И через несколько секунд после начала музыки вступила Шарлен с долгим воплем, как будто ей на промежность паяльную лампу наставили.
Слова были классической контрелловской ахинеей, но, как всегда, они практически не имели значения. Исполнение было всем – и главное: это было ее исполнение, вот что он сумел ухватить. Смерть через утопление – размозжающий напор рушащегося потока струнных, разбивающий лицо чудовищный вал духовых, выкручивающая тело бешеная стремнина ударных. «Я полюбила тебя давно, даже не помню, когда», – бесстрашно пела она; ее голос невольно искажал сочный романтизм песни, раскрывая ее истинную сущность: невероятный китч, экзальтированную сентиментальность нацизма. Было за что считать его Вагнером рок-музыки. «И когда ночь приходит, не знаю, – пела она, – когда же наступит рассвет?»
Дальше начинался припев, в котором слова терялись – это было как землетрясение в Долине Монументов, как жесткий документализм Джона Форда, только для слуха. Все это нагромождение звуков наваливалось на нее лязгающим грохотом «кадиллаков», а она взывала, в экстазе и ужасе последних секунд жизни:
Любовь моя – тяжкое бремя,
Которое мне не сносить.
Убей меня, если так нужно,
Но прошу, ради Бога, не надо меня заживо хоронить!
Звуки сыпались в выворачивающем наизнанку оргазме; и вот – все. Думалось именно так. Пока слова не вздымались непокорным перешейком, в неторопливом ритме жевания резинки, с короткими синкопами.
Я слышу комьев стук о крышку гроба,
Священник молитву читает им вслед.
Я чувствую кожей шелковый саван –
Но Боже! ЗДЕСЬ ВОЗДУХА НЕТ!
Она кричала, моля выпустить ее, а музыка вновь взметнулась, подчеркивая панику тревожным крещендо. Композиция была полной наигранного безумия, самой нелепой из всего, что я слышал – и одновременно необычайно реальной, мучительно реальной. По крайней мере, для меня, учитывая все то, что я знал. Ее голос рвался из сплетенных струнными удавок – так разрывают ногтями шелк. Низкое «о-ом-м» кафедрального хора проникало в каждую щель, словно комья густой грязи. Рокот виолончелей сдвигался над ней подобно доскам. Теперь ее голос был полон чистого ужаса – превыше всякой театральности, превыше актерства. Господи Иисусе, как они могли играть это, может мне кто-нибудь объяснить?
Ужас поднялся до белоснежного пика смятенного безумия – и снова обрушился… в абсолютно безмятежную долину, где наступает освобождение от мук. Кода.
Она мягко пела дымчатым голосом Дасти Спрингфилд – розовая «сладкая вата» среди облаков. Что-то о небесах. Синтезированные херувимы замирали позади нее, как десять тысяч кастрированных колибри. Небеса. Она была мертва.
13
– «Преждевременное погребение» уже слышал? – спросил меня Нил.
Это было несколько ночей спустя; я напивался в баре «Мелроуз», когда он вошел – и углядел меня.
– Угу, слышал.
– Неплохо.
– Весьма неплохо.
– В смысле, это кошмар. Самая идиотская дешевка со времен «Leader of the Pack», и все же… странно, но она впечатляет.
– Ну да. Не меньше, чем «Нюрнбергский Процесс».
Он положил руку мне на плечо:
– Как у тебя дела, Скотт?
– Отлично. Я в полном порядке. – Если не считать моего гитлеровского взгляда. – Просто я сейчас не высыпаюсь. Там, за «Тропиканой» идет ремонт улицы. Сам понимаешь, целый день – грохот отбойных молотков.
– Пьешь ты многовато.
– Глушу циррозные боли.
– Ты выглядишь, даже не знаю, как сказать, каким-то маньяком.
– Прохожу курс лечения новым ингибитором МАО, вот и все. Может, он просто не так хорошо действует.
– Я разговаривал с Гейл Спайви.
– Я тоже.
– Знаю. Она встревожена.
– Чем это? Я же сказал, что все сделаю.
– Ты расспрашивал ее о Черил Рэмптон.
Я уперся в него пустым взглядом психопата:
– Ты знал?
Он поглядел на свое отражение в зеркале, висевшем за стойкой бара:
– Да, знал.
– Почему мне не сказал?
– Я думал, ты в курсе.
– Что ты мне тут гонишь, Нил. Откуда я мог знать? Я же только через тебя поддерживаю хоть какой-то контакт со всеми остальными.
Он посмотрел на меня с сожалением телерепортера:
– Просто я не хотел тебя огорчать, вот и все. Не хотел, чтобы началось то, что происходит с тобой прямо сейчас.
– Ты должен был сказать мне, – я одним глотком выпил свой «Джек Дэниэлс». – Я считаю это серьезной трещиной в наших отношениях.
Он заговорил с выводящей из себя добротой:
– Мне действительно не нравится то, что происходит с тобой, Скотт. Может, тебе стоит сделать перерыв?
– Уже.
– Я имею в виду, уехать куда-нибудь на время. Выбраться из Лос-Анджелеса.
– И пропустить встречу выпускников?
Он тщательно подбирал слова:
– А ты уверен, что ты в порядке для этой встречи?
– В порядке? Что ты хочешь этим сказать, Нил? Чего ты на меня так смотришь? Ты что, думаешь, я собираюсь войти, захихикать и вытащить припрятанный дробовик?
Он не улыбнулся.
– Затеять драку с размалеванной стриптизершей? Так и не улыбнулся.
– Полить прическу Билла Холтнера бензином для зажигалок и бросить туда горящую спичку?
– Видно, об этом ты немало думал.
– Это помогает лучше, чем считать овец. О как! Но давай серьезно, Нил. Я в таком же здравом рассудке, что и всегда.
– Это-то меня и беспокоит.
– Слушай, что было – то прошло. Что сделано – то сделано. Простил – значит забыл. Важно только одно – быть именно в настоящем, жить здесь и сейчас.
– Это кто говорил? Баба Рам Дасс?
– Не-а. Кажется, Адольф Эйхманн.
На следующий день я прошерстил свою коллекцию «сорокапяток» и составил четырехчасовой сборник из лучших и худших рок-произведений начала шестидесятых. В сборнике лучших я отдал предпочтение ранним записям студии «Мотаун» и женским группам, а в худшие включил Фабиана и Бобби Риделла, например, знаменитая в свое время «Volare»заставила бы затрястись не одну пару толстых ляжек. Из Денниса Контрелла я не взял ничего – и это было как пытаться написать Новый Завет, не упоминая об Иисусе: целая толпа шлюх, убогих и алчных менял бредет через пустыню, не зная, есть ли конец у этого пути.
Я занимался и другими приготовлениями – смотался в магазин на Мелроуз, где продавали одежду, что была модной в шестидесятые (по их утверждениям, совершенно неношеную). Как это могло быть, я понять не мог – разве что они совершили множество набегов на кладовки скончавшихся трудяг из сервиса; но на вид подделкой все это не было. Там я купил белые «левисы» 1965 года выпуска, полосатую мадрасскую рубаху с короткими рукавами и темные очки с большими стеклами. Потом отправился в парикмахерскую и там почитал об отрядах смерти гологрудых амазонок в Центральной Америке, пока местный «Эрих фон Штрохайм» делал мне прическу «ежиком».
Я попросил Норрайн сходить на встречу выпускников со мной. Она согласилась и долго смеялась, когда я описал, что ей нужно надеть и как уложить волосы. Я поддерживал идею, что это будет маскарад под старомодность, просто веселая игра, как на прошлый Хэллоуин, когда я нацепил полосатый галстук и костюмчик «Лиги плюща», а она обрядилась в розовое платье «под Диора» и подходящую к нему шляпку-«таблетку», и в таком виде мы на моем президентском «линкольне» отправились играть в «угости, не то худо будет».
Если она и подозревала, что я затеял на самом деле, то ни словом об этом не обмолвилась.
В тот вечер, на который была назначена встреча выпускников, солнце село около семи, но спустя час небо все еще светилось оранжевым. Казалось, будто каждый каньон, каждая горная цепь, каждое выщербленное плато – словом, все, что в районе Лос-Анджелеса теоретически могло загораться, полыхало. По телику шел бесконечный поток сообщений об усилиях по борьбе с пожарами в Бель-Эйр и Топанге, каньонах Лорел и Мандевилл, Национальном лесном массиве, в каждом месте, которое только приходило на ум, включая иссохшие склоны Малибу и Агуры. Из-за ветра с Санта-Аны многие пожары выходили из-под контроля. Неожиданный порыв ветра мог унести искры за рубеж сдерживаемого огня, и вскоре милей ниже возникали новые очаги пожарища. Сила ветра прибивала тлеющие угольки к стенам деревянных домов и держала их там, пока пламя не охватывало все строение. К рассвету многим трехмиллионным «домам мечты» предстояло стать обгорелыми развалинами с торчащей каминной трубой.
– Ты уверен, что мы попадем туда? – уточнила Норрайн, пока мы одевались. Она была из Нью-Йорка и еще не прониклась тем, что эти сезонные бедствия – часть обаяния Лос-Анджелеса.
– Уверен-уверен. Это на Редондо-Бич. Там гореть нечему, разве что нескольким закусочным «Бургер Кинг». Впрочем, не думаю, что они сгорят, скорее уж оплавятся. Убивают газы и дым.
Она стояла позади меня; я воском ставил свой «ежик» торчком, смотрел на ее отражение в зеркале и улыбался. Она была великолепна. Даже стало страшно. Волосы она взбила в жуткий на вид пук, уложила его набок, почти перетянув его с затылка на сторону. Приколола к лифу букетик орхидей, который я подобрал к ее розовой хлопковой блузке – точно такой же букетик, какой был приколот к блузке Черил Рэмптон в ту ночь, когда она исчезла. Капри цвета морской волны – тоже точно такие же, и выглядит она в них очень сексуально, а талия ее стянута белым блестящим пластиковым ремешком. Она подошла к зеркалу рядом со мной, скрипя накрахмаленной блузкой, и проверила, как лежит на губах ярко-вишневая помада.
– И что, все будут одеты по моде шестидесятых, что ли?
– Нет, детка. Только мы. Остальные заявятся в сетчатых костюмах или уширенных слаксах.
Я стер со лба остатки воска, все еще обалдевший от того, как далеко назад отступила линия волос. Я хотел выглядеть, как юный Рики Нельсон, а получился ранний Джордж Гобел.
– Да, кстати, – сказал я как можно обыденнее, все еще изучая себя в зеркале, – если кто-нибудь будет спрашивать, было бы здорово, если б ты сказала, что твое имя – Черил.
– Ага, знаю, – ответила она, и я понял, что она с самого начала знала, к чему я веду. Помрачнела. – И что, ты хочешь сказать, что я на нее похожа?
– Теперь да, – сказал я как мог весело и попытался обнять ее сзади.
Но она вырвалась и сорвала с лифа орхидеи:
– Знаешь, мне не хочется в этом участвовать.
– Почему это? – я старался, чтобы мой голос звучал невинно. Слишком старался.
– Поганая затея.
– Поганая? Ничего она не поганая. Это как было на прошлом Хэллоуине.
– И тогда было погано.
– Тогда если что и было поганым, так разве только потеки крови на твоем розовом платье. Но это же была твоя идея, Норрайн.
– Зато коровьи мозги на столбе – не моя. Вот это было и правда мерзко.
– Никто же не заставлял тебя лезть туда за ними, Норрайн. Ты же раз за разом пыталась, по всему Голливудскому бульвару, насколько я помню. Столько внимания привлекла!
– Ты меня напоил.
Зазвонил телефон. Я схватил трубку:
– Резиденция Освальда.
– Скотт?
Это была Шар. Я потерял дар речи.
– Послушай, Скотт, мне нужна твоя помощь, – голос был ясным, ни следа действия наркотиков; тон был до нелепого обычным, словно она звонила в автоклуб, чтобы заказать машину с водителем.
– Угу, знаешь ли, сейчас для этого не самое лучшее время, – ответил я самым ледяным тоном Клинта Иствуда.
– Такое дело, я оказалась в ловушке, – беспечно сказала она. – Я заперта в моей спальне, а огонь подобрался по-настоящему близко. Ты не мог бы приехать и помочь мне выбраться? Мне только нужно, чтобы кто-нибудь открыл дверь.
Я скептически рассмеялся и попытался собраться с мыслями. Гнала она туфту или нет? Я все еще страшно бесился, злился на нее. Я все еще любил ее так сильно.
– Скотт? Я не шучу. Если пламя еще немного поднимется по хайвею, оно захватит весь дом.
Ну так полей хорошенько из шланга свою прическу, сука, подумал я.
– Ладно, хорошо, – сказал я. – Еду.
Час спустя я подъехал к полицейскому блокпосту возле Транкаса на автостраде Тихоокеанского побережья; Норрайн была со мной. Ей не хотелось ехать, но она была нужна мне. Я знал, что у нее есть фальшивое водительское удостоверение штата Калифорния с адресом в Малибу. Его-то я и предъявил дежурному.
– Мне надо кошек своих забрать! – убедительно прокричала она, бросив на меня презрительный взгляд.
– Ладно, – ответил дежурный. – Но если увидите, что огонь приближается, валите оттуда ко всем чертям.
Мы с ревом вылетели на пустой хайвей; небо впереди было освещено так, словно вооруженная дивизия стирала городок Окснард с лица земли. Кое-кто из местных поливал из шланга плоскую крышу своего дома. Навстречу нам, в сторону Транкаса, пронесся «роллс-ройс», набитый домашними животными и какими-то картинами.
Мы въехали на подъем и увидели.
– Господи Боже мой, блин, – выдохнула Норрайн. Холмы были охвачены огнем. По ветру неслись искры. В нескольких местах пламя уже перешло хайвей. Жар стоял такой, что мы оба прикрыли лица, и я двинул машину вперед, с возвышенности, повел ее через клубы дыма к дому.
– Скотт, поворачивай назад!
– Мы уже почти приехали, – сказал я, проносясь сквозь стену огня. – Все круто.
На берегу океана перед нами вспыхнула пальма.
– Круто? Кру-уто? Ты что, совсем охренел, что ли?!
Она добавила что-то еще, но ее напрочь заглушил рев вертолета, пролетевшего над холмами, обдавая их водой из цистерн.
Я свернул к дому; в открытую машину порывом ветра внесло тлеющие угольки. Норрайн вскрикнула, стряхивая искры с волос.
– Норрайн, не закатывай истерику.
– Ты, придурок! Если я погибну, мои родители на тебя в суд подадут.
Мы подъехали к воротам. Они были открыты. Я остановил машину и выскочил:
– Я быстро.
– Пошел в жопу!
Я осторожно вошел в ворота, глаза слезились от дыма. Вспомнил было о собаках, но решил, что если они не на привязи, то наверняка уже удрали через ворота.
Подойдя к въездной дорожке, я остановился. Здесь стоял «кадиллак» с включенными фарами, мотор работал, внутри «вибра-соник» играл «Hello, Stranger».
Когда я подошел к открытой двери, сердце колотилось так, словно вот-вот сломает ребра.
Холл был пуст. Я направился к лестнице. И тут на кухне раздался грохот, затем по плитке застучали шаги. Я юркнул в боковой коридор, в сторону от лестницы, а потом в первую же комнату, чтобы меня не было видно из холла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45