– На то, что мы получим за кольцо, мы сможем нанять какого-нибудь адвоката из «Century City», чтобы он пробился через все эти формальности.
– У адвокатов есть дурная привычка пробиваться через формальности очень медленно. А, ну да, если будет хуже некуда, я всегда смогу найти работу в Энесенаде, буду собирать конский навоз. Грязноватая работка, зато честная.
– Там есть радиостанции, которые ведут трансляцию и на Лос-Анджелес.
– Верно. Например, одна из них Федеральную комиссию связи США доводит до бешенства. Выкачивает около ста тысяч ватт и перешибает передачи отличных музыкальных станций, лезет прямо в эфир. Типа едет какой-нибудь придурок по трассе на своей «кордове», тащится под скрипичную версию «Feelings» – и вдруг ХУМ! «Angry Samoans» орут «You Stupid Asshole».
– Что ж, – мягко сказала она, – туда тебе и дорога.
– А как насчет тебя? Ты сможешь спеть «Люби меня сегодня ночью» на испанском?
– Я знаю «Гуантанамеру».
– Круто. Ты могла бы выступать в «Хилтоне» в Манагуа.
– А почему бы и нет? Стану чем-то вроде марксистской Сьюзанн Сомерс. Наберу отряд кубинских солдат, чтобы носили меня на плечах.
Мы оба засмеялись.
– Ну, если уж совсем плохо будет, – сказал я, – я всегда смогу устроиться жиголо где-нибудь в Акапулько…
– Может быть, если глаза в порядок приведешь.
– А ты можешь написать бестселлер о твоей жизни в качестве пленницы на Малибу.
– Точно-точно. Новый жанр. Рок-готика.
Мы снова рассмеялись. Я был счастлив, что мы вообще могли смеяться.
Некоторое время мы смотрели новости по кабельному каналу; но для выпусков местных новостей было уже поздновато. Были сообщения о пожарах в Лос-Анджелесе, но все они были общими и на несколько часов устарели. Новостей о встрече выпускников раньше утра можно было не ждать.
Появилась Луиза – поинтересовалась, не хотим ли мы есть (мы не хотели), и показала нам помещение, которое назвала «комнатой Аладдина». Игорных автоматов или портретов Уэйна Ньютона на черном бархате там не было – но если что, картины они бы не испортили. Комната была пестрой, как сцены в фильме с Джоном Холлом и Марией Монтес.
Я пригасил свет розовых и голубых светильников Пока Шарлен принимала душ, я тихонько сходил в кухню за пивом. Проходя на обратном пути мимо спальни Луизы, я увидел, что она в постели, с этим ее молодым приятелем. Он обнимал ее сзади, на его бицепсе был вытатуирован какой-то демон. Лица его я не видел, но на миг был потрясен – мне показалось, что он плачет. Луиза поглаживала его по руке, словно успокаивала.
Возможно, он всего лишь был простужен. У меня мозги до сих пор были настолько набекрень, что я вообще не очень понимал, что происходит вокруг меня.
Мы с Шарлен лежали обнаженными на кровати, под пологом, слегка касаясь друг друга, и несколько часов разговаривали. Сперва мы оба были напряжены; возможность совместного будущего казалась весьма реальной. Я мог найти работу на одной из радиостанций Мексики. Неминуемая дурная слава могла даже оказаться мне на пользу. Вырученными от продажи кольца деньгами мы могли откупиться от властей – и навсегда избавиться от угрозы выдачи. Шарлен могла снова начать записываться, уже сама. Она могла бы петь собственные песни, найти себе продюсера или сама стать собственным продюсером, выбирать музыкантов, с которыми сама хотела бы работать. Я так и видел ее новую карьеру, развивающуюся, наконец, мощно и неодолимо. Я знал, что она смогла бы. Она была сильной. Ей очень долго приходилось бороться за выживание.
– Знаешь, на Каталине я написала для тебя песню, – сказала она.
– Серьезно? Когда?
– Кажется, в воскресенье утром. Пока ты ходил в магазин. Я хотела удивить тебя этой песней. Еще я в понедельник над ней поработала, перед тем, как уехать. По-моему, получилось неплохо.
– А может, споешь ее мне? Прямо сейчас. Только скажи, какой темп, и я буду в нужный момент хлопать себя по коленке.
Она рассмеялась и покачала головой:
– Я уже не помню, что там было. А слова оставила дома.
– Ух ты, Шарлен! Наверное, я действительно очень много значу для тебя. А как называлась песня? «Дорогой мой пакетик для рвоты»?
– Нет, – тихонько ответила она, прижав пальцы к моим губам. И поцеловала меня.
Мы занялись любовью, поначалу нежно и осторожно. Она дернулась, когда я погладил ее щеку, обезображенную синяком.
– Прости, – сказал я, целуя ее в лоб.
Она жадно поцеловала меня в губы.
– Ну давай же, – произнесла она. – Оттрахай меня по-настоящему.
Я ухмыльнулся и откинулся на обитую тканью спинку кровати; мощный мотор моего 427-ого взревел, когда она положила руку на мой вибрирующий рычаг коробки передач. Я стащил ее на пол, вцепившись в ее буфера, как у «кадиллака», и мы, вдавив газ до пола, с ревом понеслись по скользкому хайвею. Ее тормоза отчаянно взвизгнули, когда мы снесли дорожный указатель на объезд и рванули вперед, до самого конца недостроенного моста. Мы взлетели в воздух, и ее мотор взвыл, а у меня полетела трансмиссия. Мы ударились о поверхность воды и начали погружаться двумя тоннами стали, вовремя успев поднять оконные стекла.
16
Я поднялся около шести, натянул свои «левисы» (уже выстиранные) и пошлепал в сортир, отлить. Как только я вышел из ванной, по моим ушам ударила музыка – Джуниор Уокер и «All Stars» пели по радио «I'm a Roadrunner». Просто не верилось, что в такую рань кто-то тоже уже на ногах, но я все же пересек холл, выглянул из арочной двери, ведущей во внутренний дворик – и увидел Луизу. Она делала упражнения на растяжку возле бассейна, засыпанного листьями. На ней были голубые трусики, ярко-красная помада – и все.
– Приветик, секс-машина, – сказала она, увидев меня.
– Доброе утро.
Она перешла к вяловатому танцу, прищелкивая пальцами в ритм музыке. Ее груди прямо мерцали.
– А где твой дружок? – поинтересовался я.
– Пол-то? А я его посадила на цепь, привязала к столбику кровати. Не волнуйся. Сюда цепь не достает.
– А что это ты трусы надела? По какому случаю?
– День рождения Бо Диддли.
На утренней жаре она сильно потела. В жестком солнечном свете ее гибкое тело блестело, словно обтянутое шелком. Трусики уже намокли от пота.
– Будешь уезжать – подарю тебе эту пару, – пообещала она. – Сувенир на память.
– Скорее как спасательное средство. Если у меня сломается машина посреди пустыни, и я буду умирать от жажды, я смогу выжать их себе в рот.
Она сморщилась, притворяясь шокированной:
– Кто научил тебя так разговаривать?
– Ты. Двадцать лет назад.
– Двадцать лет назад? А разве ты в те годы не Петулу Кларк слушал?
– Вот уж нет, крошка! На самом деле, я подсел на твои песни еще в шестьдесят первом, когда ты пела «Honeypot». Тогда по «белому» радио слушать было нечего. Одна попса филадельфийских итальяшек и прочих иммигрантов. Сплошная лабуда, хоть два пальца в рот суй, и так все время. Я по ночам прятался с фонариком под одеяло и настраивал приемник на KGFJ. Чувствовал себя, как участник французского Сопротивления, слушающий секретный канал. Одно завывание не вовремя – и мой папаша наверняка вышиб бы дверь в комнату и оторвал бы мне член.
Она засмеялась. Музыка продолжалась, Отис Реддинг и Карла Томас запели «Tramp».
С ее соска упала капля пота.
– Да, были тогда денечки, – согласилась она.
– Я всегда считал, что это было настоящее свинство, когда лощеные прилизанные команды из Мотауна заявились и содрали у вас звучание. То есть, откровенно говоря, «Supremes» по отношению к «Honeypot» стоят там же, где Пэт Бун – по отношению к Литтл Ричарду.
Она пританцовывала на краю бассейна:
– Знаю. Я в свое время сама из-за этого жутко бесилась.
– Зато потом ты им всем показала! До сих пор помню, как я первый раз услышал «Сядь на него сверху», в шестьдесят третьем, ты пела ее соло. Я ушам своим не поверил. До сих пор не понимаю, как тебе удалось протащить такую песню через цензоров. Думаю, скорее всего, ты малость подчистила самые сальные строчки.
Не прекращая танцевать, она переместилась поближе ко мне.
– У меня во рту кое-что было. Может, это был Млечный Путь. Одну штуку я, правда, запомнила, – она прищелкнула пальцами. – Такую большую, толстую и липкую.
– Честно говоря, когда я впервые слушал эту песню, я свою шкурку гонял. Одно из моих любимых развлечений в те дни…
– В те дни?
– Тяжелое было время. Мой отец любил подпевать записям Митча.
– А ты, значит, перекрывал его Луизой. Похоже, ты был очень непослушным мальчиком, – она состроила вульгарную гримаску. Если б не ее застенчивая улыбка, выглядело бы это совсем похабно.
– Так эта вещь очень долго была моей любимой из всех твоих песен, несмотря на то, что в начале шестидесятых ты по уши была в R amp;B. Если совсем честно, у тебя из этого получилось только немножко дряни в эру психоделики.
– Да знаю. Менеджмент был отвратный. Никогда не слушай пятидесятилетнего адвоката с «любовными четками».
– «Виниловые сапоги выше колен (Ребята, они – класс)» – настоящая классика китча.
– Знаю-знаю. Стыдная вещь, правда? А я в то время была такой невинной.
– И еще мне нравится тот хэви-метал, который ты тогда записала в Англии. Ты смогла быть жесткой! После «In-A-Gadda-Da-Vida» в твоей версии, «Iron Butterfly» звучат как хор исполнителей «негритянских» псалмов.
– Давай не будем о негритянских псалмах, а?
Следующей зазвучала песня «Respect» в исполнении Ареты Франклин. Луиза, танцуя «шимми», придвинулась ко мне еще ближе.
– Ну же, Скотт. Покажи, как ты умеешь шейковать.
Вызов. Я начал танцевать, пытаясь представить себе, что дело происходит в прокуренном клубе, а я уже пьян. Мне надо было показать ей, что я не какой-нибудь белый увалень.
– Твои каверы «Led Zeppelin» тоже были просто жуть, – продолжал я, изображая препохабнейшее «халли-галли». – Когда я первый раз слушал «Trampled Under Foot», ощущение было такое, будто кто-то сунул мне в плавки связку фейерверков и поджег их.
– Вижу, сегодня утром ты их надевать не стал.
Я ухмыльнулся. И мой член тоже. Она сверлила меня взглядом. Все это был треп, но треп всерьез.
– Даже твой период евро-диско был ничего, – сказал я, выдавая невероятное нестандартное дергание. – Ты наповал сразила Донну Саммер в тот год. То есть «Рипербанская лихорадка» в семьдесят пятом была настоящим пророчеством. Если б кто-нибудь собрался записать «Suspicious Mind» в диско-версии, то ты справилась бы лучше Рода Стюарта.
– Такой сингл даст моему третьему мужу диплом Гарварда.
– А вот в новой волне ты, к сожалению, была совсем недолго. Я помню только кавер «Секс-карлик».
– После него я сменила менеджеров. Нельзя доверять адвокату, который носит кольца в сосках.
– И все равно, сейчас снова настало твое время, по-настоящему твое. По крайней мере, ты же снова начала делать R amp;B, даром что там банальщины полно.
– А мне банальщина нравится. А тебе нет?
Она делала толчковые движения низом живота в опасной близости от меня.
– Я бы лучше другое послушал, спела бы ты «Сядь на него сверху».
– Спела? – уточнила она. – Или села?
Оба-на. Это был уже не треп. Я попытался думать о Пэте Буне, надеясь хоть так утихомирить эрекцию. Я вообразил его – что надо. Только он ухмылялся, как чокнутый демон.
– Но все же высшей точкой твоей карьеры – на данное время, конечно, – и я говорю об истинно потрясающем, наивысочайшем моменте, – был «Прилив волны огня».
Она нахмурилась и резко щелкнула пальцами:
– Пожалуйста, не надо. Я даже думать об этой песне не хочу.
– Но, Луиза, должна же ты понимать, что это может оказаться единственным величайшим творением за всю историю рока.
– А, да знаю я, что пишут все эти рок-критики. Интеллектуалы. Те самые, что любят цитировать Уильяма Блейка, когда заговаривают о моей фигуре. До чего же они тупые. Это был всего лишь рок-н-ролл.
– Это было больше, чем рок-н-ролл, и ты знаешь это, Луиза. То, как ты дико кричишь на вершине духовно-эротического катарсиса…
– Я и сейчас готова так заорать, – перебила она; музыка сменилась: Марвин Гэй, «Let's Get It On».
– Да-а? С чего бы это?
Она скользнула руками по мне, легко и мягко:
– Потому что ты меня динамишь.
Я провел ладонями сверху вниз по ее гладкой, потной спине; она продолжала двигаться, стоя ко мне вплотную. Член стоял как свинцовая труба, а ее промежность была как магнит. Я продолжал танцевать с ней.
– Это одна из давних моих фантазий, Луиза. Потанцевать с тобой.
Ее отвердевшие соски упирались мне в грудь.
– И одна из моих, тоже давних, – и она мягко коснулась губами моих губ.
– Скотт? – услышали мы голос Шарлен, доносящийся из дома.
На миг я оцепенел. Но тут Луиза улыбнулась потом засмеялась – словно показывая, будто все это время знала, что на самом деле ничего такого не происходит, что это всего лишь игра. Она отстранилась.
– А, вот ты где, – Шарлен показалась в дверях. – Что тут происходит?
– Ничего особенного, – ответил я. – Луиза показала мне несколько танцевальных шагов.
– А, вот как, – она улыбалась, но я видел, что она заметила бугор на моих «левисах». – И что за танец? Потрахушки на скорую руку?
– Она провоцировала меня, Шарлен. Ты только посмотри на нее. Понимаю, я несколько старомоден, но голые сиськи меня до сих пор возбуждают. Ничего не могу поделать.
– Этот тип подкатывал ко мне, Шарлен, – сообщила Луиза. – С сальными разговорчиками. Рассказывал, как он дрочил на мои «сорокапятки».
– Она пыталась меня изнасиловать. Мне нужно связаться с каким-нибудь дружелюбным копом.
– Он сам напрашивался. Ты только посмотри, как он одет.
Шарлен внимательно осмотрела нас обоих.
– Дерьмецы вы оба, вот что я думаю, – наконец сказала она. И снова улыбнулась.
Когда мы возвращались в спальню, она сказала:
– Наверное, надо было предупредить тебя насчет Луизы.
– Еще бы. Я не привык, чтобы со мной обращаюсь, как с дешевкой.
Шарлен лукаво глянула на меня краем глаза:
– Не подгоняй свою удачу, – сказала она.
Спустя короткое время мы уже нацепили личины для путешествия. Шарлен одела брючный костюм из полиэстера цвета морской волны, прошитый люрексовыми нитями – в нем она была похожа на унылую домохозяйку середины семидесятых. Зато толстый слой макияжа, который она наложила, чтобы скрыть синяки, придавал ей видок заправской шлюхи из Вегаса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45