Но ты будешь спать со мной. Готовься же и приходи ко мне на ложе.
Я не ощущал ни тени стыда, ни страха того, что может принести нам утро, хотя такое часто чувствуют мужчины в ночи даже в головокружительный момент наивысшей страсти. Post coitum omnia animalia tristia sunt. После соития все живые существа печальны. Кто знает это лучше меня? Знание — моя дичь, но как часто в мгновения наивысшей истины похотливые образы и горячее желание врывались в мое сердце, с презрительной легкостью стирая всю мою драгоценную мудрость. Скажу тебе, что к стыду и, признаться, к тоске моей, я обнаружил, что все знания о звездах, и ручьях, и ветрах внезапно улетучились как раз тогда, когда я меньше всего этого ожидал или хотел. Все помыслы мои были только о ложе и спальне, вся мудрость моя была направлена на ласковую льстивую речь, из-за чего мое имя вошло в гнусную поговорку, и я летел с колотящимся сердцем быстро, как стрела Гвиауна Ллигада Ката, к нашему уютному гнездышку под желтым ракитником.
Затем (если я буду продолжать, то я забуду, о чем говорил) игриво и горячо задергалось распутство в моих штанах. И было ночное долгое странствие по гладким мягким равнинам, по двум округлым холмам с белыми склонами, и наконец невероятная теплая, влажная пещера с поросшим папоротником входом, ожидавшая ласкового прибытия тупоголовой крепкой змеи. Помнишь ли ты, что было потом, моя Ангхарат златокудрая, помнишь ли тот вечер, когда наши пальцы случайно встретились на кубке на пиру короля Риддерха? Долгие века земные пролегли между нами с той ночи, но мне не забыть ни единого движения, ни единого стона, ни шепота нашей краткой встречи.
Белые змеи сплетались в ночном уединении! Иногда это только один врезавшийся в память нежный изгиб тела или радостный шепот, от которого дыхание останавливается, а по сравнению с этим мои мысли — всего лишь дрожание змеиного язычка. Дородная Аван с блестящими волосами, племянница Брохваэля, — о, как ты посмотрела на меня, когда плащ соскользнул с твоих белых плеч! Ты стояла прямо, как копье у умирающего очага в приюте Майгена. Что подумали бы добрые монахи, увидев, что мы с тобой делаем? И Перуир, дочь друга моего Рина маб Мэлгона — о! Видно, от своего похотливого отца унаследовала ты бесстыжие выходки и скачки, и доброе это наследство оставил он тебе и мне на нашем утреннем ложе. Запахи твоих укромных мест чую я и доныне. Была ты бесстыдна, как Гвенхвивар, жена Артура, и не я, а ты каждую ночь исходила желанием и страстью, объятиями и ласками.
Теперь, в моем безнадежном изгнании, в снегу по бедра, с сосульками в волосах, чего бы не отдал я за одно-единственное такое чародейство, более губительное для моих чувств даже при мысли об этом, чем любое, что своим искусством вызвал Мену маб Таргваэдд? И все же — когда я сам мог продлить колдовство свадьбы или незаконной любви — что сделал я? Когда я проснулся рядом с тобой — теплой, сонной, услышал страстный полушепот из уст, с которых я без конца срывал поцелуи всего лишь три часа назад, увидел белую грудь, выскользнувшую из-под нашего смятого одеяла, о чем я думал? Я думал о книгах и учении, спорах друидов и советах королей. Я думал о том, что излилось из Котла Поэзии. Холодная и жестокая ясность ума заставила меня на бледном рассвете бежать с твоего ложа, трусливо заменив пламя, что всего несколько часов назад освещало наши утехи под покровом тьмы, жалкими огарками вины и жалости.
Может быть, это непрошеное озарение есть всего лишь одна из мук, которые терзают того, кто идет по трудному пути, что ведет через мысль и учение к освобождению духа из уз плоти, к достижению пророческого видения и ауэну темного бодрствования поэта Нет у него своего собственного мгновения, но у него должна быть видимость самопознания: полного ненависти, разрушительного и прожорливого, как Кат Палуг.
Но почему говорю я теперь обо всем этом? Не одну ночь провел я в любви со своей сестрой Гвенддидд, и восторги нашей встречи в тайном чертоге Аннона были отнюдь не мимолетны. Ни сам Талиесин, ни Талхайарн, отец размышлений, не смогут описать словами той любви, обожания и единства тел, сердец и разумов, которые мы пережили в ту ночь. Но я должен описать все словами как могу, чтобы ты, слушающий меня, понял, что я, Мирддин маб Морврин, знал радости мира земного и подземного — но счастье этих радостей смертные познают лишь мельком, как отражение в спокойных водах озера, тенью ястреба в лучах солнца, прежде чем приходят они к стеклянным вратам Каэр Сиди.
Ты смеешься сейчас, король, над моим изнуренным старым телом, над моей жалкой бороденкой, над моей пустой сморщившейся глазницей. Я обречен скитаться под голыми ветвями Леса Келиддон среди заснеженной пустыни времени: ветер холоден, и темное небо низко нависает над болотами, тростники высохли, и сломанные их стебли торчат из замерзшего озера, холодно ложе рыб под ледяным щитом. Меня преследует злоба Риддерха Хэла, меня травят, как волка в горах, всадники Гвасауга, гнетет меня горе оттого, что виновен я в смерти сына Гвенддидд. Страстное сердце ведет к страданиям.
Смейся, ежели тебе угодно, дураки любят смеяться — некогда я носил золотую гривну и пурпурный плащ, и меня чтили превыше всех поэтов при дворе Гвенддолау, сына Кайдиау И больше, больше, чем когда-либо за все то время, когда я еще был в здравом уме, лежал я под нежной моей яблонькой в алом цвету, что растет на речном берегу в зеленой долине Арклуйд. А рядом со мной была прекраснейшая из девушек, нежная, царственная и шаловливая. Была она для меня прекраснее, чем очаровательная Бранвен, дочь Ллира, которую приплыл в Аберврау вымаливать Матолх во главе всех воинов Иверддон, краше прекрасной Эссилт, по которой тосковал и ради которой умер Друстан за далеким бурным морем Удд. Ныне не любит и не привечает меня Гвенддидд, как прежде, когда поднимала она ко мне лицо для поцелуя в тени нежной яблоньки. И первоцветы, что были у нее под головой, под золотисто-каштановыми кудрями, не так сверкали, как ее глаза, смотревшие в мои.
В Чертогах Аннона встретились и поцеловались мы. И с мгновения первого нашего поцелуя понял я, что любовь, которую мы с Гвенддидд испытываем друг к другу, так же глубока, как хмельной напиток, что течет из Рога Брана Галеда, изобильна, как богатства Корзины Гвиддно Гаранхира, и неистощима, как еда на Блюде Ригеннидда Священника. Через все мои жизни во все времена — прошедшее, настоящее и грядущее — пронес я первый глоток весны — слаще белого вина, живительнее Источника Каэр Сиди. Из глубин моего существа бил этот темный, глубокий, зеленый, волнующийся океан чувств, отпечатком которых был наш первый нечаянный поцелуй. И этот поцелуй во тьме был для меня дороже всех Тринадцати Сокровищ Острова Придайн, о моя Гвенддидд!
Моя Гвенддидд пошла к своему ложу, и, когда я разделся и пришел к ней, я увидел, что она лежит в рубашке под одеялом. Ее прохладные руки тотчас обвились вокруг меня, и я увидел, как слезы набежали ей на глаза, когда ощутила она рваные раны, уродовавшие мое истерзанное тело, кости, обнаженные, как ребра верши для раков. Как мать, приподнялась она на локте, лаская мое изломанное тело, целуя каждую открытую рану и ласково шепча нежнейшие заклинания. Я чувствовал, как зарастают под ее мягкими прикосновениями раны, и, покрытый ее поцелуями от макушки до пят, я исцелился, ощутил, что снова становлюсь юным и здоровым, как в те дни, когда я блистал в золоте и пурпуре при дворе господина моего короля Гвенддолау.
Жизнь снова заструилась в моих жилах, как весенняя талая вода. Теперь я приподнялся рядом с Гвенддидд и, взяв в руки ее кудрявую голову, осторожно уложил ее на подушки. Невозможно рассказать о длинной, как столетие, ночи, полной поцелуев и ласк, и о ленивом сером рассвете. И все же у меня есть привилегия поэта заключать такие мгновения в вечности строф, летящих на крыльях звездного ветра, связывающих нас через века, как двух лебедей, скованных серебряной цепью.
И когда наступил миг единения, наши тела стали единым телом, слитые в тепле и влаге, одно семя было внутри нас, равно как и сами мы возникли из единого семени и были вскормлены единой грудью. Как наши нагие теплые тела сплелись воедино в смятении сладостных чувств, так и наши сознания слились в одно. Как будто земля и небо снова стали одним целым, как в прежние времена, до того, как человеческая самоуверенность привела к их разделению. Мы растворились во времени, у которого не было ни конца, ни начала, ни матери, ни отца, ни сестры, ни брата, ни пола, ни рода, ни девяти форм элементов. Мирддин больше не был мужчиной, а моя Гвенддидд больше не была девушкой, мы были мужчино-женщиной, элементом девяти форм элементов были мы.
Длинные змеи сплетались и извивались, неотделимые друг от друга, как те, что на моем посохе. Долгой была борьба, то Красный Дракон оказывался вверху, то Белый, покуда Красный не одолел Белого, исполнив Пророчество Придайна, родившееся из этого союза. Вставало красное солнце, и бледная луна в нежной своей красоте уступала жаркой мощи рассвета, бросая бледный луч на копну красно-золотых волос моей возлюбленной.
Нисхождение в мировую пещеру и соединение с Гвенддидд вернуло меня в пучину хаоса, который существовал до того, как был сотворен мир, в хаос утробы моей матери, и все сущее на некоторое время вернулось к своему началу. Мы были наги и свободны, и в нашем любовном шепоте рушились все законы. Мы были близки к тому, чтобы раствориться в смерти, — и все равно это был миг возрождения и творения. Так и будет, когда в конце наших жизненных трудов мы подойдем к вечному пристанищу Каэр Сиди. Там, как говорят, есть дом, в котором прислуживают женщины редкой красоты, где готово ложе для каждой четы, даже трижды девять лож.
Минул долгий миг бреда. Мы лежали на боку, с глубочайшей нежностью глядя в глаза друг другу. Теперь земля и небо разделились, хотя и оставались неразделимо связаны Древом, что растет от Земли до Небес. Идя путем этого Древа, достиг я озарения. Кончилось мое единение в запахе и чувствах со зверьми, среди которых я плясал и рычал в нашем ритмическом прохождении по лабиринту. Я стоял прямо и твердо, подняв голову навстречу свету. В тебе, бесценная моя Гвенддидд, я искал и нашел обретение и понимание. Я обрел ясность видения, холодную, как водопад, парящую, как ястреб-перепелятник, широкую, как полуденный свод небес. Ты дала мне все это, возлюбленная сестра моя, ты вывела меня из Бездны Аннона, в которую я свалился и чуть было не погиб там. Все воды Океана не смогут вымыть из памяти моей ни единого слова, ни единого движения. Ах, как же это мучительно сейчас!
Теперь сестра моя Гвенддидд вывела меня невредимым из логова Духа Оленя. Я единственный изо всех людей проник в Чертоги Аннона и снова вышел на свет. Но без помощи Гвенддидд, чистой моей светлой звезды, я целую вечность проблуждал бы в его извилистых туннелях, запутался бы в его паутине, где в самом ее сердце сидит кровожадный паук. Первый раз она склонилась поцеловать подушку, на которой еще оставались вмятины от наших голов — мы пролежали всю эту долгую, как жизнь, ночь уста к устам. Затем она взяла мою руку и, приложив палец к губам и с улыбкой глядя в мои глаза, повела меня к двери нашего чертога.
Я уже говорил, что, когда сестра моя впервые подошла ко мне по шкуре убитого Духа Оленя, она несла в белой своей руке веретено, на которое был намотан клубок белого льна. Льняная нить лежала на каменном полу, уходя прямо во тьму. Так пошли мы по извилистым коридорам и крутым лестницам. Мне показалось, что, пока мы шли, мы не замечали времени, поскольку я то и дело видел какие-то мрачные каменные скелеты, вросшие в стены, или нарисованные на камне изображения, которые мы уже точно проходили.
Но я верил моей Гвенддидд, и вместе с ней я не мог заблудиться никогда Пожатие ее руки, казалось, говорило мне, что она понимает мои мысли и просит меня успокоиться. И пока мы шли, клубок льна вертелся на веретене, свивая нить в запутанные узлы, замысловатые, как лабиринт, по которому мы брели. Мне пришло в голову, что по узлам можно запоминать повороты, которые мы прошли, и предугадывать, что впереди. Я глянул на свою милую златокудрую деву, чтобы посмотреть, так ли это, и она ответила мне лучистым взглядом, давая мне то знание, которого я искал.
Веретено Гвенддидд сияло во тьме, как серебряная тропа Гвидиона, и по этой тропе мы шли вдвоем. Сколько веков или лет шли мы по этой тропе — трудно сказать. Тяжек был путь, и мы с моей сестрой устали. Но с болью в сердце своем смотрю я в прошлое, на нее. Между мной и Гвенддидд ныне пропасть. Пропасть между нами пролегла после того, как убил я Гвасауга, и один скитаюсь я в засыпанном снегом лесу среди волков. Что бы я не отдал теперь, чтобы вернуться туда, танцевать рядом с тобой, держать в руке твою податливую руку, прижимаясь к твоему округлому боку, глядя в твои ясные глаза! Но между нами океан времени, и пересечь его я не в силах. Как и забыть.
Мы понимали, что путь наш близится к концу, поскольку мы прошли все Двенадцать владений Аннона и лен размотался до конца. По числу узлов и сплетений можно было понять, что длина нити соответствовала числу, содержащемуся в квадрате РОТАС — САТОР, и если просчитать его до конца, клубок тоже смотается полностью. Тогда, подумал я, он снова начал бы разматываться — за такое же время и так далее, покуда клубок будет вращаться на веретене.
Холодно, холодно было в коридорах Чертогов Аннона, но я завернулся в вонючую шкуру убитого чудовища, и еще теплее — гораздо теплее — был жар любви моей сестры Гвенддидд Ах, рассказывай я об этом сотни раз, я не смог бы поведать о всей моей любви к тебе! Все заклятья друидов и чары не смогут изгнать ее, даже колдовство плаща самого Манавиддана маб Ллира.
Вокруг нас в извилистом туннеле звучали смех и пение, сладкое, как звук зачарованных струн Арфы Тайрту. Обернувшись, я увидел в темноте череду веселых гуляк, следующих за нами, весело скачущих, как обезьяны, легких, как серебристые змейки, что скользили между ними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106