Что они занимались там наверху – чем? Что на самом деле было в примыкающей комнатке? Старые доски для серфа и поляроидные снимки или намордники и хлысты? А та коллекция цепей и прочих садо-мазо-принадлежностей у Большого Уилли – может, это всего лишь отражение того, что свойственно хозяину и хозяйке дома? Может, Деннис привязывал ее к кровати и наблюдал, как она вырывается, пока пуговицы на ее блузке не расстегивались от давления ее грудей? Или надевал на нее собачий ошейник с шипами и заставлял просить у него косточку? Или стегал ее по заднице хлыстом, пока она не начинала плакать вовсю? Было ли частью игры то, что она рано или поздно сбежит и таким образом одолеет его? И уже сама пройдется кнутом по его костлявой заднице? Будет вдавливать каблук ему в промежность, пока он не начнет стонать и закатывать глаза? Крепко привяжет его к кровати кожаными ремнями, так, чтобы он и шевельнуться не мог. А потом, когда он окажется полностью в ее власти, порежет его лезвием бритвы, порежет – совсем чуть-чуть! – только в некоторых местах, определенных чувствительных местах. Нужно ли им обязательно видеть кровь, чтобы возбудиться?
Может, именно это она имела в виду, когда сказала, что расхерачена больше, чем я думаю? Была ли ее агорафобия не столько защитным механизмом, сколько попыткой «остаться при своих», успокоительным бальзамом для того, что еще оставалось от ее совести? Если бы я послушал кассету дальше – что я услышал бы на ней? Болезненно острые оскорбления и звуки ударов, которые объясняли бы, как ее загнали в безнадежны и ужас, в котором она жила все последующие годы? Или же новейший ритуал фетишистской боли, который объяснил бы, почему она выбрала жизнь с ним?
Не исключено, что какая-то часть ее и хотела вырваться на свободу. Может, именно поэтому она и выстрелила в него в ту ночь, когда был пожар? Но даже эта сцена выглядела подозрительно. Она профессионально разделалась с собаками, по выстрелу в каждую – но каким-то образом ухитрилась напортачить, стреляя в него. Намеренно ли она пощадила его? Или это желание было неосознанным, глубинным порывом продолжить игру? Если так, то своей цели она достигла.
Сейчас она снова была вместе с ним, опять в своей клетке, и, как подопытная обезьяна в экспериментах с кокаином, снова и снова нажимала на кнопку, хоть это и означало безумие, саморазрушение и гибель. Она вернулась в клетку, свою обитую шелком клетку в пастельных тонах, и теперь у нее было все, чтобы швырять в меня из-за прутьев собственным дерьмом.
Ее обручальное кольцо так и осталось у меня. Я осмотрел его под лампой; фасетки камня сверкали в янтарно-желтом свете. Последние семнадцать лет она постоянно носила на пальце триста тысяч долларов. Триста штук были при ней каждый раз, когда она ездила по городу, каждый раз, как она оказывалась в нескольких милях от аэропорта. Даже если допустить, что ее агорафобия была настоящей, за те деньги, что она могла выручить за кольцо, она наняла бы врачей, чтобы ее нагрузили лекарствами и в бессознательном состоянии доставили в Акапулько, она могла бы нанять телохранителей и снять виллу за каменной стеной, сколько бы это ни стоило. Если только она действительно хотела уйти от него.
Нил был прав. Она была порченым товаром. Нет, хуже, намного хуже. Порченые товары лежат себе спокойненько на складе. Она же была опасной, ядовитой, как шип на плавнике, который торчит на океанском дне, там, где босая нога легко может наступить на него. Любой, у кого сохранилась хоть половина мозгов, мог бы понять, к чему все идет. Но я был совершенно заворожен ее фосфоресценцией и шагнул туда, куда и не подумал бы лезть даже самый тупой серфер.
Я пытался помочь ей – а вместо этого разрушил всю свою жизнь. В том, что случилось на встрече выпускников, не было ее вины, почти не было – ведь если б я не ввязался в ее игрушку со спасением от пожара, то уж точно не оказался бы на встрече с пистолетом Денниса. По меньшей мере можно было принять крайне убедительную версию о том, что эта сучка приносит несчастья.
Да, она была скатом, все так, и в доказательство этого у меня осталась рваная рана на обратной стороне ноги. Но я поправлюсь. Я все еще был относительно молод. Руки-ноги остались при мне, мозги тоже, а также – вот за это спасибо не Контреллам – мой член. У меня осталось ее дурацкое гребаное кольцо. Неплохое возмещение за то, что она сделала со мной. Я мог бы уехать в Мексику или в любое другое место, куда вздумается, продать кольцо и начать все заново. Целыми днями валяться на солнышке, каждую ночь приводить новую девушку с коричневой кожей, которая не знала бы английского – и позабыть потерпевший крушение корвет своего американского прошлого.
Вот так я и решил сделать. Ответ оказался очевиден. Я отправился в ванную и освободил желудок от скопившегося в нем узо.
Потом умылся и отправился в постель, где соскользнул в неглубокий сон, полный кошмаров.
18
Утром я проснулся с головой, набитой прокисшим сыром «фета»; запил экседрин чашкой кофе – нервы были совершенно расшатаны. Некоторое время смотрел MTV, надеясь, что клип «Детка, когда мы в ссоре» повторят. Когда стало ясно, что не повторят, мне даже подумалось – а не выдумал ли я его. Хотелось бы, чтобы так.
Около десяти я вышел прогуляться. Небо было темным, начинался дождь. Я брел по тропе, по которой мы с Шарлен ездили верхом, пока не вышел на смотровую площадку, где мы тогда останавливались. Внизу, на берегу, я мог различить крышу дома, где жил. Я представил себе, как в офисе на верхотуре «Сенчури Сити» юрист с пристрастием допрашивает Шарлен:
– И где же вы двое провели этот уикенд?
– В какой-то дыре на Каталине.
Я представил себе, как отряд быстрого реагирования местного шерифа окружает дом и орет в матюгальник, а я как раз стою в душе.
Я спустился к Авалону, постоял на краю пляжа, избегая людей, насколько это было возможно. Я начал отращивать бороду, но она еще не отросла. Уличных кафе, в которых мы с Шарлен завтракали и занимались под столом всякими дурачествами, я уж точно избеган как мог. Я направился на причал.
На материк вот-вот должен был отойти корабль. У меня было триста долларов в бумажнике и кольцо в «кармашке для монет» моих «левисов». Возвращаться в дом не было никакого смысла.
Но я сел на скамейку и смотрел, как корабль уходит.
Прошелся до казино. Одна из решетчатых дверей была открыта, группа молодых архитекторов делала снимки интерьера «арт-деко». Я вошел с таким видом, будто работал здесь, и поднялся наверх, в зал.
Занавеси были открыты, но небо было таким темным, что казалось, будто сейчас сумерки, а не полдень. Я стоял на том самом месте, где мы с Шарлен покачивались в танце под музыку, игравшую по радио уборщика, пока не оцепенели в своей любви.
Полыхнула молния, раскатился гром и небеса разверзлись. Струи дождя смывали с окон пыль. Оцепенев под грузом воспоминаний, я спустился вниз и пошел обратно сквозь ливень. К тому времени, как я добрался до дома, я вымок до нитки.
Вошел в гостиную. Отсюда мне было видно латунную кровать, на которой мы занимались любовью. Я смотрел на кожаный диван, с которого мы смотрели «Гиджет» и смеялись, изображая дурацкие голоса, веселясь по-глупому и от всей души. Взглянул на пианино, на котором она играла, и пела, а лучи солнца, пробиваясь сквозь листву, бросали на нее солнечные зайчики. Сейчас по этим листьям колотил дождь. Под скамейкой я заметил смятый листок бумаги. Поднял и расправил его.
Это была песня, которую она сочинила для меня:
Ты пришел из моих фантазий,
Моя сбывшаяся мечта.
Столько долгих бессонных ночей
Я мечтала встретить тебя.
Такой ли ты, каким кажешься
Когда я пою и играю?
Ты и вправду реальный, мечта моя,
Или я слишком долго мечтаю?
Я понимал, как это глупо – но на мои глаза навернулись слезы. Я все еще любил ее; блядь, как же я ее любил.
Плевать мне было, что он сделал с ней или что сделала она; она не была ни грязной, ни испорченной, ни какой-то там еще, это все была туфта. Что бы она ни делала с ним, на самом деле она этого не хотела. (Финал того клипа был его фантазией, никак не ее.) Страх, и только страх удерживал ее там. Что бы она ни делала, она всего лишь пыталась остаться в живых. Мне было плевать, что она делала или говорила; просто насрать на все это. Я любил ее.
И я не собирался терять ее, поддавшись подлым сомнениям и подозрениям, как я когда-то потерял Черил.
Я любил ее не просто потому, что она напоминала мне Черил. Да, напоминала, и я никогда этого не отрицал. Со мной произошло что-то вроде перенесения в годы славы «Stingrays», когда она была в моих мечтах отображением Черил. Но даже тогда я уже любил именно ее голос. Ее. А не голос Черил. Не инструмент Денниса. А ее голос, используя который, она заставляла верить в слова макулатурных стишков, хоть убогих, хоть восторженных. Еще тогда я влюбился в актрису, которая могла из его халтурных фантазий создать настоящие глубокие образы.
– И когда я наконец встретил ее – она не была Черил. Она не была ею, когда мы болтали и шутили. Она не была Черил, когда мы занимались любовью в темноте. Она была только Шарлен.
Черил ушла навсегда, влажный прах в могиле на «Форест-Лоун», красноватая кожа на выцветшей «техниколоровской» пленке. Красивый фильм времен свободы, но смотреть его сейчас было невозможно, негатив был утерян.
Шарлен была жива во всей своей гребаной славе. Она не была ни фильмом, ни воспоминанием. Ни иконой. Она была настоящей – испорченной, агорафобичкой, извращенкой, запуганной до усрачки, покоренной и хер знает, какой угодно еще. И все, абсолютно все, через что она прошла, сделало ее женщиной, которую я любил. Ее сущность, ее красоту, ее нрав он так и не смог уничтожить. К чему бы он ее ни принуждал, самое сокровенное она защитила от него. Ему принадлежало ее тело, ничего больше. И хотя, возможно, когда-то она отдала ему себя всю, выбрав момент, когда он отвлекся, она забрала назад свою душу.
И она любила меня, любила по-настоящему. Эта любовь была здесь, в ее песне. Она не использовала меня для игры в ревность. Она любила меня и вернулась тогда к Деннису лишь из страха, убежденная, что он сумеет выследить ее и убьет меня.
И на этот раз у нее тоже не было выбора. Ее вновь схватили и заперли. И снова, в который раз, она продолжала игру – лишь затем, чтобы сохранить свою жизнь.
Только сейчас я понял, зачем вернулся на Каталину и почему оставался здесь, несмотря на всю опасность этого. Потому что опасности особой и не было. Кроме меня, Шарлен была единственной, кто знал, что мы провели уикенд именно здесь. И из-за всего, что это значило для нее тогда, и из-за того, что это продолжало для нее значить, она не рассказала бы об этом никому. Этот уикенд был проблеском нашего будущего. Изгадить его – значило для нее изгадить собственную мечту.
Я понял с ясностью, выходившей далеко за пределы логики, что, несмотря на все, что случилось, Шарлен по-прежнему любит меня.
Я понимал истерику, которая случилась с ней в машине, когда она узнала, что я тоже был когда-то влюблен в Черил. Но это была истерика, и ничего больше. Я верил, что теперь, когда поднятая пыль улеглась, она смогла понять, насколько неверным был ее вывод. Я был не таким, как Деннис.
Не было такого, что я просто хотел ее, потому что она была внешним подражанием Черил; их схожесть таяла по мере того, как я знакомился с ней. И от того, что она пропала, мне было радостно и легко. В конечном счете, это сходство всегда, скорее, пугало, чем возбуждало. Одно дело, когда она была вокалисткой «Stingrays», – далекий сценический образ Черил. Но если бы она, сняв одежду, оказалась точной копией Черил, настолько, что каждая родинка оказалась бы на своем месте – конечно, это был бы просто кошмар На самом деле, я никогда не хотел по-настоящему, чтобы она была Черил. Ни семнадцатилетней Черил, ни тридцатичетырехлетней Черил. И я был уверен, что она уже поняла это.
И еще я был уверен в том, что она поняла: я – ее последняя надежда. Ей предстояли тяжелые времена. Законники, наверное, спасли бы ее от Фронтеры – даже если бы ее признали виновной в соучастии мне тогда, на встрече выпускников, приговор наверняка вынес бы условный срок, – но впереди у нее было пожизненное за решеткой в Малибу.
Если только я не найду способа вытащить ее оттуда.
Как я мог проверить эти свои рассуждения? Конечно, через Луизу. Я вспомнил, что она дала мне свой личный номер телефона перед тем, как мы уехали от нее. В кармане слаксов, которые были на мне в тот день, я отыскал бумажку с номером и набрал его. Никто не ответил. Я еще несколько раз в этот день набирал номер Луизы, попробовал в полночь и в два часа ночи, а потом на следующий день, и на следующий. Может, она куда-нибудь уехала? Неожиданно взяла отпуск и уехала. Я не мог винить ее за это. Пока что в прессе не упоминалось, что именно она укрывала нас, но суд присяжных уже потребовал от следствия разобраться в этом вопросе. И все же, она должна была знать хоть что-то. Шарлен почти наверняка оставила Луизе какое-нибудь сообщение для меня.
И какое же? «Скотт, наконец-то я прозрела. Я все так же люблю тебя, очень люблю, милый». Или же: «Иди на хер и подохни там, козел!» Когда мне удавалось рассуждать здраво, я приходил к выводу, что очень даже может быть и второе.
Еще я как-то ночью попытался позвонить Норрайн. Ее номер был снят с обслуживания.
Я набрал номер, по которому можно было связаться с мамой в Гватемале, и оставил сообщение. Через несколько часов она перезвонила мне. Не то, чтобы она была сильно нетрезвой, но видно, там шла какая-то пьянка. Да, она уже слышала о том, что произошло. У нас получился славный долгий разговор. Впервые хоть кто-то вроде бы поверил взгляду с моей стороны на все эти события. Но к концу беседы мама стала давать советы, слышать которые я не хотел. «Родной, забудь ты об этой девушке. Она тебя не стоит».
И как раз в этот момент в трубке послышались щелчки. Может, кто-то просто пытался позвонить по той же линии? Нет.
Сердце тяжело забилось. Мы говорили так долго, что у них хватило бы времени проследить звонок, вычислить мое местонахождение, раздобыть план дома, отрепетировать весь текст обвинения и неторопливо пообедать перед выездом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45