумное решение для тебя – это уйти от него и оставшуюся жизнь провести вместе со мной.
Она рассмеялась, и это меня порадовало.
– Что, правда? – спросила она. – И где? В «Тропикане»?
– Эй-эй-эй, я всего лишь ди-джей. Не могу обещать, что смогу создать тебе условия, к которым ты за все эти годы так привыкла.
– Ну, с этим все в порядке. В том, чтобы сидеть взаперти, мало радостей, – на миг она приуныла, погрузившись в свои мысли. – Я бы очень хотела снова петь.
– Не вижу к тому препятствий. Ты по-прежнему просто невероятна. Я слышал тебя, когда первый раз попал в ваш дом.
– Деннис говорит, что я уже давно не та.
– Чушь он порет.
– Он считает, что я никогда ничего из себя не представляла. Что это он создал меня. Своими песнями. Он говорит, без него я провалюсь.
– Шарлен, он сам не понимает, что несет.
Она поглядела сквозь лобовое стекло:
– Ох, черт, меня засекли.
Я поднял глаза и увидел в здании «Крошки Нейлорса» латиноса-посудомойщика, который ухмылялся и указывал на Шарлен помощнику официанта азиатской внешности. Я огляделся в поисках официанта, чтобы отдать ему поднос, но посудомойщик уже приближался.
– О Господи, на кой мне все это, – Шарлен прикрыла ладонью бровь.
Он подошел с ее стороны машины, разлыбившись в придурковатом обожании. Около сорока, под глазом – вытатуированная слезинка.
– Шарлен?! Ох, дружище, глазам не верю! Шарлен Контрелл, надо же! Это уж слишком!
Шарлен улыбнулась ему улыбкой стюардессы и бросила на меня отчаянный взгляд.
– Я ведь, считай, практически всю жизнь твоим фанатом был, дружище. У меня на деке вот прямо сейчас стоит «Люби меня сегодня ночью».
Внимание официанта я, наконец, привлек.
– Спасибо, – ответила Шарлен.
Он закатал рукав, открыв татуировку в форме сердечка, стратегически расположенную так, чтобы скрыть следы от уколов на сгибе локтя. Внутри сердечка красовалась надпись «Шар».
– Моя первая жена, дружище. Она была в точности как ты, бля буду. Все так говорили. А, слушай, а что случилось с остальными из «Stingrays»? Как это вы, ребят, до сих пор не воссоединились, не дали по этому случаю несколько концертов?
Шарлен ответила ровным тоном, словно механически:
– Ну, Бобби загнулся от передоза еще в шестьдесят девятом, а Фрэнк докололся до смерти в семьдесят втором. Билли разбился на мотоцикле в семьдесят пятом, а Джимми обратился к Иисусу в семьдесят девятом.
– Й-о-о, ну и хрень, дружище, – сказал он, слегка обалдев. – Про Бобби-то я помню, а вот про других… я-то все семидесятые в кутузке парился, так что вот, не в курсе.
Официант забрал наш поднос. Я завел мотор.
– Знаете, спасибо, что вы меня помните, – сказала Шарлен.
– Помню? Блин, дружище, да разве такое забудешь? Я до сих пор каждую субботу звоню на KRLA в ночной эфир, посвящаю моей первой жене «Люби меня этой ночью». Она, дружище, померла. Авария. Пятнадцать лет назад. Хренова тачка с откидным верхом. «Камарро» шестьдесят седьмого года. Кувыркнулась с автострады, дружище. Ей голову оторвало.
Я дал задний ход.
– Спасибо, – сказала Шарлен. – Спасибо еще раз.
– Эй, приятель, ты рули поосторожней! – крикнул он, пока мы выезжали. – Не кувыркнись!
Вернувшись к «Тропикане», я проводил ее к ее машине, белому «мустангу» шестьдесят пятого года с откидным верхом – не восстановленному, судя по тонким, как волос, трещинам краски; но на нем явно почти не ездили. Небольшой ярко-красный салончик казался залитым свежей кровью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
На третий день мне полегчало настолько, что я сумел спуститься в «Дьюк» на поздний завтрак. Я взялся за свой омлет с чили и авокадо, расположившись за длинным столом между мясистым администратором гастролирующей группы и тощей девицей, певицей рокабилли – и тут меня похлопали по плечу. Я поднял глаза. Шарлен.
– Привет, Скотт.
Она была одна, в жуткой тревоге; и явно старалась изо всех сил не выламывать себе пальцы. Левой рукой она вцепилась в ремешок сумочки так, что у нее побелели костяшки пальцев. Солнечные очки в «леденцовой» оправе скрывали глаза, но красные губы кривились от напряжения, а когда кто-то у стойки расхохотался, она вся сжалась. Как обычно, заведение напоминало дурдом – набито битком, у входа возникла давка, кто-то пытался выйти.
– Доброе утро, – сказал я.
– Слушай, мне надо поговорить с тобой…
Она сняла темные очки, ее испуганный взгляд заметался по залу. Я обратился к певичке рокабилли:
– Вы не подвинетесь немного?
Занятая разговором с красивым молодым актером, она раздраженно глянула на меня, но просьбу мою выполнила. Образовалось место для Шарлен, но когда я обернулся к ней, ее уже не было.
Она пробивалась к выходу, неистово расталкивая людей, панически прорываясь на улицу. Я рванулся за ней.
Я ожидал, что она помчится по тротуару, но она остановилась в нескольких ярдах от двери. Спиной ко мне, она рылась в сумочке, когда я догнал ее:
– Ты как, в порядке?
Когда я тронул ее за плечо, она аж подпрыгнула и выронила серебряную коробочку для пилюль. Желтые таблетки валиума раскатились по асфальту.
– О черт! Господи, нет!
Мы одновременно наклонились, собирая таблетки. Первую же, которую она подобрала, она сунула в рот и проглотила всухую.
– Что случилось, в чем дело? Может, тебе водички? – я направился было обратно в «Дьюк».
– Нет, – она взмахнула рукой, останавливая меня. – Наплюй. Теперь все в порядке. Я пришла в себя.
Она действительно успокаивалась, как по волшебству. Изучила свое отражение в отполированном камне фасада и глубоко вздохнула; напряжение в ней спадало – из стадии лихорадки переходило к обычному, ровному уровню.
– Как это? Уже пришла в себя? Ты же таблетку приняла только что.
– Это всего лишь сигнал, – ответила она чуточку раздраженно, как будто я никак не мог понять множества простых вещей. Она была права.
– Что это было? Приступ страха?
Она еще раз глубоко вздохнула:
– Нет, это агорафобия. Я – агорафоб.
Я знал, что это значит, но не смог удержаться от шутки:
– Ага, я тоже Агуру терпеть не могу. Впрочем, в Калабасасе еще хуже.
Она кривовато улыбнулась, и я почувствовал себя так, словно только что рассказал за обедом спастически дурацкий анекдот мускулистому дистрофику.
– Извини, если я тебя смутила, – она поглядела назад, на вход «Дьюка», где по-прежнему толпился народ. Некоторые настороженно поглядывали на нас.
– Ты меня ничем не смутила. Ты уверена, что чувствуешь себя нормально?
– Да, теперь все отлично. Я точно знаю, что если принять валиум, приступ тут же пройдет. И ведь действительно проходит.
– И часто с тобой такое?
– Только когда я куда-нибудь выхожу, – она хмыкнула. – Вообще-то это не совсем правда: так мне намного лучше. Я очень долго вообще не могла из дома выйти или поехать куда-нибудь. А потом вышло так, что я снова смогла сесть за руль, доезжать хотя бы до Пойнт-Дьюм. К Лео.
– Лео?
– Это мой психотерапевт. Он проводит со мной десенсибилизирующую терапию. Санта-Моника была огромной победой – я смогла съездить туда. А теперь я могу даже до Инглвуда доехать, чтобы сделать укладку, – она уставилась на широкий проспект. – Дальше этого я пока не забиралась. Я все еще не могу выезжать на скоростные магистрали. Автострада Тихоокеанского побережья – и то никак. – Она указала на «Дьюка». – Но хуже всего – толпы. Я не могу, когда кругом много людей и давка. Думаю, это что-то вроде клаустрофобии, только хуже. Ни за что бы не поверила, что смогу туда зайти. Отлично настроилась, – она нахмурилась, словно сердясь на себя. – Ты извини. Ты там ел. Я не хотела тебя отрывать…
– Да не волнуйся ты об этом. Слушай, ты сама-то ела? Там, на Сансет, есть забегаловка. Мы можем прямо в машине перекусить. Ты от «Крошки Нейлорса»не распсихуешься?
– Похоже, это какой-то заговоренный город, – указал я на табличку «Сдается», приклеенную чьими-то грязными руками на дверях «Крошки Нейлорса». – Жалко. Памятное мне место. Встретил тут как-то хиппующую цыпочку. Поздним летом шестьдесят девятого. Она взяла меня с собой в свою коммуну, какое-то допотопное ранчо в Четсворте, как в старых фильмах. Там мы слизнули по кислоте, а потом она, какой-то парень по имени Текс и еще пара девчонок поехали в Бель-Эйр, хотели запороть кому-то вечеринку.
Я остался, застрял дослушивать «White Album». Как потом оказалось, это было только к лучшему.
Шарлен фыркнула:
– Сколько же в тебе дерьма.
Я пожал плечами.
– Так ты был хиппи? – уточнила она.
– Я?! Ха, нечего мне всякий отстой приписывать! Я никогда всей этой любви не понимал. Черт, если уж на то пошло, я, скорее всего, был прото-панком. Блин, в шестьдесят седьмом у меня уже был «Mohawk». Моим певцом был Лу Рид. Я носил черные ботинки, подбитые гвоздями, и фигачил девочек в общественных местах. Я однажды залепил плевком в Мелани прямо во время концерта.
– Ох ты ж блин, – сказала она. – Могу спорить, ты фанател от «Moody Blues».
– Никогда.
– И Донована.
– Оставь, дай передохнуть.
– Спорим, ты знал наизусть все до единой песни Дилана.
– Еще чего. «Doors», «Captain Beefheart» и Нэнси Синатра – вот это было мое.
Шарлен рассмеялась. Официант, обслуживающий машины, закрепил на окне наш поднос.
Начищенное стекло и коричневая штукатурка этой закусочной для автомобилистов, казалось, уравновешивали грань, на которой сходились скоростные магистрали, по которым рычащие машины неслись на Сансет и Ла Бри. Удушающая безветренная жара усиливала звуки, и казалось, что здесь все так же, как было двадцать лет назад: улицы забиты мощными машинами, ревущими перед красными сигналами светофоров, рвущими с места, визжа шинами и воняя горелой резиной, заставляя подскакивать пожилых дам в радиусе до полумили.
Когда рядом с нами, скрежеща, пристроилась битая «барракуда», битком набитая бритоголовыми морячками в увольнительной, Шарлен даже не обратила особого внимания. Валиум сработал. Она повернулась к «барракуде» спиной и сняла темные очки.
– Я хочу уйти от Денниса, – сообщила она.
Я макнул жаркое по-французски в кетчуп:
– Надо же, просто не понимаю, почему.
– Проблема в том, что я не очень понимаю, как это сделать.
Судя по всему, она говорила в абстрактном, метафизическом смысле – но я решил понять ее буквально.
– Что ж, если ты хочешь развестись, тебе надо обратиться к адвокату.
– Знаю, – огрызнулась она, но тут же сникла. – Дело в том, что я даже ни одного такого не знаю. Все вопросы всегда решал Деннис. А идти к его адвокату я не могу.
– Могу, если хочешь, направить тебя к парню, через которого сам разводился. Нормальный адвокат. В смысле, он не полный подонок. А в этом городе, – добавил я с наигранным цинизмом, – это чуть ли не самая лучшая рекомендация, которую только можно дать.
Она уставилась на тропические мотели, что стояли ниже по Сансет.
– Даже не знаю, – ее тон стал мрачным, как бывает при тяжком несчастье. – Мне уже тридцать четыре. Но во многих отношениях я до сих пор чувствую себя, как будто мне четырнадцать. Мне именно столько было, когда я встретилась с Деннисом. И с тех пор он все время заботится обо мне. Не то что все эти эмансипированные женщины… – Позади нее морячки хрипло заржали. – Просто я совершенно не разбираюсь в этом. Я никогда ничего сама не делала. Ничего. Я ни разу в жизни не заполняла налоговую декларацию и не оплачивала счет. Я даже чек еще ни разу не выписывала. У меня никогда не было работы…
– Ну, я бы так не сказал.
– Именно так. Безработная рок-певица. Так и напишу в заявлении о приеме на работу. Последнее место и время работы: группа «Stingrays», 1964 – 67. Господи. Да они решат, что я, блин, чокнутая.
– Сомневаюсь, что ты собираешься искать место клерка в каком-нибудь универмаге «Зоди». По крайней мере, пока ты не вынесешь оттуда половину всего, что он стоит.
Она засмеялась:
– Думаешь, так и случится? Не знаешь ты Денниса.
– Это мы скоро поправим.
Она хмыкнула:
– Так он тебе уже звонил?
– Нет еще. А что, собирался?
– Ага. Он ужасно переживал по поводу того, что случилось.
– Это хорошо. Тогда, видно, можно отозвать заявление окружному прокурору.
– Это ты шутишь, или как? – она, похоже, испугалась.
– Ну пошутил на минутку.
Она тронула меня за руку:
– Слушай, ты ведь не собираешься на самом деле разосраться с Деннисом? Не думай, что закон тебя защитит. Если уж он захочет до кого-нибудь добраться – доберется.
Я подумал о ее психотерапевте – Деннис заявил, что с ним он «разобрался». Сейчас я уже не был так уверен в том, что это чушь.
– Я просто не хочу, чтоб с тобой что-нибудь случилось, – сказала она, все еще касаясь моей руки. Ее настойчивость беспокоила меня. Все это было так, словно мы уже крутили страстный роман. Она вроде бы почувствовала то же самое, рассмеялась, чтобы рассеять это настроение, и потянулась за сигаретой.
– А почему ты ждала так долго? Это ничего, что я спросил? – поинтересовался я.
– Боялась, наверное, – она закурила. – Он сказал мне, что если я хотя бы попытаюсь уйти от него, он меня убьет.
За ее спиной один из моряков что-то прошепелявил; остальные загоготали.
– А зачем ему так нужно удерживать тебя, если он больше…
– Не трахает меня? – она пожала плечами. – Он меня боится. Я слишком много знаю.
– О чем?
– Обо всем. – Она попыталась уйти от вопроса. – Понимаешь, он думает, что я тогда напишу книгу или что-нибудь вроде этого. Выдам все его тайны. У него их много. Слушай, – она подалась вперед, не дав мне даже рот открыть, – мне очень жаль, что я загрузила тебя всем этим. Мне надо было поговорить с Луизой. Но что, по ее мнению, мне надо сделать, я знаю. Думаю, я просто хотела услышать еще чье-нибудь мнение.
– Думаю, что вы, ребята, все еще можете наладить жизнь, – произнес я занудным тоном консультанта по семейным проблемам. – А в следующий раз я хотел бы поговорить с вами обоими. – Она улыбнулась. – Но если б я мог на секунду стать беспристрастным, я бы сказал, что единственное разумное решение для тебя – это уйти от него и оставшуюся жизнь провести вместе со мной.
Она рассмеялась, и это меня порадовало.
– Что, правда? – спросила она. – И где? В «Тропикане»?
– Эй-эй-эй, я всего лишь ди-джей. Не могу обещать, что смогу создать тебе условия, к которым ты за все эти годы так привыкла.
– Ну, с этим все в порядке. В том, чтобы сидеть взаперти, мало радостей, – на миг она приуныла, погрузившись в свои мысли. – Я бы очень хотела снова петь.
– Не вижу к тому препятствий. Ты по-прежнему просто невероятна. Я слышал тебя, когда первый раз попал в ваш дом.
– Деннис говорит, что я уже давно не та.
– Чушь он порет.
– Он считает, что я никогда ничего из себя не представляла. Что это он создал меня. Своими песнями. Он говорит, без него я провалюсь.
– Шарлен, он сам не понимает, что несет.
Она поглядела сквозь лобовое стекло:
– Ох, черт, меня засекли.
Я поднял глаза и увидел в здании «Крошки Нейлорса» латиноса-посудомойщика, который ухмылялся и указывал на Шарлен помощнику официанта азиатской внешности. Я огляделся в поисках официанта, чтобы отдать ему поднос, но посудомойщик уже приближался.
– О Господи, на кой мне все это, – Шарлен прикрыла ладонью бровь.
Он подошел с ее стороны машины, разлыбившись в придурковатом обожании. Около сорока, под глазом – вытатуированная слезинка.
– Шарлен?! Ох, дружище, глазам не верю! Шарлен Контрелл, надо же! Это уж слишком!
Шарлен улыбнулась ему улыбкой стюардессы и бросила на меня отчаянный взгляд.
– Я ведь, считай, практически всю жизнь твоим фанатом был, дружище. У меня на деке вот прямо сейчас стоит «Люби меня сегодня ночью».
Внимание официанта я, наконец, привлек.
– Спасибо, – ответила Шарлен.
Он закатал рукав, открыв татуировку в форме сердечка, стратегически расположенную так, чтобы скрыть следы от уколов на сгибе локтя. Внутри сердечка красовалась надпись «Шар».
– Моя первая жена, дружище. Она была в точности как ты, бля буду. Все так говорили. А, слушай, а что случилось с остальными из «Stingrays»? Как это вы, ребят, до сих пор не воссоединились, не дали по этому случаю несколько концертов?
Шарлен ответила ровным тоном, словно механически:
– Ну, Бобби загнулся от передоза еще в шестьдесят девятом, а Фрэнк докололся до смерти в семьдесят втором. Билли разбился на мотоцикле в семьдесят пятом, а Джимми обратился к Иисусу в семьдесят девятом.
– Й-о-о, ну и хрень, дружище, – сказал он, слегка обалдев. – Про Бобби-то я помню, а вот про других… я-то все семидесятые в кутузке парился, так что вот, не в курсе.
Официант забрал наш поднос. Я завел мотор.
– Знаете, спасибо, что вы меня помните, – сказала Шарлен.
– Помню? Блин, дружище, да разве такое забудешь? Я до сих пор каждую субботу звоню на KRLA в ночной эфир, посвящаю моей первой жене «Люби меня этой ночью». Она, дружище, померла. Авария. Пятнадцать лет назад. Хренова тачка с откидным верхом. «Камарро» шестьдесят седьмого года. Кувыркнулась с автострады, дружище. Ей голову оторвало.
Я дал задний ход.
– Спасибо, – сказала Шарлен. – Спасибо еще раз.
– Эй, приятель, ты рули поосторожней! – крикнул он, пока мы выезжали. – Не кувыркнись!
Вернувшись к «Тропикане», я проводил ее к ее машине, белому «мустангу» шестьдесят пятого года с откидным верхом – не восстановленному, судя по тонким, как волос, трещинам краски; но на нем явно почти не ездили. Небольшой ярко-красный салончик казался залитым свежей кровью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45