– Ага, политикой она совершенно не интересуется. Ей до современности нет никакого дела. Ее волнует только прошлое. Думаю, последний раз, когда она потрудилась пойти проголосовать, она заполняла форму на языке Кецалькоатля.
В баре оказалась только одна бутылка – «Jim Bean» на четверть галлона, в которой виски оставалось где-то на дюйм.
– Хочешь выпить?
Шарлен кивнула:
– Неплохо бы.
В бутылке плавал окурок.
Мы грустно посмеялись, и я отправился в сортир. Когда вернулся, Шарлен не было у бара, где я оставил ее. Сдвижная стеклянная дверь во внутренний дворик была открыта. Я услышал скрип и увидел, что Шарлен сидит на голубых садовых качелях. Они стали скорее серыми, чем голубыми, но все же это были те самые качели, на которых двадцать лет назад мы с Черил занимались любовью. Шарлен даже сидела на них так же, как тогда Черил: ноги скрещены, одна рука закинута на спинку сиденья; она слегка покачивалась и ждала, когда я присоединюсь к ней. Ржавые пружины скрипели хуже цепей.
– Здесь так мило, – сказала она.
Я вышел из дома:
– Я бы на твоем месте не садился на них.
– Почему?
– Это рухлядь. Цепи вот-вот оборвутся.
Она качнулась чуть сильней:
– Вроде все в порядке.
– Это да. Пошли, – я взял ее за руку и попытался поднять.
– Пошли – куда? Мне здесь нравится. Так чудесно. И звезды видно.
– На хрен эти звезды, – я поднял ее на ноги. Они засмеялась, не понимая причин моей настойчивости.
– Скотт…
Мы поцеловались. Сначала нежно, потом страстно. Позади нее продолжали поскрипывать качели.
– Пошли в комнату отдыха, – предложил я.
Она рассмеялась:
– Готова поспорить, это у тебя любимая фраза.
– Не совсем. Ты первая девушка, которую я привожу домой.
Она все еще улыбалась:
– Я давно уже не девушка, Скотт.
– Это давно уже не дом.
Входя в дом, я оглянулся, и передо мной возникла картинка двадцатилетней давности: там стоял мой младший братишка с использованной резинкой – уже высушенной солнцем, с налипшими на нее веточками – той самой резинкой, которую я надевал, когда мы с Черил занимались сексом на качелях. Ясно был виден аккуратно срезанный руками Черил кончик. «Эй, пап, что это?» – закричал Билли отцу.
Качели продолжали поскрипывать, несмотря на то, что уже остановились, а мы с Шарлен вошли внутрь. Я задвинул стеклянную дверь.
В теплом свете лампы под приглушенно-янтарным абажуром комната отдыха выглядела не так уж плохо. Мы устроились на покрытом пледом диване – именно на нем я потерял свою девственность. Я боялся, что она по-прежнему валяется где-то тут, за подушками, вместе с мешковатыми трусами и темными чипсами «Фритос» – ну и черт с ней. Дом кишел ностальгически-сексуальными воспоминаниями; не было в нем такого места, где мы с Черил не занижались бы любовью.
Я включил старенький телевизор «Магнавокс», по которому на канале MTV показывали Освальда. Это было, по крайней мере, в тему. В холодильнике нашлось немного пива. Весь следующий час мы потягивали пиво и разговаривали; на заднем плане – MTV.
Я рассказывал ей о матери, о нелепой случайности, в результате которой отец погиб на слете бойскаутов в шестьдесят девятом. Она – о своем унылом детстве в Аркадии, «настоящей дыре», о том, как Деннис спас ее от тоскливой беспросветной жизни.
Она прервалась, когда пошла запись со Стиви Никс, и принялась всматриваться в экран, на котором Стиви металась по сказочным викторианским комнатам, выставляя напоказ чувственное горло.
– Как по-твоему, сколько ей лет? – спросила Шарлен.
– Не знаю. Пятьдесят?
Она игриво шлепнула меня:
– Я серьезно.
– А по-твоему, сколько? Около тридцати пяти, ну или вроде того. Выглядит она неплохо, да? Я так понимаю, она соблюдает диету и регулярно дематериализуется.
Она вежливо улыбнулась, не отрываясь от поющей в камеру Стиви. Отгадать ее мысли было не так уж трудно.
– И она все еще популярна, да? По-прежнему наверху.
– Ага, вроде так. На мой вкус, она слегка устарела. Ее кристально-сказочная манера несколько приелась.
Шарлен потянулась за своими сигаретами.
– Скажи мне одну вещь, только честно. Как ты думаешь, я все еще хороша? Я имею в виду, как певица?
– Да!
– Ты мне туфту не гонишь?
– Господи, да нет же! Шар, тебе надо всерьез заняться своей самооценкой. Ты должна понимать, насколько ты хороша…
– Но как ты думаешь, я смогу сейчас пробиться в хиты? – она глянула на экран, где уже пели «Go-Gos» в «мустанге» с откидным верхом.
– Да.
– Ты не считаешь, что я устарела? Или вообще-то старовата?
– Не такая уж ты старая. Посмотри вон на Крисси Хайнд из «Pretenders». Если она до сих пор может так потрясать, то уж ты-то точно сможешь, черт возьми.
Она улыбнулась – не столько моим словам, сколько мне в целом. Черил часто улыбалась так же.
– И не только потому, что у тебя потрясающий голос, ты и сама просто неотразима. Если подать тебя правильно, с некоторой непристойной светскостью…
– С чем?!
– Шарлен, пойми, пожалуйста, вот что. Ты – больше чем звезда. Ты – икона.
– Я – что?
Свет из кухни подсветил ее голубые глаза. Никогда еще она не была так похожа на Черил.
– Ты кое-что значишь для людей. Из-за своего прошлого. Из-за того, собственно, что пятнадцать лет у тебя все было на мази. Ты – живая легенда.
Она хмыкнула. Я подбавил настойчивости:
– Ты представляешь собой то, что многие люди потеряли много лет назад. Та часть людей, что последние пятнадцать лет была заперта в шелковой комнатке.
Теперь она была чем-то встревожена; наконец, закурила свою сигарету.
– «Stingrays» были миниатюрным отражением последней великой эры рок-романтизма, – говорил я. – Последняя обжигающая вспышка болезненно острой жажды любви. Перед тем, как весь мир навеки провалился в жопу.
Она испуганно напряглась. Я сообразил, что пересказываю Денниса. И она уже слышала это.
– Но твоя работенка не станет ностальгической халтурой, – торопливо продолжил я. – Это было бы грубейшим просчетом. «Stingrays» – это как прежние кинороли, скрытый смысл, который ты принесешь с собой. Курс на «middle-of-the-road»был бы для тебя гибельным. Ну что это – напевать простенькие поп-мотивчики, в надежде на прежних фанатов – перегоревших рокеров средних лет. На самом деле никому не надо, чтоб ты снова пела «Чувства», какими бы отсталыми они ни стали сейчас. Тебе нужно вернуться к тому, какой ты была в самом начале, когда «Stingrays» еще назывались «Darts». К фундаментальному, плотному, сексуальному R amp;B звучанию, как у ранних «Rolling Stones». Никакой наимоднейшей дряни, никакого гомогенизированного синтезаторного дерьма. Простой добрый рок-н-ролл. Твой голос всегда великолепен, остальное должно быть не хуже. Ты можешь стать воистину мифом рока, Шарлен. Эта территория – твоя; надо только объявить об этом. Западное побережье ждет. Просто «американскую мечту» здесь оттрахали так, что она теперь перебралась обратно в Эшбери-Парк.
Она рассмеялась:
– Может, ты займешься моей карьерой? Похоже, ты лучше разбираешься в этом, чем я.
Я лег на спину:
– Э, нет, я всего лишь высказываю свое мнение. Могу и ошибиться. Может, тебе надо уйти в церковный хор, и ничем другим не заниматься. Следуй за своей музой.
Она поднялась:
– Я думала, музы бывают только у мужиков. – И обернулась к двери в кухню. – Просто я не очень-то уверена, что хочу быть иконой. Звучит так, будто это что-то вроде захоронения.
– В этих делах у нас не всегда есть выбор, Шарлен.
– Да? Ладно, посмотрим.
Она прошла через кухню в ванную. Я откинулся назад и пялился на трех стилизованных нерях из «ZZ Тор», дергающихся на экране в ритм музыке. Некоторые роковые видеоклипы мне нравились, но временами это явление как-то беспокоило. Когда я слушал старую музыку, тех же «Stingrays», я входил в свой собственный, личный кинозал. Но когда я слышал песни последних нескольких лет, то все, что я мог увидеть в воображении – видеоклип, и неважно, что он мог быть безвкусный или убогий. Я задумался об этом – и тут услышал вскрик Шарлен.
Я кинулся к ней, в холл, мохнатый ковер взмокал под моими босыми ступнями. Она скорчилась у дверей моей бывшей спальни.
– Что с тобой?
– Я искала ванную… – она указала на дверь в спальню.
Я начал было открывать эту дверь.
– Нет! – она схватила меня за руку.
– Почему? Что там такое?
Боже, какой ужас был в ее глазах. Что же она там увидела? Призрак из эктоплазмы в брючках-капри цвета морской волны?
– Крыса, – ответила она.
– Крыса? – и я снова начал открывать дверь.
– Скотт, не надо, ради всего святого! – она вцепилась в мою руку.
– Все в порядке, – сказал я, поворачивая ручку. Она сжалась и подалась назад, когда я приоткрыл дверь.
Я втиснулся внутрь и щелкнул выключателем. Комната оказалась не синей, как в моих воспоминаниях – она была отвратительно яркого оранжевого цвета. Разведенная подруга моей мамы некоторое время жила здесь и изменила отделку комнаты. Я услышал какое-то шуршание. Там, среди оборочек, украшавших двухъярусную кровать – ту самую, на которой мы с Черил трахались целыми днями и разговаривали ночи напролет – я увидел хвост. Господи, она была здоровенная, размером с кошку. Остальная часть комнаты выглядела просто оскорбительно: плетеная мебель покрашена из баллончика в тот же оранжевый цвет, что и стены, пыльные мягкие игрушки на кровати. А я-то планировал, что мы сегодня будем здесь спать. Крыса шмыгнула под кровать.
– Господи, да закрой же дверь! – окликнула меня Шарлен.
Я захлопнул дверь, и тут Шарлен издала звук отвращения. Я глянул вниз, на мокрый ковер, и понял, от чего. После того, как я последний раз спустил в туалете воду, она пошла через край.
Я прикрыл Шарлен глаза:
– Не смотри.
Вскоре после этого мы летели по направлению к Авалон-Бэй. Нам надо было бы сразу отправиться туда, где не было ни голубых скрипучих качелей, ни пледа на диване, ни крыс под рюшечками.
Перелет, похоже, не слишком ее встревожил. Я напомнил себе, что она ведь не выносит именно толп, когда множество людей скучено в одном месте. А здесь, если не считать старикана с бородой, как у Стерлинга Хейдена, который весь полет разговаривал сам с собой, мы были единственными пассажирами на борту.
Мы доехали автобусом до Авалона, а оттуда нам надо было пройти около мили пешком по темной дороге, усыпанной гравием. Луна просвечивала сквозь листву эвкалиптов; где-то внизу волны накатывали на берег. Наконец мы увидели укрывшийся в пустующей скальной бухте домик; белые деревянные стены отражали лунный свет. Мы спустились по тропинке; под ступенькой я нашел ключ, отпер дверь и включил свет. Внутри оказался приют ковбоя примерно сороковых годов: кожаные диваны и кресла, оленьи рога и винтовка над камином, облицованным камнем, латунные статуэтки – сценки родео, следы пуль от «ремингтона» на сучковатых сосновых стенах, коллекция книг Зейна Грея, собранная моим отцом. Заброшенная, вымершая мифология – устарелая, как подмигивание Хопалонга Кэссиди.
– Вот и добрались, – сказал я. – Наконец-то мы в раю.
И снова вышел на улицу, чтобы принести дров и разжечь огонь.
Несколько позже мы по очереди приняли душ. Она пошла первой, а я тем временем валялся на латунной кровати. Из ванной она вышла, скромно обернувшись полотенцем, как в фильмах, которые не должны попасть в категорию «детям до». Я поднялся и направился в запотевшую ванную, жокейские шорты оставались на мне. Встав под душ, я почувствовал странное смущение. Откуда взялись эти колебания, эта неуверенность в себе? Лед между нами был сломан еще той ночью, в открытом кинотеатре для машин. Пока что в ее память слишком сильно врезалось жестокое прошлое: нужна была лишняя осторожность, чтобы ни словом, ни действием не напоминать ей о Деннисе. Но какого черта, она же была не стеклянная; она не разбилась бы в ту же секунду, как я притронусь к ней.
Через полупрозрачную занавеску я увидел ее – она вошла в ванную, чтобы причесаться перед зеркалом. Она переоделась в просвечивающее неглиже, – несколько дешевое, но довольно соблазнительное. Горячая вода иссякала. Я закрыл кран, отдернул занавеску и взял полотенце. Помещение было маленьким, и я не мог вылезти из ванны, пока она не отодвинется. Все еще расчесывая волосы, она разглядывала меня в зеркало. Я не смог удержаться и опустил глаза на ее попку, едва прикрытую неглиже. Попка была великолепной, безупречной, просто замечательной. Даже слишком.
– Явное улучшение, – мягко произнесла она.
Она говорила о доме.
– Да, получше, – я посмотрел в зеркало на ее груди. Ее выпуклые, розовые, суперские груди.
– Отличное убежище, – сказала она. – Готова спорить, сюда ты привозил девушек не один раз.
– Боюсь, ты не права. Мне не нужно было, чтобы из меня пялилась группа бойскаутов. Это домик моего отца.
– Я так и поняла. Он весь такой мужской. Будто здесь жил ковбой или кто-то вроде.
Да, мэм. Я тоже так считаю. Мой член поднимался, как Билли Кид, разбуженный щелчком взводимого курка.
Воздух был заполнен паром и нежным запахом ее туалетной воды; я вылез из ванны и стянул сзади ее неглиже салунной шлюшки. Поцеловал ее неясную, мармеладную шейку; она задохнулась, почувствовав горячий ствол моего кольта, прижатый к ее обнаженным ягодицам Прекрасной Звезды. Я поцеловал ее вульгарно-яркий рот, скользнул по грудям, как у Энни Оукли, соски были твердыми, как пули. Проскребся по ее лицу своей щетиной, а моя беззаконная рука спустилась по ее ковбойскому животу туда, к сокровищам Сьерра-Мадре. Потом я унес ее на латунную кровать и выстрелом сбил замок с ее сейфа. Я обнаружил серебряную жилу, и отправился по ней как сумел глубоко, и всю ночь копал ее, пока не изошел потом, а лицо мое не покрылось дымкой из серебра. Я взвыл, когда выработка осела вокруг меня, и быстро выскочил наружу, а потом вошел в другую шахту. Я отвез самородок во Фриско, и стоило мне попробовать его на зуб, как земля забилась в конвульсиях. Люстры посыпались с потолка, точно слезы; расселина расколола улицу надвое. И весь город обрушился вокруг меня, когда Шарлен взорвалась, словно детонировал особняк на Ноб-Хилл и полопались все газовые линии разом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45