Я был уверен, что вскоре заработаю рак. К уикенду у меня вырастет здоровенная опухоль, если я не прикончу его на месте.
– Конечно, лучшая! Это, блин, был шедевр. Я превратил эту дерьмовую ниггершу в трепещущее чудовище из чистейшего и вечного хромированного сияния. Но «Прилив волны огня» – ерунда, одноразовая дешевка, дерьмо по сравнению с этим! – Он крутнул катушку. – Скотт, вот чем я хотел поделиться с тобой, когда дал тебе кассету, но там была всего лишь, блин, копия. А это… это оригинал. Пятнадцать лет все усиливающейся боли!
Начиналось все какофонией, пронзительной и невыносимой. Секунд тридцать-сорок – словно оркестр Мантовани, духовный хор мормонов, «Sex pistols», «Fabulous Flames» Джеймса Брауна, «Е Street Band», «Roxy Music», «Clash» и «Crystals» пытались переорать друг друга, а заодно – завывания всего населения Южной Америки. Наконец, точно в тот миг, когда это стало совершенно невыносимо… все превратилось в совершеннейшую мелодию; у меня аж горло перехватило. Меня словно сковало холодом – ноги, спину. Ужасающее скрежещущее безумие первых сорока секунд сменилось тем, что изгнало из меня бесов, унесло мой гнев, и я не мог противиться этому. То, что последовало – было неистовым, сверкающим, пульсирующим и мелодичным штурмом чистейшей музыки, обрушивающейся, словно раскаленная лава меж бесконечного множества зеркал; и все это было глубоким, истинным – цифровое совершенство, которое даже «Прилив волны огня» заставляло звучать, как в далеком сорок пятом.
Каждая многочисленная армия звуков двигалась по пересеченной местности, будучи совершенной в каждой отдельной детали – и в то же время была единым целым, словно ее скрепляли невидимые законы, идущие из самого сердца Вселенной. Финал был ошеломляюще пронизывающий, и в то же время праздничный, эйфоричный. Трансцендентный романтизм, рок-лиричный эквивалент Рахманинова, преуспевающий и сокрушительный. Деннис был прав. Вне всяких сомнений, это было лучшим, что он создал, может быть, действительно превыше всего, что когда-либо было создано. И все же его произведению не хватало самого важного элемента. Ведущего вокала.
Музыка возрастала, пока накал не стал практически невыносим, пока эйфория не подошла к тончайшей грани с болью. Затем она вновь рухнула, с заставившей содрогнуться неожиданностью, одновременным оргазмом и выпотрошенностью, и завершилась мягким раскатом виолончелей, тяжким и грандиозным, как ночное море.
– Боже мой, – наконец выговорил я и посмотрел на него.
В его глазах стояли слезы. В моих тоже.
7
С пустынной заброшенной улицы открытый кинотеатр «Сенчури» для автомашин выглядел как сюрреалистическое святилище утраченных подростковых мечтаний. В дни «Капли» он был девственно чист, а сейчас – убог и замусорен; высокие двойные пластиковые занавеси, которые должны были скрывать экраны от взглядов из квартирных окон близлежащих домов, висели лохмотьями, как сгнившие паруса.
Я проехал мимо бара с закусками к ближайшему тринадцатому ряду. Почему она назначила встречу именно здесь, в тринадцатом? Именно в нем обычно назначали свидания; именно в этом ряду происходило все действо, здесь был главный траходром. Если б все, кто за этим сюда и приезжал, парковались бы только в тринадцатом ряду, машины спрессовались бы в плотную груду, в то время, как остальная парковка пустовала бы.
Конечно, так все было в те времена, когда здесь был всего лишь один тринадцатый ряд. Я подождал несколько минут, поглядывая то на обезглавливание в летнем лагере на экране передо мной, то на беззвучное изнасилование в зеркале заднего вида и надеясь, что Шарлен отыщет меня. И она нашла – я даже вздрогнул, когда она распахнула дверь со стороны пассажирского сиденья.
– Все в порядке, – сказала она, сев в машину. – Он думает, что я поехала к Луизе.
Я рассмеялся:
– Здорово. Славный безобидный трюк.
– Что ты имеешь в виду?
– Он считает, что ты ездишь туда только затем, чтобы – как бы это поделикатнее назвать? – чтобы запрыгнуть на афро-американских джентльменов со здоровенными…
– Так, хватит, я не хочу об этом слышать.
Я не мог осуждать ее за это.
Она закурила, оглядела остальные машины. Она явно нервничала – не так, словно у нее должен был начаться этот ее приступ, просто была встревожена.
– Здесь мы и познакомились, – сказала она.
– Ты с Деннисом? А я думал, что он ехал по Аркадии и вдруг услышал, как ты что-то декламировала в гараже…
– Чушь это все. Это было здесь. В августе шестьдесят четвертого. Показывали «A Hard Day's Night». Я была с Бобби. Он узнал Денниса, подошел к нему и стал на него давить, чтобы тот нас прослушал. Деннис и не собирался. Пока не увидел меня.
– То есть ты тогда встречалась с Бобби, да?
– Нет. Мы были просто друзьями, как брат и сестра. Вся эта писанина в журналах насчет любовного треугольника – тоже чушь, – она уставилась в экран. – Он-то, по-моему, втрескался в меня. Но я никогда ничего подобного к нему не испытывала.
– Ага, я помню, когда он умер, – я понимал, что подгоняю ее ответ под свои рамки. Я полистал в свое время кое-какие из этих журналов. – Его нашли в машине…
– Да. На каком-то очистном заводе в Карсоне. В сверкающем новеньком «камарро» шестьдесят девятого года. Он только что купил эту машину. На ветровом стекле была наклейка, в магнитофоне стоял «Let It Bleed», а из руки у него торчала игла. Он был мертв уже с неделю, когда его нашли.
– Героин…
– Думаю, да, – видно было, что она любила его, хотя я и верил ей, что эта любовь не была романтической. – Такая утрата. Он ведь тоже поначалу пел, еще когда мы были «Darts». Мало кто знает об этом. Он хорошо пел. Мог бы стать вторым Джеггером. Но у Денниса, конечно же, было свое видение «Stingrays», и он не дал бы Бобби петь. Хотя все время обещал, что даст ему что-нибудь вокальное. Когда «Stingrays» уже распались, он записал с Бобби какие-то сольники, но ни один из них так и не вышел. Ничего у них не вышло, полный крах, – ее взгляд проследил движение на экране. – Бобби так взволновался тем вечером, когда мы встретили Денниса. Это было похоже на решающий шаг, – она фыркнула. – Я вообще-то тоже была сама не своя. Еще бы! Передо мной был гений, который хотел сделать из меня звезду! Он был молодой, богатый, красивый, влиятельный, творческий. Мечта любой девушки. Машина тоже была та еще. У него был тот самый «Stingray» шестьдесят третьего года, который, не поверишь…
– Ага. Я его видел. Машина что надо.
– Что?!
– Сегодня днем. В гараже.
– Он пустил тебя в гараж? – недоуменный смешок.
– Угу. Показывал мне машину. И комнату.
– Комнату? – она выглядела озадаченной.
Я вспомнил о запахе ее духов на двухъярусной кровати:
– Которая наверху. Его скромное святилище. Ну ты знаешь.
Она покачала головой:
– Я никогда не была там, наверху. И в гараж вход запрещен. Это его личное убежище.
Она посмотрела в окно, словно понимала, что я мог бы поймать ее на лжи. Почему она врала? Мне вспомнилась кассета и капельки крови на покрывале. Господи, что же он делал с ней там, наверху?
Я попытался помочь ей:
– Там всего лишь его прежняя комната. Ну, знаешь, такая, как та, в которой он вырос. – Она не смотрела на меня. – Кое в чем малость жутковатая. В смысле… – Ну и как теперь мне выкручиваться? – Что-то вроде такого места, которое обычно скрыто от всех, пока кто-нибудь не умрет. Ну вроде места, где родился Уолт Дисней, в таком вот роде.
Мне показалось, что она перестала дышать. С ее сигареты упал столбик пепла.
– Шарлен, ты как?
Никакого ответа.
– О Господи, у тебя что, опять этот приступ?
– Нет, – она резко вернулась к реальности. – И пожалуйста, никогда меня об этом не спрашивай. Иногда достаточно вопроса о приступе, чтобы он начался.
– Извини.
Она смахнула пепел со своих слаксов.
– Ничего. Просто я немного вымоталась сегодня вечером. Сегодня был скверный денек. Мы крупно поссорились. После твоего отъезда.
– Он тебя ударил?
– Нет, – ответила она, защищаясь. – Нет, только наговорил гадостей. Он потребовал ключи от машины.
– Так он ударил тебя?
– Ну… да, конечно. Раз или два, – ее голос был тверд. – Но это же круто, сам понимаешь. Потому что это всегда… когда бы Деннис ни ударил меня, это всегда бывает как поцелуй.
Она снова отвернулась к окну, ее плечи дрожали. Сперва я подумал было, что она смеется. Нет, она плакала.
– Скотт, сделай доброе дело, обними меня, пожалуйста…
О Боже, да, конечно. Я охватил ее руками, и она разрыдалась у меня на груди; ее взбитые волосы щекотали мне подбородок.
– Все хорошо. У тебя все будет хорошо.
Я уловил сладкий запах ее духов и почувствовал острую, невероятную нежность к ней. Если бы только была хоть какая-нибудь возможность стереть из ее жизни всю боль, которую он ей причинил!
Я долго держал ее в объятиях. И не мог поверить, что это происходит со мной.
Никогда не думал, что такая простая вещь может вновь так взволновать меня.
– Вчера у меня был долгий разговор с Майком, – наконец сказала она, вытаскивая из сумочки бумажный носовой платок. – Ты был прав. Он не полный подонок, – она высморкалась.
– Подожди, когда получишь счет.
– В любом случае, он готов заняться моим делом. Но он считает, что мне лучше бы перебраться куда-нибудь еще до того, как он даст делу ход.
– По-моему, хорошая мысль.
– Я не очень представляю, куда мне идти. О Луизе Деннис знает.
– А других подруг у тебя нет?
Она покачала голевой:
– Только Луиза, уже давно, – она прикрыла глаза. – Есть еще что-то вроде убежища для избиваемых жен. То ли в Азузе, то ли еще где-то. Считается, что это секретное место, но я точно не знаю. А если Деннис выяснит, куда я делась, он тут же примчится за мной.
– Об этом забудь. Не будешь же ты жить на раскладушке в убогой развалюхе – ты же звезда. Я знаю место.
– Он знает про «Тропикану».
– Зато не знает, что у меня мама живет в Палос-Вердесе.
Короткая заминка:
– А она не будет возражать?
– А она и не узнает. Она сейчас в Гватемале.
– Гватемале? А что она там делает?
– Даешь слово, что это не будет использовано против меня?
– Что?
– Считается, что мама там в археологической экспедиции. А на самом деле она – член марксистского партизанского подполья. Она выехала туда, чтобы учить детишек стрелять из АК-47…
Шарлен засмеялась:
– Притормози-ка. В Палос-Вердесе нет марксистов. Это прорейгановские места.
– Вот и видно, как много ты знаешь. В пятидесятых воспитываться «красной» – это был просто кошмар. Но у большинства детей матери были подпольщицами. Моя вот руководила ячейкой.
Она меня шлепнула:
– Фу, до чего ты мерзкий.
– Уй! По-моему, ты меня кольцом оцарапала, – я взял ее за руку, рассматривая набор сверкающих камней в серебряной оправе. – Боже, Шарлен, тебе совсем не стоило носить здесь такое. Небезопасно.
– Большинство думает, что это подделка.
– Только в женский туалет не выходи. Можешь вернуться оттуда без пальца.
Она попыталась снять кольцо, но не смогла.
– Ладно, сиди, а я схожу за попкорном.
В ответ на мое предложение она заулыбалась и оставила кольцо в покое. Подняла на меня глаза; губы ее блестели в свете фильма.
– Ну, как бы то ни было… – она взяла меня за руку, опустив глаза. – Мне, наверное, нужно сделать что-нибудь особенное… чтобы ты меня поцеловал или…
Я поцеловал ее. Сначала мягко, потом глубоко. Кажется, мы оба на какое-то время сошли с ума, мне чудилось, что с того момента, как мы начали целоваться, прошли годы. По-моему, для нее это было точно так же. Если я когда и верил хоть на йоту бредовым обвинениям Денниса, сейчас все это рассеялось. Целовать Шарлен было все равно что целоваться с девчонкой двадцать лет назад, в те времена, когда поцелуй мог значить очень многое. Она отдавала мне себя с той самой страстью, которую пытались изображать все женщины, которые у меня были. Я жаждал этого с той же силой, что и она.
Мне нравилось целовать и целовать ее. Она была такой сладкой, такой чудесной. Как он мог поднять на нее руку, что могло заставить его вообще подумать об этом? Как он мог не желать просто любить ее? Ее вишнево-красный рот. Эту заднюю комнатку в придорожной гостинице – ее горячий маленький рот. Ее великолепный, аристократический, божественный рот.
Я поцеловал ее в шею и скользнул рукой по груди, расстегивая перламутровые пуговки на шелковой кремовой блузке. На ней был черный бюстгальтер из тонкого кружева. Мой член скалой выпирал из голубых «левисов»; когда она сжала его, я умер.
Наконец она прошептала:
– Скотт, мне правда надо идти.
Мы рассмеялись: это звучало так традиционно. Мы оба распалились так, словно сходили с ума от сдерживаемой необходимости трахнуться, а ей вот надо было домой к одиннадцати.
– Он может проверить, у Луизы ли я, – объяснила она.
Я так хотел увезти ее в «Тропикану», и там въедаться в ее мандариновую дырку, пока у меня язык не отвалится, втиснуть пятнадцать долгих лет в одну бесконечную ночь, трахать ее, пока мы не истечем потом до смерти и не провалимся в преисподнюю.
Но нет, нет, не в «Тропикане», где он может разыскать нас. И не в ее пошлой комнате, не на ее бугорчатой кровати. С Шарлен все должно было быть новым и прекрасным.
– Ты уверена, что тебе ничем не грозит возвращение туда сегодня? – спросил я.
– Ага, все будет нормально. Он сейчас торчит в студии. А в конце недели едет в Швейцарию.
Мы закурили. Я обнимал ее, нежно поглаживая через бюстгальтер выпуклость ее груди, пока мы строили планы ее избавления.
8
Все должно было пройти так. В пятницу утром Деннис уезжал в Швейцарию вместе с Большим Уилли. Вечером Шарлен оставалась в доме одна. Ограда будет под электрическим током, сигнализация включена; она не сможет открыть даже главные ворота. Но была одна лазейка: ворота на лестницу, спускающуюся к берегу, запертые на засов с замком. У Шарлен был ключ. Никакая сигнализация не сработает.
Пройдя немного по берегу, она поднялась бы по другой лестнице, ведущей на утес, на небольшую общественную парковку, даже не асфальтированную. В девять часов я встречу ее там; Деннис и Большой Уилли как раз будут лететь над Альпами. В понедельник адвокат Шарлен даст ход делу;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45