Я не хочу потерять ее. Я не хочу, чтобы то, что у нас началось, было каким-либо образом запятнано.
Мои страхи оказываются беспочвенными. В понедельник я приезжаю к ней домой; мы вместе смотрим похороны, и я понимаю – то, что в эти тяжкие для всего народа дни мы были вместе, лишь сблизило нас еще больше.
– Я рада, что ты был со мной, когда я об этом узнала, – говорит она мне.
– И я рад, что ты была со мной, – отвечаю я – и понимаю, как много значат для меня эти слова. На экране показывают Кеннеди, его лицо и имитация тела залиты пластиком, рельефно, как на карте – и все это задрапировано темно-синими лентами.
Так что наша любовь началась рядом с трагедией. Но в последующие недели, а затем и месяцы, мы неразлучны – насколько могут быть неразлучны влюбленные подростки, каждый из которых живет пока что с родителями.
На уикенды я часто остаюсь один, и мы приезжаем ко мне. У родителей дело явно идет к разводу, мама все чаще и дольше бывает в Сан-Диего – там у нее археологический проект; – а отец окончательно, по чти маниакально погрузился в работу с бойскаутами Проблемы могли бы быть с Джоем, моим младшим братом, если бы отец не брал его с собой. В нашей семье так: мама крутит на стороне с каким-то там археологом, а отец строит из себя мученика. А Джой в: свои двенадцать лет – точная копия отца. Почти всегда мне удается сбыть его с рук под присмотр родителей кого-нибудь из его лучших друзей. Но как-то раз он возвращается не вовремя, и едва не застукивает нас с Черил за тем самым делом. Она голышом прячется за дверью моей комнаты и старается не засмеяться, а Джой с подозрением смотрит на меня и интересуется, не видел ли я его набор для сбора яда у змей.
Как-то в пятницу вечером мы с Черил занимаемся все тем же в гостиной, на ковре, перед камином – и тут раздается щелчок ключа в двери. Мы хватаем в охапку одежду, перебегаем в холл, а мама входит, напевая себе под нос мелодию из «Мондо Кане».
Заметив огонь в камине, она перестает петь.
– Скотт?
Съежившись, я натягиваю штаны, но член оттопыривает ткань, а рубашки, чтобы прикрыть все это, нет. Нельзя, чтобы мама увидела меня в таком виде. Черил застегивает молнию на юбке, торопливо заправляет блузку, изо всех сил сдерживая хихиканье.
– Скотти? – зовет мама и широкими шагами направляется к холлу.
Черил вдруг становится серьезной:
– Я все улажу, – шепчет она.
Я кидаюсь в свою комнату, оставив Черил перехватывать маму у дверей холла.
Натягивая клетчатую фланелевую рубашку «пендлтон», чтобы прикрыть бугор на штанах, я все жду, что внизу вот-вот произойдет взрыв. Но слышу только негромкие голоса.
Наконец выхожу в гостиную. В этот самый момент мама и Черил заходятся в смехе над тем, что сказала одна из них. Поворачиваются и смотрят на меня – они стоят у ротангового бара, где потягивают пиво. Мама улыбается, пожалуй, слишком широко. Самым обычным движением, будто никто ничего не видит, Черил застегивает пуговицы на блузке. Но все в норме, вроде бы все в норме. Я беру пиво из холодильника в баре и в несколько глотков приканчиваю больше половины.
Черил и мама продолжают стрекотать (говорят они об археологии, но я подозреваю, что идет и более глубокое, духовное общение), пока я не замечаю, что нам надо бы идти, если мы хотим успеть на фильм. Бессмысленная отмазка – мама явно прекрасно понимает, что прервала наш уикенд, но Черил подхватывает мою идею, а заодно – свою косметичку со сменой белья (которую мама словно и не замечает). Когда мы уже у двери, прибывает мамин любовник. Четырехсторонний обмен ослепительными улыбками, и мы с Черил уезжаем в ночь.
В школе мы не так сдержанны. Мы ходим обнявшись, и время от времени я замечаю полные злобы и зависти взгляды – в глазах моих ПВ-приятелей она все равно что черномазая. Если б я оттрахал ее в открытом кинотеатре для автомобилистов, а потом рассказал бы о своей победе остальным, это было бы совсем другое дело. Но здесь нечто большее; это любовь – и в этом наше преступление.
Но мне совершенно плевать, что они там обо мне думают, и они это знают. Я больше не играю по старым правилам; вообще ни по каким не играю. С Черил моя жизнь приобрела новый смысл. Что бы остальные ни думали, ни один не смеет сказать мне в лицо хоть слово.
Мы счастливы. Хотя мы с Черил вместе всего лишь пять месяцев, время словно растянулось, и каждый день длится бесконечно долго. Мы постоянно курим травку, а под кайфом кажется, что трехминутная песня играет не меньше часа. «Don't Worry Baby» – эйфорическая рок-симфония, под которую мы катим по побережью в моем подержанном шевроле «бель-эйр» шестьдесят седьмого года с форсированным мотором.
Я ди-джей на танцах – вот и моя первая халтурка. Мне нравится ставить то, что они хотят: Лесли Гор, Конни Фрэнсис, «Paul And Paula», а потом соскользнуть на что-нибудь вроде «Please Please please» или «Little Red Rooster» и смотреть, как девушки, ухоженные, как на рекламе шампуня «Брек», делают вид, будто их сейчас стошнит, а их дружки ерошат стрижки «ежиком» под Голдуотера.
Я танцую с Черил под «Hold Me Tight», и мы словно закапсулированы внутри экстатического зарева музыки, словно ограждены от злобы духа, царящей в мире.
Мы строим планы на будущее, сочиняя совершенно невероятные сценарии, катаясь голыми по моей узкой односпальной кровати, а солнечный свет пробивается сквозь листву эвкалиптов и стекло окна. Мы мечтаем: когда наступит лето, мы уедем в Грецию или Марокко (куда занесет судьба) и больше не вернемся. Денег у нас, конечно, нет. Еще мы собираемся, когда станем постарше, обзавестись собственным жильем – домиком на побережье в Хермозе. Там мы будем танцевать под солнцем, а бриз будет обсушивать наши потные спины. А до окончания школы еще два года, длиной в целую вечность.
Мы развлекаемся. Ходить куда-нибудь с Черил – это всегда нечто. Все оборачиваются на ее красоту и ее смех. Непривычный, заразительный до безумия смех, так смеются на «русских горках» – и такое нежное, ангельски прекрасное лицо.
Мы сами заражены безумием, любовью, которую не скроешь. Как-то в воскресенье мы отправляемся в блинную «ШОР» – после страстного, бешеного секса всю ночь напролет. Толпа – как в церкви. Мы втискиваемся внутрь, думаем о своем – и тут Черил совершенно случайно громко говорит «блядь». Семейка рядом оскорблена, нас просят уйти. Я отливаю на стоящий на парковке «рамблер», и мы, хохоча, уезжаем.
Как-то вечером, в «Уэлла Мьюзик Сити», мы крутим пластинку «Beehives» в одном из аппаратов для прослушивания; мимо нас проходит менеджер – и засекает, что мы занимаемся не только этим: моя рука теребит ее там, где сходятся штанины брючек-капри, а ее – жмет мой член через «левисы». «Здесь подобное недопустимо!» Обалдевшие, мы уходим и пытаемся допереть, где же мы припарковали машину.
И все же спокойные выходы – лучше всего. Неторопливые прогулки по берегу. Совсем как тогда на Редондо-Бич: в вечернем небе клубятся ярко-розовые облака, а она рассказывает мне об отце.
– Он ковбой. В Аризоне. Крутой!
– Ты с ним часто видишься?
– Да нет, не особо. У него другая семья, ну и все такое. Но он сказал, что я могу приехать к нему, если с мамой пойдет совсем плохо.
Это меня беспокоит. Что с мамой у нее плохо, это я знаю, но я не хочу, чтобы она уехала в Аризону. И еще кое-что тревожит меня – чувство, что она может приукрашивать правду.
– Он – ковбой?!
– Ну, сам-то он уже в отставке. Но живет на ранчо. Он ведь богатый. Понимаешь, он никогда не был женат на маме. Но все время присылал деньги. И подарки. Я знаю, он меня любит.
– Я тоже тебя люблю, – и я на ходу целую ее в щеку.
– Знаю, – легко, в ответ на шутку, говорит она. – Вот потому-то я все еще здесь.
Между нами царит легкость во всем, порой это изумляет меня. Мы можем разговаривать обо всем на свете. Мне не нужно следить за собой – и ей тоже. Даже и не думая об этом, мы, похоже, продвинулись к новой, более пресной стадии романа. Нам нет нужды устраивать игру в ревность и обладание. Мы – одна из тех счастливых пар, в которых каждый из двоих встретил свою половинку очень рано. Мы знаем, что любим друг друга – и что так будет всегда. Можем позволить себе расслабиться.
Но однажды, в пятницу вечером, я поджидаю ее в своем «шевроле» рядом с ресторанчиком Норма, это рядом с ее домом. Мы всегда встречаемся здесь, чтобы не нарваться на сцену с ее мамочкой. Она запаздывает. Начинается дождь. Наконец, сквозь покрытое каплями стекло я вижу, как рядом останавливается форд «вуди». Это машина Билла Холтнера, мудака, который поливает Черил грязью больше, чем все остальные – поэтому я довольно сильно удивлен, когда дверца форда распахивается, и она выходит из машины. Нарочно, провоцируя, Билл газует и с визгом шин стартует с места, а она идет под дождиком к моей машине и садится в нее. Я взбешен. Знаю, что это глупость, идиотизм, но сдержаться не могу.
– Что за херня, блин?
Она открывает сумочку, словно не замечая моей яростной вспышки. Внутри – пакетик с травкой.
– Ты же хотел, чтоб я это раздобыла.
Да, помню, мы говорили об этом. Обычно травку достаю я, но мой канал накрылся. Она сказала, что знает, у кого можно взять, но не упоминала, что это Билл. Все логично, но во мне бурлит адреналин, доводя меня до исступления. В голове крутятся поганые мыслишки, вроде «Да ну? И чем ты ему заплатила? Отсосала у него?». А она в это время вся сияет, как Хейди – что для меня служит лишним подтверждением ее вины. В конце концов она начинает трещать о том, куда мы можем съездить на пасхальные каникулы, а я никак не могу понять, почему же она не чувствует идущих от меня грязных волн – разве что просто не хочет их воспринимать? Скорее всего, так и есть.
Ей исполняется семнадцать, на день рождения я дарю ей серебряный ножной браслет. Она лежит на моей кровати, обнаженная, вытягивает правую ногу, браслет сверкает на солнце. Я берусь рукой за ее бедро, там, где треугольник ее волос пронзен солнечным лучом.
– Пожалуй, лучше я буду носить его на левой, – говорит она, теребя застежку. – Ч-черт, не могу расстегнуть эту штуку.
– В этом-то и смысл, – сообщаю я, пытаясь расстегнуть браслет. – Это браслет раба.
– Тогда ты тоже должен носить такой, – мягко говорит она. – Ты ведь мой раб, да?
– Да, похоже на то. Эх, надо было слушаться папу, Он ведь усадил меня рядом и предупредил.
– Серьезно?
Наконец мне удается расстегнуть браслет, нажав на застежку зубами.
– Ага, он говорил, что есть кое-что, чего никогда нельзя делать вместе с женщиной, а то на всю жизнь останешься ее рабом.
Я обвиваю цепочкой ее левую лодыжку, но теперь никак не могу застегнуть браслет. Ее это, похоже, не волнует.
– И что же это такое?
– А, ну он говорил мне… – кладу браслет в сторонку, – говорил, что как бы женщина ни просила, – развожу ее ноги в стороны, – никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах, нельзя делать вот так… – и утыкаюсь лицом в ее промежность, в пышный треугольник волос.
Этой ночью на ПВ обрушивается шторм. Мы смотрим по телику на потоки воды, слушаем о том, как размывает дороги. Из внутреннего дворика нам видны команды «Caltrans», они пытаются спасать дома там, внизу, на Португез-Бэнд. А мы здесь, наверху, в безопасности, мы шутим над этим, и я уже в ней, и целую ее, не переставая медленно двигаться вперед-назад вместе с ней.
– А что ты будешь делать, – спрашивает она, – если вдруг дом начнет оползать?
– Ничего, – отвечаю я, зная, что это единственно возможный ответ. – Какой смысл? Тогда все равно все, что тут есть, сойдет вниз по склону.
Мы оба смеемся, думая, что эта мысль весьма ясна и остроумна, и становится интересно – а вдруг это окажется правдой?
Конец пленки. Бобина закончилась, как раз, когда я подъехал к «Тропикане». Это была моя любимая серия, и заканчивалась она в нужном месте. Я знал, что в этом фильме будет дальше.
Нет, не то чтобы я вот уже двадцать лет каждую ночь смотрел фильм о Черил Рэмптон. Жизнь шла дальше. И в ней были три брака, куча авантюр – хватило бы сделать толстенный сборник песен кантри, были серьезные отношения, несерьезные отношения, несколько нарушений «закона о белом рабстве», ну и три-четыре свидания на одну ночь. Я любил, я ненавидел. Бывал увлечен, ослеплен блеском, измучен навязчивой идеей, удовлетворен, обманут, невъебенно слеп, одурачен вновь. У меня были рыжие, брюнетки, золотистые блондинки, панковские девицы с фиолетовыми волосами. Я оказывался в постели с типажами Шарон Тэйт и Линды Касабиан, Деборы Харри и Дебби Бун, Пэт Бенатар и Пэтти Херст, Дайаны Росс и «Большой Мамы» Торнтон, Бьянки Джеггер и теми, которые без «Бинаки» ни шагу, настоящими китаянками и теми, что задвинулись на «China White», латиноамериканскими «спитфайерами» и германскими «мессершмитами», ирландками с веселыми глазами и итальянками с ямочками на локтях. Я приводил домой моделей и звезд кино, секретарш и психопаток, телефонисток, комедийных актрис, писательниц, массажисток, рок-певиц, женщин-борцов на грязевом ринге, домохозяек из Сими-Вэлли, вдов из квартала Бель-Эйр, фотомоделей косметики «Avon», популярных дамочек, бывших «первых леди», кассирш из минимаркета «Севен-Элевен», докторов наук и недоразвитых тупиц, специалисток по химии и официанток из коктейль-баров, двойников Греты Гарбо и добродушных кретинок, монахиню (по крайней мере, одну), девственницу пятидесяти двух лет, двенадцатилетнюю девчонку-скаута, которая оказалась проституткой. У меня были женщины низкие, высокие, толстые, тощие, с большими сиськами, маленькими сиськами, совсем без сисек, с одной сиськой, с тремя сиськами. Были умнейшие и красивейшие женщины мира – и самые безмозглые и уродские бляди на земле. И я любил их всех. У меня в памяти – целое хранилище: отличные трахания, поганые трахания, так себе трахания, трахания бешеные, вялые, незабываемые, мучительные, психоделические; такие трахания, что я до сих пор пью, лишь бы забыть – и такие, что я до сих пор пью, чтобы их вспомнить; трахания, что заканчивались слишком быстро, трахания, что затягивались слишком долго; трахания, прерванные появлением бойфренда или мужа, отца или подруги-лесбиянки, извещавших о прибытии к дому отблеском света фар на стене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45