В начале 1969 года он проходит курс лечения в санатории Санта-Барбары. Незадолго до его окончания он прогуливается по окрестностям, обняв Шарлен, свою верную нежную мадонну. Наверняка именно тогда она предлагает ему завести ребенка, видя в этом путь к его спасению. Да, семья – возвращение к нормальной жизни, причина, чтобы жить. Должно быть, она делится с ним самыми сокровенными мыслями, потому что он вдруг берет ее лицо в ладони и целует – ласково, как целовал раньше. Он прошел сквозь пламя, но теперь его голубые глаза снова ясны. Ночи психозов и мучений остались в прошлом.
По крайней мере, это выглядит именно так, когда они с нежностью друг к другу снова занимаются любовью в той самой голубой комнате, еще не зная, что это последний раз. Именно так это выглядит, когда она сообщает ему о том, что беременна, и он подхватывает ее на руки и кружит, обняв. Это выглядит именно так, когда она украшает детскую, а Деннис радостно обнимает ее на кухне солнечным утром, прижимает ухо к ее животу, превосходный будущий отец, а Шарлен улыбается, заливается румянцем и вся сияет в платье для беременных с изящной вышивкой – наконец-то, ее мечты о супружестве стали явью.
В октябре он вновь начинает ездить в студию, записывает Луизу Райт. На третий день Красная Армия уже оккупирует территорию. Бункер запечатан. G?tterd?mmerung – настали сумерки богов.
Возможно, все происходит так. Дело к вечеру, мужа нет дома, Шарлен во дворике, поливает цветы возле гаража, пытаясь хоть чем-нибудь занять себя под мирным солнцем Малибу, в то время как ее мысли далеко, они там, с окунувшимся в битву мужчиной, которого она любит. До чего же ей хочется найти хоть какой-нибудь способ сделать так, чтобы он прекратил делать то, что делает; но она знает, что способа нет. Ну почему творчество и саморазрушение для него связаны неразрывно?
Она равнодушно поливает «анютины глазки», и тут замечает, что висячий замок на гараже не заперт. Поначалу она ничего не делает. Он давно внес ясность: без него ей совершенно ни к чему ходить в голубую комнату, ей нечего там делать. Но пожалуй, именно сейчас ей больше, чем когда-либо, нужно напоминание о его нежной, кроткой стороне. Она бросает шланг и, стараясь сильно не напрягаться, осторожно поднимает гаражную дверь.
Сосредоточенно держась за перила, вставая обеими ногами на каждую ступеньку, она поднимается по внутренней лестнице; клинки пыльных лучиков солнца соскальзывают с ее выпирающего под тканью свободного платья живота.
Она входит в голубую спальню, открывает жалюзи, и святилище наполняется отраженным от океана светом. Как же она любит эту сентиментальную комнату! В бесцельной тоске Шарлен бродит по ней, крутит глобус, поглаживает столбик кровати, с нежностью рассматривает нижнюю кровать – так трогательно, столько страстных желаний подростка она, и только она воплотила для него в реальность; к тому же именно здесь был зачат ребенок, что сейчас в ее чреве.
Она видит, что на проигрывателе RCA-45 стоит «сорокапятка» – пластинка «Люби меня сегодня ночью». Она включает проигрыватель, игла опускается на диск. Музыка заполняет комнату, и на нее накатывают восторженные воспоминания. Ведь она по-прежнему так любит его, своего безумного гения, любит так сильно, как только возможно.
Она покачивается в ритм музыке, и ее взгляд притягивает отблеск света – солнечный лучик бьет в дверную ручку смежной комнаты. В замочной скважине торчит ключ.
Она колеблется. Она никогда не заглядывала за эту дверь. Хотя на самом деле почему бы и не заглянуть туда. Там ведь просто кладовка, он так всегда и говорил, а с какой стати ей не верить его словам?
Охватывает ли ее некое предчувствие, ощущение грядущей беды? Весьма сомнительно. Наверняка это всего лишь элементарное любопытство от скуки – и в конце концов она все-таки поворачивает ключ и заглядывает в комнату, которую никогда не видела раньше.
Все так, как он говорил. Кладовка. Старое бойскаутское снаряжение, детские палатки и спальники. Сломанная доска для серфа, какие-то ржавые инструменты. Скучная, неинтересная комната: окна затянуты фольгой, в спертом воздухе висит запашок плесени. Она уже собирается закрыть дверь, но тут замечает розовый чемоданчик, запрятанный за доску для серфа.
Розовый. Девчачий чемоданчик. Но не ее, у нее никогда такого не было.
Вот теперь ее охватывает предчувствие.
Ей бы просто закрыть дверь. Но она не может устоять перед искушением. Кроме того, это наверняка какая-нибудь ерунда. Уж точно этому есть разумное объяснение. Она вытаскивает чемоданчик за ручку, слегка встряхивает. Он легкий, но внутри что-то есть.
Она выносит его в голубую спальню, с пластинки звучит ее голос, а сама она кладет розовый чемоданчик на покрывало с кактусами, отщелкивает застежки и поднимает крышку.
Женское белье. И неожиданно – острый запах ее собственных сладких духов. Черные кружевные трусики и французские бюстгальтеры. Флакончик духов из «Thrifty», пролившихся при толчке. У некоторых трусиков нет ластовицы. Ее сердце уже тяжело колотится. Эти вещи никогда, никогда не принадлежали ей.
Она видит конверт с поляроидными снимками, и у нее перехватывает дыхание. Она стягивает резинку и просматривает пожелтелые черно-белые фото девушки, которая могла бы быть ею – но это не она, не она. Девушка рядом с Деннисом, облокотившимся на «стингрэй» перед фасадом дома в Хермозе. Девушка, которая могла бы быть ее сестрой-близняшкой, гримасничает в этом же доме, накинув меховой жакет. Эта же девушка в ее собственном белом «мустанге», Господи, да что же это! Эта же девушка, которая могла бы быть ее двойником – здесь, в этой комнате, еще когда эта комната была в Хермозе (Шарлен понимает это по виду за окном). Здесь, на этой кровати, в пародийно-соблазнительной позе. Потом она бурно хохочет, пытаясь закрыть объектив: блузка расстегнута, юбка задрана, при свете вспышки сверкают ее глаза, губы и промежность. Смазанный откровенный снимок – эта же девушка в Хермозе, в ванной, трусики бикини приспущены, она прокалывает иглой свою безупречную ягодицу. Потом снимок этой девушки возле недостроенного дома в Малибу – за ней океан, небо над ним затянуто грозовыми тучами, а она улыбается в камеру, красивая и распутная, воздух вокруг нее пахнет пикантностью и приближающейся бедой, и это подтверждается припиской Денниса на полях: «Последнее фото Черил». А ниже лежат несколько цветных поляроидных снимков «стингрэя» после аварии: «сплит-окно» разбито, глубокое сиденье со стороны пассажира покрыто запекшейся кровью.
И вот, одновременно с последним накатом хора «Люби меня сегодня ночью», Шарлен достает фотографию в рамке: Черил на фоне обсерватории в Гриффит-парке, одетая лишь в дешевое розовенькое неглиже.
«Деннису – навеки. Ангел» – подписала внизу эта девушка губной помадой, ставшей коричневого цвета. И только теперь Шарлен понимает все, понимает, что она всегда была не более чем репродукцией, дубликатом, копией этой Черил, его настоящего Ангела, такой идеальной – и мертвой.
Музыка, под которую она пела о своей любви к нему, стихает, и в наступившей тишине она вдруг слышит его тяжелое дыхание.
Он стоит в дверях – ходячий труп после десяти бессонных суток, в выжженных голубых глазах – развалины городов после бомбежек, в мертвой бледной руке – магнитофон, в нем кассета с дубликатом записи его шедевра.
– Как по-твоему, чем ты тут занимаешься, Шарлен?
И хотя ей страшно, на ее глаза наворачиваются слезы:
– Ты никогда не любил меня? – произносит она обличительным тоном, от которого он впадает в бешенство. – Ты никогда ни капельки не любил меня.
– Иди сюда, – отвечает он сухим мертвым голосом. – Я покажу тебе, что такое любовь. – Ставит магнитофон на комод и нажимает красную кнопку, зная, что этот раз – последний.
Шарлен отступает к двери, но он преграждает ей путь. Она пробует обойти его, с одной стороны, с другой – но он снова и снова пресекает ее попытки, посмеиваясь, когда ее паника переходит в истерику.
Когда, наконец, пустая часть магнитофонной ленты заканчивается, и запись начинает ложиться на пленку, он швыряет ее на узкую кровать, оттолкнув чемоданчик в сторону.
Переворачивает ее на живот, собираясь изнасиловать ее в задний проход. Другого она и не заслуживает, дешевка, фальшивка, которая теперь еще и все испортила.
– Деннис, прекрати! Ты делаешь мне больно.
– Кто, я? – сухой смешок.
Но он за пределом изнеможения, его плоть стерта до ссадин, и все его оружие – воспаленный покрасневший огрызок.
И он избивает ее; тяжелые удары сыплются на нее, а она корчится и отползает от него, пытаясь защитить своего нерожденного ребенка. Озверевший автомат, он сталкивает ее с кровати. Она больно ударяется об пол. И сворачивается на плетеном ковре, а он превращается в пинающую машину, и носок его ковбойского сапога врезается ей в живот. Он хватает ее за покрытые лаком жесткие волосы и тащит ее к лестнице, словно мешок с барахлом. И будто бы внизу мужчины нетерпеливо поджидают ее, чтобы забрать с собой, он быстрым мощным пинком сбрасывает ее с лестницы.
Она лежит, раскинувшись, внизу, кровь на лице, на платье для беременных – и тут в гараж торопливо вбегает Большой Уилли. Он замирает, увидев ее – и даже он выглядит ошарашенным и потрясенным. В верхней комнате Деннис сердито разговаривает сам с собой.
Ярко-красный закат – и «скорая помощь» въезжает через электрические ворота, мигая сиреной.
Больница; Шарлен лежит на койке, лицо в синяках, живот больше не выпирает, рядом мать всхлипывает в носовой платок, тяжелые золотые кольца (купленные на деньги, заработанные в составе «Stingrays») обрамляют слишком сильно накрашенное лицо. В ногах кровати молодой врач смотрит в карточку Шарлен и говорит что-то о «неудачном падении». Неожиданно в дверях появляется Деннис, он в здравом рассудке, глаза полны тревоги, будто он только что узнал о «несчастном случае». Он подходит к кровати, глаза его полны слез. Падает на колени и рыдает, прижавшись лицом к руке Шарлен, оплакивает потерю их ребенка. «Ну-ну, тише», – бормочет она, механически поглаживая его волосы и не отрывая взгляда от телефона возле кровати. Тем временем мать и врач удаляются.
Оставшись, наконец, в палате одна, она снимает трубку и набирает номер Бобби. Бобби – единственного, кто сможет ей помочь.
В квартире Бобби звонит телефон, стоящий на столе, заваленном использованными пластиковыми шприцами, моментальными снимками Шарлен и стихами на дюжину оригинальных блюзов, все до единого – о безответной любви.
Телефон продолжает звонить, когда мы видим Бобби, оцепенело сидящего на водительском сидении его собственного сверкающего черного «камарро» шестьдесят девятого года, на заброшенной грязной дороге неподалеку от нефтеперегонного завода в Карсоне. Из руки Бобби торчит игла, мухи ползают по его побелевшим губам и открытым глазам. На пассажирском сиденье – покрытая копотью ложка и голубой шарик с остатками коричневого героина.
А теперь, под печальную фортепианную мелодию, проходят смонтированные сцены последних пятнадцати лет. Мы видим, как времена года сменяют друг друга, а Шарлен отсиживается в своей спальне. Красит ногти в ясном свете весны, мнет готический роман в бумажной обложке под желтоватым осенним солнцем. Смотрит, как черные парочки ломятся на «Soul Train», а по ее зарешеченным окнам стучит дождь. Ее радио настроено на частоту KRUF, и жаркими летними ночами она мечется среди липнущих к телу шелковых простыней. (Возможно, ее агорафобия развилась как бессознательный защитный механизм? Если она не в состоянии даже покинуть свою комнату, в одиночку выйти из дома – значит, нет риска, что она попытается сбежать. А Деннис поддерживает идею, что она больна, оплачивает врачей, психиатров – жест сочувствия, которое вполне могло перейти в заботу за эти пустые годы одиночества.)
Ибо он больше не притрагивается к ней – никак: ни мягко, ни нежно. Ни сексуально. Да как он смог бы, зная, какими глазами она будет смотреть на него теперь, как будет читать его мысли о Черил. Она больше неинтересна ему в этом отношении – да и в любом другом тоже. Но и отпускать ее он не желает. Она знает, что случится, если она расскажет врачам и психиатрам слишком много. Даже если она и не говорит лишнего, он может, заподозрив, что это не так, внезапно отказаться от их услуг. Разумеется, его сочувствие – сплошное притворство. Ему не нужно, чтобы она поправилась. Агорафобия – это случайность. Зато ему больше не нужно запирать ее, когда он уходит из дома. Вся сигнализация теперь установлена у нее в мозгу.
А уходит он часто и надолго, сутками сидит в студии, составляет треки, которые потом, собранные воедино, создадут «Преждевременное погребение»; он скрупулезно шлифует каждый нюанс – ночами, месяцами, годами, больше десяти лет; броские мессершмиты «скоростняка» уступают в семидесятых годах место точному и роскошному, как мерседес, кокаиновому изгнанничеству.
В разреженном воздухе Анд, которым он дышит все эти годы, он время от времени, может, и говорит с Шарлен о возобновлении ее карьеры. Если, конечно, она когда-нибудь оправится настолько, что снова сможет выступать. Году этак в семьдесят седьмом, сидя за столом во время завтрака, он в который раз пространно излагает свои соображения по этому поводу, а она только кивает. Они изображают брак ради удобства, деловое сотрудничество. Но если Деннис – президент компании, то Шарлен – всего лишь вышедшая в тираж модель. Он не имеет ни малейшего намерения воскрешать ее карьеру. Этот «стингрэй» заперт в гараже навсегда.
А когда она снова начинает выходить, когда уже способна сама доехать до психиатра, она оказывается в величайшей опасности. Потому что под кокаином его страхи получают подтверждение, все до единого: его фигуральное убежище вскоре будет раскрыто; за его «мерседесом» следят; в телефонной трубке раздаются странные щелчки. Возможно, Шарлен возвращается из «триумфальной поездки» в салон красоты лишь для того, чтобы наткнуться на стену параноидных обвинений, которые завершаются побоями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45