«Люби меня этой ночью» начиналась высоким синим приливом чистейшей игристой эйфории; музыка Контрелла вступала в свои права. Я почувствовал холодок, как бывало всегда, хотя за последние двадцать лет я слышал ее несколько тысяч раз. Из страха показаться сентиментальным я признавался в этом не всегда и не везде – но это была моя любимая вещь на все времена. Фактически я считал ее величайшей композицией, когда-либо созданной в рок-н-ролле.
Это действительно была невероятная песня, изумительная чистота продукции 1964 года. Как бы ни был банален Деннис до этого, в «Люби меня этой ночью» он превзошел самого себя, да и всех остальных. Безупречный синтез многослойного, великолепного студийного звука с плавными переходами – и нарастающий катарсис романтизма женской группы. И хотя фоном текли бархатные голоса черных девочек, реальным на этой записи был только один голос – Шарлен: непреклонный, суровый, на грани безумия.
Слова были дерьмовые, как и в большинстве песен Контрелла. Во всех говорилось об одном и том же, только чуть-чуть по-разному: люби меня сейчас, прямо сейчас, этой ночью, сейчас же, именно так, никаких завтра, никаких «на следующей неделе», никаких «после выпускного». Сейчас же! А все дело было в том, что вы ей верили. Она пела всерьез! Это не было позерством, она ничего из себя не строила. Она отдавала себя кому-то полностью, всецело, навсегда, и тем, кто хоть немного знали, кто, что и с кем, понимали – Деннису; хотя, конечно же, она пела для каждого, кто хоть раз любил, или прямо сейчас сходил с ума от любви, или и то, и другое сразу – сейчас же, немедленно, и никаких экивоков.
Я лег на кровать, закурил косячок гавайской травки и дал музыке переливаться сквозь меня. Это было как слушать саундтрек к самому любимому и очень личному фильму. Будто я явился к Деннису Контреллу уже на стадии монтажа, где-нибудь через полгода после завершения съемочных работ и попросил его написать музыку, которая каким-то образом воплотит всю наивную романтику чувств, которую не выразить плоскими невнятными диалогами, что ведут между собой подростки. И на эту просьбу он создал «Stingrays». И настолько превзошел мои пожелания, что музыка затопила весь этот фильм волнами радости, пронизав собой все мирское, преобразовав каждую заурядную сцену в шедевр киноискусства. Обычная высшая школа с видом на Тихий океан превратилась в восхитительную картину на экране: бриллиантово-синее море, холмы покрыты блестящей переливчатой зеленью. Красный цвет настолько ярок, что приходится приглушать его черным – иначе кровью плеснет с экрана, с «техниколоровской» цветной пленки.
Как и положено, фильм начинается с панорамного вида. Камера проходит по большой аудитории, показывая ее целиком, и останавливается на актрисе, стоящей в дверях – первый день занятий в сентябре 1963 г. Девушка опоздала, она тяжело дышит, к груди крепко прижаты книги – новенькие обложки «Средняя школа Палос Вердес» едва ли не блестят. Высокие груди под тонкой розовой блузкой. Угольно-черная юбка туго обтягивает бедра как у Ким Новак. Но ее глаза, ее кожа – у оператора перехватывает дыхание и, разумеется, он запарывает дубль.
Глаза – бледно-голубой металлик, сияющий искусственный цвет, который на заводах «Дженерал Моторс» в Детройте называют «фосфоресцирующий синий», завораживающая химическая синева, немедленно вызывающая зависимость, что должна начаться с украденного блаженства, а закончиться – парализующим передозом и смертью. Противозаконная, нечестивая голубизна, бодрящая и опустошительная, она идеально подходит к коже, на которую можно смотреть только в ошеломленном трепете.
Молочно-белая кожа чуть подкрашена румянцем. Чистая, безупречная кожа, светящаяся так, что больно смотреть; кожа кинозвезды – такая бывает только в фантазиях, в навязчивых мыслях, в невыразимых, эротически-мучительных желаниях одиночества. Кожа, что вызывает бешенство и зависть лишь тем, что осмеливается существовать в реальном мире.
Ее глаза, ее кожа, изумительная чистая прелесть ее лица. Только волосы – обыкновенная дешевка. Черные – возможно в естественном состоянии – мягкие и блестящие. Но сейчас они взбиты вверх – жесткие и вульгарные, они собраны в агрессивный пук «пошло все в жопу». Залакированный ангел с равнинных трасс, а не девушка из рекламы шампуня «Брек».
– Ваше имя? – спрашивает жабоподобная учительница биологии.
– Черил Рэмптон, – застенчиво произносит она вишнево-ярким ртом. Невероятным, интеллигентным ртом. Ртом «белого отребья» из низших классов. Изысканным, аристократическим ртом. Жарким, непристойным ртом юной Энн-Маргрет.
Божественным ртом «люби-меня-вечно».
За моей спиной кто-то из ребят сдавленно хихикает. Я думаю, это просто из-за того, что она опоздала. Мое сердце колотится, словно пойманная колибри в оконное стекло.
Две недели спустя. Играет музыка. Ребята – по одну сторону физкультурного зала, девушки – по другую. Учительница – старая дева – сложив руки на груди, внимательно наблюдает за теми и другими. «Chiffons» поют «One Fine Day», а я иду через зал, чтобы пригласить ее. Она стоит спиной, болтает с подружками. Не спеша оборачивается, когда они говорят ей, что я приближаюсь. Не спеша оборачивается – и у меня перехватывает дыхание. Наверное, мне все же удается выдавить слово «Потанцуем?».
Потому что следующее, что я помню – мы медленно двигаемся под «The Ronettes», песню «Baby, I Love You».
Бесцельно перемещаюсь, ряды скамеек сменяются ярким солнечным светом. Ее грудь прижимаются к моей, мой подбородок мягко касается ее шеи – невыносимое наслаждение. Солнечное сплетение словно взрывается, и желтые бабочки, трепеща, проносятся сквозь сердце, как искры. Ее бедра касаются моих. Член стоит, огромный и твердый, как у жеребца, толчками бьется в ткань белых брюк. Полосатая рубашка у меня навыпуск, вот как раз на такой случай, чтобы видно не было. Я строю каменную рожу игрока в покер еще до того, как музыка заканчивается. Если она и догадалась, то виду не подает. Я судорожно улыбаюсь и благодарю ее за танец.
Возвращаюсь к ребятам – и тут орет звонок, возвещая, что перерыв окончен. Я еще не в себе, словно получил по башке. Лишь спустя секунду я замечаю, что несколько ребят фыркают, поглядывая на меня. Доходит до меня не сразу.
– Слышь, приятель! Она об тебя ну прямо вся обтерлась.
– Ты бы, блин, от нее подальше держался, парень. И пенициллинчиком уколись.
– Вы это о чем? – я действительно ничего не понимаю.
Парень, которого я позже узнаю и возненавижу, по имени Билл Холтнер, зло смотрит на меня.
– Не допер, что ли, вахлак? – его кривые зубы в пятнах никотина. Светлые вьющиеся волосы засалены. – Да она самая беспросветная блядь во всей Южной Калифорнии. Черт, парень, она дает всем, кто ходит на задних лапах, лишь бы захотели.
Мне хочется вырвать ему язык, но вокруг толпится свора гогочущих гиен, и все они на его стороне, так что я всего лишь взрываюсь бешенством и смущением. По крайней мере, пятно на моих штанах никто не заметил.
Я еще услышу обо всем в последующие дни. Пресловутая Черил Рэмптон. Блядь блядью, настоящая нимфоманка. За физкультурным залом она отсасывает у ниггеров. В аудитории для домашней работы она дрочит ребятам под столом. Когда крутили фильм о гигиене и здоровье, она позволила Ларри Фасту оттрахать ее рукой. Ночью по субботам она устраивается в парке на скамейке, раскинув ноги, и дает всем парням, кто на этой неделе пролетел со свиданием. Ее сколько ни трахай – все мало, у нее дырка в любой момент готова к делу – всегда мокрая; она всегда хочет, дико хочет, приятель, каждую минуту, хоть днем, хоть ночью.
По-моему, все они – кучи дерьма. Предпочитаю считать именно так. Они просто хотят, чтобы им хоть кто-нибудь дал – вот и все. Потому что правильные девушки, славные девушки – они так не делают. Все наши самодовольные ПВ (Палос-Вердесские) блондинки из ковбойских шоу берегут это дело для будущих предложений на высоком уровне, для брачной ночи после венчания в «хрустальной часовне у моря». Конечно, все может быть не так на другой стороне колеи, если точнее – по другую сторону автострады Тихоокеанского побережья. Черил была из того меньшинства, которое, хоть и включало нескольких черных, в основном выделялось экономически, а не социально: из примерно сотни учеников, приезжавших каждый день автобусом из Ломиты, убогого пригорода «синих воротничков» в нескольких милях к востоку (критичные мили!). В Ломите темные, шпанистые парни. Они вульгарны, говорят как слабоумные, и всем им дорога одна – дышать парами на заводах «Доу Кемикал». Тогда как нам дорога – сидеть в правлении. А девушки из Ломиты… слушайте, давайте напрямик. Отребье какое-то. Любая из них отсосет вам в телефонной будке за гривенник и порцию вишневой кока-колы. Но во всем есть светлая сторона, верно? Раз уж Бекки Чизборо с ее чистой красотой принцессы Грейс – бесспорная кандидатура на титул «Возвращающейся Королевы» и Первой Леди девяностых, тогда Черил Рэмптон – ныне и вовеки типичная дрянь.
Но это подстава – нет, хуже, это вопиюще жестокое убийство человека, рожденное ревностью и подавленными желаниями. Потому что она намного красивее, чем все эти жеманные испорченные ПВ-сучки, вместе взятые. И эта красота – не только физическая. Я наблюдаю за ней возле кампуса, в квадратном дворике перед началом занятий, в столовой во время обеда, за музыкальным домиком, куда она уходит с подружками из Ломиты, чтобы покурить – она излучает нечто, чего ни у кого больше нет. Еще сильнее это заметно, когда она смеется – у нее замечательный, ликующий смех, как на «русских горках» – громкий, несдержанный, заразительный; полная противоположность чопорному хихиканью – торговой марке ПВ-девиц. Этот смех словно говорит: все правила – условность, все границы преодолимы; это смех радостных авантюр, которые здесь и сейчас лишь едва намечены. В этом смехе – и секс, но не в тягомотно-сексуальном смысле «Плейбоя». Вместе с ней чувствуешь, что секс – лишь один из многих путей, по которым можно уйти прочь от скучных, вялых надежд. По крайней мере, мне кажется именно так всякий раз, когда я слышу этот смех, и как ни стараюсь не смотреть на нее – неизбежно поворачиваюсь к ней.
Я смотрю – но ни разу не видел, чтобы она ускользала с кем-нибудь из черных парней за физкультурный зал, чтобы там отсосать у него. Я выяснил, кто такой Ларри Фаст: придурок с торчащими вперед зубами, лицо которого – единый сплошной прыщ, и я не могу представить себе, чтобы он дрочил Черил хоть на занятии по гигиене и здоровью, хоть еще где-нибудь. На самом деле я ни разу не видел ее с парнем, даже с кем-нибудь из ломитской шпаны – ни разу. Она всегда ходит с подружками, некоторые из них – крепкие некрасивые девицы. Будто вокруг нее – телохранители, и ни один мужик не осмеливается даже подойти.
Конечно, я с ума схожу по ней. Однако сам я называю это «влюблен» и в 1963 практически не вижу разницы между любовью и навязчивой идеей. Мне больно думать, что это чувство безответно, что она, по-видимому, забыла тот краткий миг физического контакта, что для нее все это ничего не значит. На биологии я сижу слишком далеко от нее, чтобы хоть как-то осуществить запретное общение, даже если б чувствовал себя достаточно свободно, чтобы решиться на такое. А я себя так не чувствую. Когда я сталкиваюсь с ней так, что можно попробовать добиться хотя бы улыбки, я тут же опускаю глаза и рассматриваю пол.
Однако в конце концов я не выдерживаю и звоню ей ночью; вот так, сижу и набираю ее номер, который раздобыл уже некоторое время назад. Для меня настает критический момент, возможно, это проявление сил, что меняют сейчас всю мою жизнь. Я к этому времени уже начал курить марихуану; потом преступление, дело серьезное, равносильное тому, чтобы изгадить ковер в гостиной Оззи и Харриет.
Кроме того, я начал читать книги из тех, которым не грозит обзор в «Ридерз Дайджест», в частности, Керуака, Генри Миллера, Уильяма Берроуза – эти книги предлагали версию реальности, в которой не было медалек «За хорошее поведение» и значков на булавке «За Айка».
Я начинал понимать, что быть счастливым и быть принятым среди ПВ-ровесников – далеко не одно и то же. Потребовалось немалое мужество, чтобы провести черту между одним и другим и действовать соответственно ей – но этой ночью мне явно не хватает такого мужества. Я трушу, едва услышав голос Черил. Я пьян, только что вернулся с капитальной попойки – справляли в «Роллинг Хиллз» день рождения. Слова застревают в горле, но я хочу говорить, я хочу сказать ей столько всего, о чем утром буду жалеть. Но не могу выдавить ни слова. «Алло? Алло?». И повесить трубку тоже не могу. На моем проигрывателе «RCA» играет пластинка «Beehives», обратная сторона «Ангела с хайвея» – называется «Прошу тебя, детка». Медленная, ритмичная, романтичная музыка, ранний прообраз работ Контрелла для «Stingrays», удивительная нежность, и в то же время – агрессивная, гнусавая жесткость ударных. Я никогда не слышал, чтоб эту вещь исполняли по радио, но здесь и сейчас это моя любимая песня. Песня, что всегда направляет мои мысли к Черил, и просто здорово, что эта музыка играет сейчас, когда Черил на другом конце провода – я прибавляю звук и подношу трубку к динамику, чтобы Деннис и «Beehives» сказали Черил все, что не решаюсь сказать ей я, трус дерьмовый.
Похоже, я отключился, потому что следующее, что я помню – рассвет, башка раскалывается, в руке я по-прежнему сжимаю телефонную трубку, а пластинка все крутится, похоже, все это время звучала эта песня. Я подхватываюсь, прижимаю трубку к уху. На другом конце провода – утренний шум в доме Рэмптонов, где-то вдали, на кухне гремят кастрюли и сковородки. Съежившись от стыда, я швыряю трубку на рычаг.
В понедельник я встречаюсь с Черил в школе и виновато отвожу глаза, уверенный: она знает, что сукин сын, звонивший ей вчера, – это я. Господи, а вдруг я еще и наговорил ей чего-нибудь, я ведь был так пьян, могу сейчас и не помнить. Когда она проходит мимо моей парты, я искоса бросаю на нее взгляд, но она, как обычно, не обращает на меня никакого внимания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45