Показалось Хеорренде, что в этом грохоте слышит он крики зверей и птиц лесных и горных, человеческие голоса, говорящие на неведомых даже ему языках, а уж он-то постранствовал больше прочих людей. С каждым мгновением этот бешеный грохот все ширился, пока не охватил весь воздух вокруг, сами глубоко укоренившиеся горы, не начал дрожать единым хором вместе с припавшими к земле нойди и бьющимся сердцем освежеванного оленя, лежавшим перед ними.
Поэт почувствовал, что это биение охватывает и его тело. Грохот заполнил его слух, странная речь бубнов затопила его разум. Слышались ему в этом лае, рычании, жужжании речи, которые он вроде бы наполовину понимал. Его спутники распустили свои пояса и шнурки на башмаках. Он сделал то же самое. Они кивали, раскачивались, бились в корчах, будучи под властью чар бесконечного грохота бубна, глаза их стекленели, и на губах выступала пена. Они жевали ольховую кору, и сок стекал по их смерзшимся бородам струйками крови.
Хеорренда раскачивался, как береза под порывами морского ветра, голова его беспомощно повисла, и тут он увидел, что посреди толпы стоит мать короля-коротышки. Лоухи звали ее, и в образе дикой кошки возникла она пред ним из тумана. Шерсть на ее загривке стояла дыбом, глаза ее дико сверкали и уши стояли торчком. На кончике каждой шерстинки, каждого уса была капелька крови. Страшная личина то исчезала, то появлялась перед ним из серого тумана, клубившегося вокруг священного холма, и вот тут-то он ощутил великий страх. Взгляд Лоухи был жестоким и насмешливым, и многостранствующий скоп показался сам себе всего лишь мышкой в ее кривых когтях.
Хеорренда закрыл глаза, но дикий крик через мгновение заставил его поднять испуганные веки. Теперь его спутники колотили в бубны так яростно и быстро, что все слилось в один нескончаемый вопль исступления и муки. Лица их, осунувшиеся, обескровленные, лишенные мужественности, озарял странный свет. Они уже не склонялись над своими грохочущими бубнами, они подняли лица в слепом восхищении к окровавленному столбу, что все выше вонзался в нависшее над ним плотное облако.
Наконец Хеорренде показалось, что он начал понимать что-то в этом грохоте и вое, стоявшем вокруг. Нойди звали. Они взывали к богу столба, к Биег-Олмаю, повелителю бешеных ветров, что всю зиму носятся над пустынными снежными равнинами Похьянмоа. Это он насылает бураны, что, клубясь, спускаются с гор, сгоняет по каменистым осыпям лавины величиной с холм. Своей лопатой держит он ветра в пещере до времени, а затем берет он свою дубину и гонит их куда надо.
Биег-Олмай хрипло гогочет над холмом и озером, погоняя бури над морским берегом, что вмиг переворачивают хрупкие суденышки охотников на моржей. Швыряет он снегом в лицо погонщикам оленей, когда на закате мчатся они домой. Острыми, как кремневые стрелы, градинами хлещет он по озерам, и лесам, и болотам. Он завывает в лесу, валя высокие деревья, и мучительный грохот их падения, когда раскалываются их стволы, эхом раскатывается по снежным полям, над холодными утесами и катится по голубым ледяным рекам. Веч Похьянмоа стонет и дрожит от ветра Биег-Олмая, который погоняет он своей дубинкой, так что сама пустыня все время воет от боли.
В скалистых чертогах Хуодно живут ветры земные, в месте жалком и больном. Но если кровавое жертвоприношение будет по нраву Биег-Олмаю, то тогда он смягчится. Если грохот бубнов привлечет его сердце и он снизойдет к мольбам жарких людишек, дрожащих в своих шатрах из шкур, то тогда он, может быть, в милости своей загонит ветра своей лопатой назад, в пещеру, и вышлет ласковые ветерки, что снова пригонят оленей в долины.
Несмотря на сгущающийся туман, в ту ночь ветер над священным холмом был холоден как лед, и нойди колотили в бубны и кричали, как волки и орлы, высылая в небеса духов-птиц, духов-оленей, духов-рыб, чтобы смогли они призвать нойда-гадз вселиться в тела нойди, чтобы сказали они те слова, которые может пожелать услышать Биег-Олмай на своей горной вершине.
— Отложи дубинку и возьми лопату, Биег-Олмай! Запри свои могучие ветра, Биег-Олмай, — мы принесли кровь твоему идолу, и много живой крови дадим мы тебе! — грохотали, причитали бубны среди снежной пустыни. Единым голосом нойди умоляли Биег-Олмая, вместе приговаривая:
Биег-Олмай, ветра запри ты,
Скуй ты цепью непогоду,
Цепью медной, крепкой цепью!
Ты возьми свою лопату,
Ты закрой скорее двери!
Замути живые воды!
Но насмешливо визжал над ними хохот Биег-Олмая — не так успокаивают зиму! Ветер выл вокруг горы, ураган хлестал замерзшую землю. Камни дико свистели, скалы глухо грохотали. Вздрагивали замерзшие реки, дрожали озера, тряслась медная гора. Земля слетала с камней, камни с осыпей, шевелился мир поверх черного подземною океана — вся вселенная головокружительно содрогалась Затуманился взор море-странника, потемнела перед его глазами снежная вершина холма. Стало темно, как в те времена, когда Варальден-Олмай еще не повесил солнце на своей золотой березе, а луну — на серебряной сосне, когда люди еще ползали в сырой яме, не ведая солнца, не ведая луны, на ощупь ища твердую землю, ощупывая болота пальцами.
Но прошло мгновение — и облако рассеялось, и скоп увидел, что пойди выхватили свои острые ножи, полосуя свои лица, так что кровь потекла по их щекам, смешиваясь с пеной, выступавшей из их раскрытых ртов. В грохочущем мраке Хеорренда окинул все вокруг себя туманным взглядом, глянул на скрежещущие зубы и окровавленные лица обезумевших нойди. Он не знал, почему он здесь, он не помнил, зачем он приплыл сюда. Колдуны со склона, турьялайнен, вонзили в него зазубренные стрелы забвенья, и нелегко вынуть их из тела. Но от содрогания земли, вызванного Биег-Олмаем, они выпали, упали на промерзшую землю, вонзились в лед. Задрожала мыслесокровищница Хеорренды, и из-под приоткрытой крышки хлынула память.
Столп земной на возвышении, столп, что соединял скованную льдом землю и набухшее облаками небо, раскачивался и дрожал. Великан, что был заточен в окованной железом кузне под корнями священного холма, рвался из опутывающих его цепей, жаждая разломать засовы, что удерживали его. Его нужно было остановить, он должен быть заперт в скале, поскольку если он вырвется, то он прибьет кольцо к небу, а к нему прикрепит цепь, обрушит небо на землю, землю перевернет, смешает небо с землей в одном водовороте. Горячий яд вечно капает на него, и потому изо всех сил старается он ослабить путы, развязать узлы, разрушить руны уз, что охраняют Срединный Мир и не дают ему разрушиться от силы его содроганий.
И от кровавого столба расходились по всему миру землетрясения. Повсюду вокруг были кровавые лезвия, кромсающие мертвые лица, разинутые рты, выкрикивавшие заклятья. И глядя на хищные ножи и открытые раны, медленно припоминал Хеорренда откуда-то издали возникавшую в его сознании давно забытую песнь о гуннах, которую перенял он от скопа из их народа, что жил у свевов. Разве не о таких же воплях и ранах и ледяном степном ветре рассказывала песнь о гуннской страве? Качалась мировая опора, ибо было время Муспилли, как в те времена, когда Покоритель Мира поднял бешеный вихрь, который поверг всю землю.
Когда Этла умер, его народ оплакал его вокруг шелкового шатра, в котором лежало его тело, вспарывая себе щеки по обычаю гуннов. И среди воплей нойди, среди воя бури и стонов мирового древа возвысил свой голос Хеорренда и громко запел о страве Этлы:
Здесь лежит Этла, великий король гуннов.
Могучий сын Мундзука,
Повелитель храбрейших племен в мире.
О таком могуществе и не слыхивали прежде,
Ему были подвластны королевства земные
К востоку и западу от Вистлавуду
Он принес погибель двум империям румвалов,
Захватив их крепости Затем,
Снизойдя к их жалобным мольбам,
Чтобы не грабил он то, что осталось,
Он наложил на них ежегодную дань.
Обретя такую славу и беспредельную удачу,
Умер он — не от вражьей раны,
Но от вероломства друга,
Среди народа, который защищал он,
Среди смеха и радости, без боли.
Как же счесть смертью то,
За что никому не нужно давать клятвы
Об отмщении?
Чем громче пел Хеорренда, тем согласнее резали себя и вопили нойди. Все сливалось в могучей песне, поднимаясь молитвой к Биег-Олмаю, чтобы не упало мировое дерево, чтобы не сбросил цепей великан, чтобы кровавое озеро в его жилище не перелилось через край в конце времен. И тут позади во мраке рассмеялась ужасным смехом Лоухи, царапая кошачьими своими когтями дерево, где жил сейди, вырвав из шкуры своей волосок, испускавший ядовитое зловоние.
— Теперь пусть будет то, что созрело! — по-кошачьи взвизгнула она, и нойди попадали ничком наземь, на голую медную гору.
Только Хеорренда стоял перед возвышением, на котором, мнилось ему, видит он тело Этлы на окровавленных носилках, застывшее среди клубящегося тумана. Вокруг тела разрушителя вспыхнуло неземное пламя, все выше и выше взбираясь на носилки. Пламя все тянулось вверх, пока не повисло спиральной завесой между небом и землей. Подняв взгляд, Хеорренда увидел мириады воинов, сражающихся в круге огня, — души убитых, чьи копья и мечи не оставались праздными даже после их смерти.
Наверху, словно отражаясь в пламенном колодце, мерцали вечные звезды — Серп Вяйнямойнена полыхал так яростно, что казалось, будто бы он того гляди спалит кровлю самого неба. Взгляд скопа был прикован к центру круговерти. Мысль его пробудилась, взор его прояснился. Взметнулись пульсирующие ленты пламени, сойдясь в устье звездного колодца. Лучи плясали над головой Хеорренды, шептали вокруг и тихо пели ему в уши.
Птичка, что летела над санями короля-коротышки среди снегов, сладко запела и понесла на крыльях своих скопа наверх, в зияющее устье круговерти. Со всех сторон вспыхивали волнистые разноцветные полотна света, они взметывались и опадали, сверкали разными цветами, и все же ни разу не обожгли его огромными языками своего огня. Вокруг носились бури Биег-Олмая, они толкали его, запихивая себе в глотку, втягивали его туда, откуда они вышли, тащили из мерцающего колодца света.
Хеорренда видел эту опасность. Он боялся, что может потерпеть неудачу в своем странствии. Как взойти ему по текучему пламени, взобраться по гневному водопаду, взлететь к краю светозарного порога? Жалобно воззвал он к птице-поводырю, к своей сайва-ледди, вожатому на пути.
Тогда птичка забила крыльями, порхнула в пылающий проход, пронеся Хеорренду мимо разинутых пастей и жадных когтей, через реку огня и дальше. Они летели так быстро, что он ничего не видел и слышал лишь громкий свист ветра Они неслись над бескрайним лесом, самим Меарк-вуду, что тянется по лику земли, разделяя здешнее от запредельного. Посередине Меарк-вуду стоит горная стена, которую поводырь Хеорренды едва сумел перелететь. Все проходы в ней были усыпаны костями тех, кому не удалось закончить это страшное путешествие, а скалы стали пестрыми от лошадиных костей.
Летели они на юг, над желтой степью, где прежде и ворон не летал, летели над желтыми песками под палящим солнцем, которое испепеляло все, что останавливалось под его взглядом. Пересекали они застывшие солью моря по мостам, узким, как волосок, и острым, как меч. Под пылающими, словно кузнечный горн, небесами, над пустынями, горевшими, как раскаленный уголь, несла сайва-ледди путника, пока не приблизились они наконец к устью пещеры Северного Ветра, входу в дыхательное горло земли. За ней возвышались те самые горы, чьи вершины касаются звезд. Спокойно было небо, по которому мчались они, но тот, кто приближается сюда, слышат издалека грохочущий рев ураганов, завывавших над обрывами, видел, как откалывались от скал камни и медленно катились вниз по утесам, видел, как снег бешено крутился в воздухе, повисая морозным туманом на арке небес.
В солнечных пустынях, под клыкастыми небесными горами, лежит дымящееся соленое озеро, воду которого даже собака пить не станет. Посреди озера лежит остров, а на острове — черный провал, на дне которого лежит медный котел о сорока ручках, в котором рождается Северный Ветер Когда он спит, озеро спокойно, но когда он просыпается, нижняя его челюсть вспахивает землю, верхняя — небо. Он сотрясает дно морское, трясет ложе океана сын Эрлик-Хана! Пасть его — огромная разорванная рыба, вокруг него скользят его дутпалар с зелеными боками, бледными грудями, с пастями, словно огромное судно.
Здесь источник ярости и безумия, раздоров и войн — здесь влагалище племен, чрево народов, откуда выплескиваются племена земные в дикую пустыню. Погоняет их вперед горячее дыханье урагана и гонит в не знающие солнца долины и болота Меарк-вуду, сквозь опирающийся на колонны мрак этого темного чертога, пока не выходят они на ветреные болота и подернутые голубоватой дымкой пустоши, что лежат по окраинам Срединного Мира. Там собираются эти племена, сбитые с толку и дрожащие, вокруг каменной ограды цитадели королей Оттуда доносится до них звон золотых кубков, мелодичное пенье и веселый смех — там владыки земли пируют среди роскоши.
Некоторое время эти сбившиеся в кучу племена дрожат за холодными стенами, с завистью прислушиваясь к звукам веселой пирушки, что идет в золотоверхих чертогах, к величественному пенью в церквах, ярко освещенных тысячами свечей, словно солнцем. За их стенами, в холодной тьме крадутся эти толпы бродяг, которых не пустили в княжье застолье, дивясь далекому смеху Но затем по пятам за ними приходят с востока иные племена, и несть им числа, и, движимые гневом отчаянья и наслаждением разрушения, они перехлестывают через стену и затопляют улицы городов. Наступает мгновение удивления, восхищения невозможным богатством, работой искусных мастеров, сокровищем, достойным сонма небесного.
Но это ненадолго. Чего люди не могут сделать, то они могут разрушить. Вскоре подует в бронзовые врата, болтающиеся на сломанных петлях, острый ледяной Северный Ветер, сорвет тканые занавеси с выложенных мрамором коридоров и стен залов и ворвется, как взбешенный медведь, в пиршественный зал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106