— Хочешь поговорить со мной, приятель? — крикнул я ему в спину, все еще лежа в своей щели. Я положил руку на рукоять ножа, который носил под плащом, поскольку Ног-Калан Май — недоброе время для того, чтобы выходить за стены города, а я, как все люди, знал, что холодное железо защищает от Дивного Народа.
Я услышал сдавленное восклицание, затем звук возвращающихся шагов. Мгновением позже передо мной возникла фигура, закутанная, как и я, в плащ с капюшоном. Лицо человека было в тени, но я увидел, как блеснули его глаза, когда он вглядывался в кучу камней.
— Да где же он? — пробормотал незнакомец. По движению его плеч я понял, что он положил руку на меч или кинжал.
— Тут я! — ответил я, с улыбкой выступая вперед.
Человек испуганно отшатнулся, но быстро пришел в себя. Я понял, что он меня знает, да и сам узнал его сразу же, как тот заговорил. Это был императорский офицер Руфин, который так красноречиво говорил на королевском совете.
— Значит, вот ты где, — пробормотал он, — прямо там, где я и смотрел. Ты что, в камне сидел или у тебя плащ-невидимка?
Я рассмеялся и присел на краешек поросшей травой земляной скамьи. Руфин подошел на шаг.
— Это ты тот мудрец по имени Мердинус, что прибыл вместе с принцем Эльфином с Севера?
— Насчет мудреца — не знаю, — ответил я, — но Мирддин, сын Морврин, — это я, и я друг принца Эльфина. Чем могу помочь тебе на Динллеу в Нос Калан Май?
Руфин подошел и сел рядом со мной, отбросив капюшон, чтобы я мог рассмотреть его длинный нос и лысину.
— То и дело приходится торчать на пирах королей федератов, — проворчал он, — и не помню ни единого случая, чтобы мои кишки и голова наутро были в порядке. Я пошел к себе на квартиру, как только смог пристойным образом убраться с пира, но тут увидел на улице тебя. Скажу прямо, меня охватили подозрения, и я решил посмотреть, куда это ты собрался. Секретности тут, по-моему, не хватает чрезвычайно, и жизненно необходимо, чтобы враг не проведал об истинном направлении нашего марша. Успех плана, который я выдвинул и который короли вроде бы приняли, зависит от полной секретности.
— Почему же ты не сказал страже у ворот, чтобы те задержали меня? — спросил я. Времени для того, что ждало меня на вершине, хватало с лихвой, и мне было любопытно поговорить с этим чужестранцем, который явно бывал в дальних странах и знал такое, о чем мне хотелось бы узнать побольше. Мне также хотелось услышать ею мнение по поводу того, что творится на Острове Придайн, и что он думает о его гордых королях.
Руфин покачал головой.
— В лагере у меня власти нет, сам знаешь, — объяснил он. — Я привык иметь дело с варв… федератами. В Африке приходилось. Они — прекрасные солдаты, это верно, но о дисциплине и понятия не имеют. Все это дело такта, и, видит Бог, этим моим многолетним опытом я уже сыт по горло.
Несчастный тяжко вздохнул, показав на продуваемые ветром желтеющие травы и мертвые папоротники на склоне. — Идешь инспектировать часть на парадном плацу. Десять к одному, что это будет неуклюжая банда маршируют не в ногу, оружие у них нечищеное, сапоги не смазаны. Я, между прочим, говорю о наших гуннах и герулах, не о здешних, которых я еще плохо знаю. Они тяжело громыхают сзади, ухмыляясь во всю свою немытую рожу, и так хочется, чтобы было у тебя право разжаловать их офицеров в рядовые или отправить на флот, уволить каждого десятого солдата или по крайней мере запереть их в претории и вычесть месячное жалованье. Спросишь о строевой подготовке? Еще бы не спросить! Я часто задавался вопросом, что мы могли бы из них сделать, если бы их пообтесал старый Альбин, что был моим кампидоктором, когда я командовал настоящими солдатами У Иоанна Армянина. Однако сам можешь догадаться — они бы придушили его, как только он вступил бы на парадный плац.
Руфин теперь смотрел в сторону, на темную полосу западных гор. Мыслями он блуждал где-то далеко, и мне вдруг пришло в голову, что сейчас он хотел бы оказаться снова в Африке, где бы то ни было. Он говорил скорее не со мной, а так, сам с собой, хотя я и догадывался, что я первый человек за долгое время, перед которым он почувствовал возможным выговориться.
— Но что поделаешь? — проворчал он, поворачиваясь ко мне, во тьму. — Они служат только своим королям и знати, которых почитают, словно богов. Да и как накажешь непослушного солдата в провинции, где деньги уже не в ходу? А попробуй выпори его! Да стоит мне только поднять розгу на одного из них, как все его братья, родные и двоюродные, приемные братцы и приемные его двоюродных и что-там-еще, ночью подрежут веревки моего шатра и всадят в меня свои длинные ножи. Нет, скажу тебе, я все это усвоил непросто. И все же я здесь и рассказываю тебе такое, чего никто из большинства тех, кто высадился в Африке вместе с комесом Велизарием, не расскажет.
Я прислонился спиной к камню, потому что еще не оправился от страданий, которые выпали мне на долю по пути с Севера. От подъема на холм я запыхался, и у меня слегка кружилась голова. Хотя я забрался сюда, чтобы побыть одному, я был рад немного поговорить с этим чужестранцем. Его рассказ вызывал у меня любопытство. В нем была какая-то прямота и приземленность, которая так отличала его от людей Придайна, тесно связанных узами крови и приемного родства, да и просто происхождением от Придайна, сына Аэдда Великого, и Дон, матери Гвидиона.
— Что занесло тебя на Остров Придайн? — спросил я. — Король Герайнт маб Эрбин сказал совету, что ты провел зиму при его дворе, но не сказал ничего о том, что заставило тебя связать судьбу с чужими людьми в такой далекой от твоей земли стране.
Он посмотрел на меня, как будто мое любопытство удивило его.
— Странный ты человек, приятель! — грубовато сказал он. — Я заметил тебя на королевском совете и подумал про себя — он знает больше, чем говорит, или у него что-то на уме. Здесь, в Британии, народ странный, вовсе не похожий на римлян, хотя короли и священники и говорят на латыни. Что ж, раз ты меня спрашиваешь, я расскажу. Я вовсе не собирался сюда приезжать и, правду говоря, сейчас жалею, что так вышло. Я солдат, а тут назревает драка. Ноя вижу, что это будет не та драка, к которой я привык. Вряд ли мое умение сильно пригодится здесь, в какой-нибудь беспорядочной свалке между двумя вопящими шайками варваров. Прости мою резкость, но я и так провел два последних беспокойных дня в палате совета.
— Не извиняйся, — ответил я столь же откровенно, — я сам тут чужой. Я Мирддин, сын Морврин, и я аллтуд, человек без племени. Кроме того, я неисправимо любопытен и хочу узнать обо всем, что происходит. Прошу тебя, поведай мне о своем странствии сюда. Тебя захватили пираты гвидделов или фихти или ты потерпел кораблекрушение у берегов Дивнайнта?
— Расскажу, — ответил Руфин. — Я не потерпел кораблекрушения, я приплыл сюда на корабле, что вез вино из Карфагена в порт на юге Британии. Это был последний корабль в том году, как сказал мне купец, потому я могу еще считать, что мне повезло.
— И ты проплыл всю дорогу из Африки на купеческом корабле? Это долгий путь. Вижу, ты приплыл сюда по доброй воле, и все равно недоволен? Прошу, объясни, друг мой!
— Я не говорил, что я приплыл из Африки, — отрезал мой собеседник. — Корабль приплыл, а я сел на него в Малакке. Мне нужно было всего лишь переплыть через пролив на мою старую базу в Септоне, но, когда мы стали подплывать, капитан испугался двух-трех парусов, что углядел впереди. Он клялся, что это визиготские пираты, и когда я сказал ему, что в гавани Септона он будет в безопасности, он просто ответил, что не может терять времени, что должен доставить груз, поскольку, как я уже сказал, этот корабль был последним в том году. Я предложил ему все деньги, что у меня были, чтобы он выездил меня в Гадесе, как только мы спокойно миновали Геркулесовы Столбы, но он и этого не мог себе позволить. (На самом деле я не виню его — у меня были только солиды, которыми мы расплачиваемся с варварами-федератами, и в его деле они цены не имеют.) Кроме того, сказал он, он опаздывает с грузом и не хочет попасть в зимние шторма в Кантабрийском море. Потому мы проплыли мимо Гадеса, где я так близко увидел свет фароса… А город как раз под ним. Если я когда-нибудь вернусь в Септон и этот свиномордый капитан еще раз войдет в мою гавань, я постараюсь, чтобы таможня продержала его там по меньшей мере шесть месяцев — или столько, сколько я проторчу на этом Богом забытом острове.
Я улыбнулся его горячности.
— Мне кажется, тебе осталось не так долго ждать. Пришла весна, а отсюда до Гаула бороздит море много кораблей. Возможно, ты можешь поплыть вместе с этим купцом Само, что говорил перед нами в палате совета. Думаю, теперь, когда кончились зимние бури, он тоже захочет посмотреть, как идут его дела на родине.
Военный скривился и покачал головой.
— Кто знает, может, его королю в Париже взбредет в голову, если под его длинной гривой вообще есть голова, продать меня своим двоюродным родичам в Испанию, а мне такая перспектива определенно не улыбается. Это очень даже вероятно. Говоря попросту, многообещающей карьере Руфина Фестия, бывшего трибуна Сетона, придет безвременный конец. Вы в Британии слышали что-нибудь о нынешней войне, которую император ведет в Испании?
Я покачал головой, и он начал свой рассказ, радуясь, наконец (я льщу себе), что нашел человека, готового слушать и понимать.
— Как ты слышал, я говорил на совете, — объяснил он, — что зовут меня Руфин Фестий. У меня нет ничего, кроме моего жалованья, хотя я происхожу, если можно так сказать, из фамилии более благородной, чем род любого из этих надменных варваров, что сейчас напиваются до одури там, внизу. Вилла, на которой я родился, принадлежала Руфиям Фестиям со времен Септимия Севера. Так обычно говорил мой отец, а он был городским префектом Рима. Потому это была большая вилла, хотя сейчас, как я понимаю, она разрушена или служит домом какому-нибудь готу-пивососу и его бандитской своре.
В нашем имении, конечно же, квартировали готские войска, но это было в дни короля Теодорика, который поддерживал римские порядки и обходился с моим отцом в его префектуре так, как будто на Западе еще была Империя. Наша вилла была всего лишь в двадцати милях от Рима, в Агер Вейентанус, между Виа Клодиа и озером Сабатин. В башне было окно, в которое ясным днем можно было увидеть красные крыши города. Я обычно забирался туда и часами смотрел на юг, где за голубовато-серым поясом олив, отмечавших границы нашего имения по Виа Клодиа, тек молчаливый поток пеших и повозок.
Оттуда я каждое утро смотрел, как приезжает кавалерийский эскорт, чтобы сопроводить отца во Дворец Префектуры. Я был уверен, что там под его началом трудится тысяча чиновников. Моя мать говорила, что их две тысячи, но ей было свойственно преувеличивать.
Затем, когда мне исполнилось шесть и я стал слишком большим, чтобы продолжать заниматься с домашним учителем, я отправился в школу в Риме, в ту, что была в одном из портиков Форума. Гомер и Менандр, Вергилий и Статий — сам знаешь, каково это. Хотя в моей голове засел только Саллюст, поскольку он писал историю римских войн, а она с самого начала захватила меня. Мне с моим педагогом было позволено каждое утро ездить вместе с моим отцом в город. Пару раз нас задерживало движение, и отец высаживал нас прямо на улице перед всем классом. Могу тебе сказать, это моему престижу не вредило. Я любил мою школу, но дома мне нравилось больше — особенно в летние каникулы. Я составил из детей наших рабов легион, и, помню, раз к концу каникул мы пошли войной на готских детей, что жили в нашем поместье. Мой отец быстро положил этому конец, когда узнал — теперь понимаю почему.
Он всегда хотел, чтобы я стал солдатом. С самого начала хотел. В те дни римской армии больше не было, единственными солдатами оставались готы и федераты. Но мой отец обычно на это улыбался и говорил, что Рим бессмертен, значит, и его армия тоже. Я не верил, что всегда будет так, как было тогда.
Вечерами он часто играл со мной, учил меня устраивать засады в оливковых рощах, сражался со мной на деревянных мечах и копьях. Помню, он дразнил меня маленьким готом. Раз долгим летом, когда его первый срок на посту префекта окончился, мы составили два враждебных флота из досок и плавали в огромном водоеме в полумиле от виллы. Там было достаточно мелко, чтобы перейти вброд, но вода была замечательно холодной, насколько я помню — это было такое Долгое, жаркое лето, а водоем был с высокими стенками, перекрытый сводом, темный и сырой.
Обычно отец проигрывал все наши сражения и просил пощады, держа острие моего деревянного меча у своего горла. Но с лодками мы играли вполне серьезно, подробно обсуждая тактику. В конце одного великого сражения он утопил мой маленький флот и высадил свое войско глиняных солдатиков на каменистый остров, который мы соорудили у моей стены. Я смеялся и был счастлив, поскольку, хотя и знал, что отец поддается мне и позволяет побеждать, в душе считал, что такой великий человек просто не может проиграть.
Но затем он помрачнел и посерьезнел. Он сел на камни рядом со мной и рассказал, как однажды с востока на самом деле придет великий флот и я услышу топот легионов по Виа Клодиа, и что в Риме снова будет править император, и что сенат снова будет восстановлен в правах. Хотя поначалу он говорил мне об этом шепотом, под конец он так возбудился, что голос его эхом отдавался под сводом. Придет время, клялся он, и наступит конец власти еретиков-готов в королевских инсигниях в Италии в Священном Городе — они ведь и вправду захватили все дворцовые богатства. Мне кажется, он рассказал тогда больше, чем следовало бы, о надеждах (или планах?) великого Симмаха. Так или нет, но речь шла имен но об этом.
Однако потом, когда мы возвращались домой через сад, он сказал мне, чтобы я ничего не говорил матери о нашем разговоре. А когда мы вошли в вестибулум, он вдруг повернулся ко мне и стал горячо просить меня никогда не забывать моих любимых героев Горация Коклеса и Муция Сцеволу, которые пожертвовали собой ради величия и свободы Рима.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106