– А я, увы, не говорю по-английски, – ответил он. – А, отец Максим, пожалуйста, поставьте кофе на стол. Мы справимся сами. Можете идти.
Сэр Найджел начал с того, что представился, однако стараясь не упоминать того факта, что он когда-то был очень важным офицером разведки. Он сказал лишь, что является ветераном британской дипломатической службы (это было почти правдой), теперь в отставке, но вызван для выполнения задания – провести переговоры.
Не упоминая о совете Линкольна, он рассказал, что «Черный манифест» показали ряду лиц, пользующихся безграничным влиянием, и все они были глубоко потрясены его содержанием.
– Как, без сомнения, были потрясены вы сами, ваше святейшество.
Когда русский перевод закончился, Алексий мрачно кивнул.
– Вот почему я приехал сказать вам, что ситуация в России в данный момент касается нас всех, людей доброй воли в России и за ее пределами. У нас в Англии был поэт, который сказал: ни один человек не может быть островом. Мы все – части одного целого. Потому что, если Россия, величайшая в мире страна, падет под рукой жестокого диктатора еще раз, это станет трагедией для нас на Западе, для народа России и больше всего для святой Церкви.
– Я не сомневаюсь в ваших словах, – сказал патриарх, – но Церковь не может вмешиваться в политику.
– Открыто – нет. И все же Церковь должна бороться со злом. Церковь всегда занималась моралью, не так ли?
– Конечно.
– И Церковь имеет право стараться защитить себя от разрушения и от тех, кто пытается разрушить ее и ее миссию на земле?
– Без сомнения.
– Тогда Церковь может призвать верующих выступить против действий, поддерживающих зло и вредящих ей?
– Если Церковь выступит против Игоря Комарова, а он все равно станет президентом, Церковь завершит свое разрушение, – сказал Алексий Второй. – Так думают десятки епископов, и они в подавляющем большинстве проголосуют за молчание. Я буду побежден.
– Но есть другой возможный путь, – сказал сэр Найджел. В течение нескольких минут он излагал конституционную реформу. Слушая его, патриарх от изумления открыл рот.
– Вы не можете говорить это серьезно, сэр Найджел, – наконец произнес он. – Восстановить монархию, вернуть царя? Люди никогда не пойдут на это.
– Давайте посмотрим, перед чем вы стоите, – предложил Ирвин. – Мы знаем, что Россия оказалась перед выбором, мрачнее которого трудно себе представить. С одной стороны, непрекращающийся хаос, возможный распад, даже гражданская война в югославском духе. С другой – стабильность и процветание. Россия раскачивается, как корабль во время бури, не имея ни якоря, ни руля. Скоро она должна пойти ко дну, ее обшивка развалится и люди погибнут. Или диктатура, страшная тирания, какой ваша многострадальная страна еще не видела. Что бы вы выбрали для вашего народа?
– Я не могу, – сказал патриарх. – И то и другое ужасно.
– Тогда вспомните, что конституционная монархия всегда являлась оплотом против деспотизма одного тирана. Они не могут сосуществовать, что-то одно должно исчезнуть. Все нации нуждаются в символе, человеческом или ином, в который они могли бы верить в тяжелые времена, который мог бы объединить их, преодолев языковые и клановые барьеры. Комаров превращает себя в такой национальный символ, в такую икону. Никто не проголосует против него за пустое место. Должна появиться альтернативная икона.
– Но проповедовать восстановление… – возразил патриарх.
– Не означает проповедовать против Комарова, чего вы боитесь, – доказывал англичанин. – Это будет проповедь стабильности – икона выше политики. Комаров не сможет обвинить вас во вмешательстве в политику, в выступлениях против него, хотя он может про себя подозревать, что происходит. И существуют другие факторы…
Найджел Ирвин с большим искусством развернул перед патриархом соблазнительные перспективы. Единение Церкви и трона, полное восстановление православной Церкви во всем ее блеске, возвращение Патриарха Московского и Всея Руси в его дворец за кремлевскими стенами, возобновление кредитов с Запада, наступление стабильности.
– То, что вы говорите, весьма логично и находит отклик в моем сердце, – сказал Алексий Второй, подумав. – Но я видел «Черный манифест». Мне известно все зло. Мои братья во Христе – собор духовенства, епископы – его не видели и не поверят, что он существует. Опубликуйте его – и даже, может быть, половина России согласится с ним… Нет, сэр Найджел, я не переоцениваю мою паству.
– Но если заговорит другой голос? Не ваш, ваше святейшество, не официальный, но сильный, убедительный голос, с вашей молчаливой поддержкой?
Он имел в виду отца Григория Русакова, которому патриарх дал личное разрешение, потребовавшее немалой смелости, читать проповеди.
В молодости отца Русакоа исключали из одной семинарии за другой. Он был слишком, по мнению КГБ, интеллектуален и слишком страстен. Поэтому он ушел в маленький сибирский монастырь и, приняв духовный сан, стал странствующим священником без прихода, проповедуя где придется, двигаясь впереди идущей по его следам тайной полиции.
Конечно, его поймали, и он получил пять лет лагерей за антигосударственные высказывания. На суде он отказался от назначенного ему адвоката и защищал себя настолько блестяще, что вынудил судей признать, что они нарушают Советскую Конституцию.
Освобожденный, как и другие священники, по амнистии Горбачева, он доказал, что не утратил своего огня. Он снова стал проповедовать, но при этом бичевал епископов за их робость и продажность, нанося таким образом многим из них оскорбления, и они ездили к Алексию просить, чтобы молодого священника снова посадили за решетку.
Надев рясу приходского священника, Алексий Второй пошел послушать одну из его проповедей. Если бы только, думал он, стоя неузнанный в толпе, он мог направить этот огонь, эту страстность, это красноречие на службу Церкви.
Дело в том, что отец Григорий сплачивал людей. Он говорил на языке народа, пользуясь простонародными выражениями. Он мог сдобрить свою проповедь словами, которые услышал в лагерных бараках; он умел говорить и на языке молодежи, знал их поп-идолов, знал, как трудно домохозяйке свести концы с концами, знал, как водка притупляет страдания.
В тридцать пять лет он оставался аскетом и хранил обет безбрачия, но знал о грехах плотских больше, чем может научить любая семинария. Два популярных журнала для подростков даже представили его читателям как секс-символ.
Поэтому Алексий Второй не побежал в милицию, требуя его ареста. Он пригласил непокорного на ужин. В Данилевском монастыре они скромно поужинали за простым деревянным столом. Алексий угощал. Они проговорили всю ночь. Алексий объяснил задачу, стоящую перед ним: медленная реформа Церкви, которая слишком долго служила диктатуре, попытки вновь обрести пастырскую роль среди ста сорока миллионов христиан в России.
К восходу солнца отец Григорий согласился призывать своих слушателей искать Бога у себя дома и на работе, но еще и возвратиться в Церковь, какой бы греховной она ни была. Тихая рука патриарха сделала многое возможным. Каждую неделю главная телестанция вела репортажи с проповедей отца Григория, собиравших огромное количество слушателей, и проповеди, таким образом, видели миллионы, к которым он никогда не имел бы возможности обратиться. Зимой 1999 года этот единственный в своем роде священник стал широко известен как самый выдающийся оратор.
Патриарх немного помолчал. Наконец он сказал:
– Я поговорю с отцом Григорием о возвращении царя.
Глава 15
В конце ноября, как всегда, выпал первый снег. Холодный ветер, предвестник наступающих морозов, разносил его по Славянской площади.
Пузатенький священник, наклонив голову, преодолевая ветер, торопливо вошел в ворота и, перейдя небольшой двор, юркнул в церковь Всех Святых на Кулишках, внутри которой было тепло и пахло влажной одеждой и ладаном.
За ним снова следили из припаркованной неподалеку машины, и, когда наблюдатели убедились, что он не привел за собой «хвост», полковник Гришин вошел в церковь.
– Вы звонили, – сказал он, когда они остановились в стороне от немногочисленных молящихся, делая вид, что рассматривают иконы на стене.
– Вчера вечером. Посетитель. Из Англии.
– А не из Америки? Уверены, что не из Америки?
– Да, полковник. Часов в десять его святейшество велел мне впустить джентльмена из Англии и проводить к нему. Он приехал с переводчиком, намного моложе. Я впустил их и провел в кабинет. Затем я принес кофе.
– Что они говорили?
– Когда я был в комнате, старый англичанин извинялся, что плохо говорит по-русски. Молодой все переводил. Тут патриарх велел мне поставить кофе и отпустил меня.
– Подслушивали у двери?
– Пытался. Но молодой англичанин повесил на дверную ручку свой шарф, кажется. Это помешало мне видеть, и я не все расслышал. Тут пришел казак с обходом, и мне пришлось уйти.
– Он назвал свое имя, этот старый англичанин?
– Пока я был в комнате – нет. Может быть, когда я варил кофе. Из-за этого шарфа я ничего не видел и услышал очень мало. То, что я слышал, – бессмыслица.
– Расскажите мне, отец Максим.
– Патриарх только однажды возвысил голос. Я услышал, как он сказал: «Вернуть царя?» Казалось, он очень удивился. Затем они заговорили тихо.
Полковник Гришин стоял, уставившись на икону Богоматери с младенцем, с таким видом, словно ему только что дали пощечину. То, что он узнал, могло показаться бессмысленным глупому священнику, но для него это имело смысл.
При конституционном монархе как главе государства не будет поста президента. Главой правительства будет премьер-министр, лидер правительственной партии, но все равно зависимый от парламента. Думы. От этого до сценария Игоря Комарова по установлению однопартийной диктатуры было страшно далеко.
– Как он выглядит? – спокойно спросил он.
– Среднего роста, худой, седые волосы, немного старше семидесяти.
– Не знаете, откуда он приехал?
– А, не так, как молодой американец. Этот приехал на машине, и она ждала его. Я его провожал. Машина все еще стояла там. Не такси, а лимузин. Я записал номер, когда она уезжала.
Он передал листок бумаги полковнику.
– Вы хорошо поработали, отец Максим. Мы этого не забудем.
Сыщики Анатолия Гришина действовали быстро. Звонок в автоинспекцию – и не прошло и часа, как по номеру определили, что лимузин принадлежит «Националю».
Кузнецов, начальник отдела пропаганды, по сути, был мальчиком на посылках. Его почти совершенный английский язык мог убедить любого русского служащего, что он настоящий американец. Он появился в «Национале» сразу же после ленча и обратился к консьержу:
– Привет, простите за вопрос, вы говорите по-английски?
– Да, сэр, говорю.
– Прекрасно. Послушайте, вчера вечером я обедал в ресторане недалеко отсюда, и там за соседним столом сидел английский джентльмен. Мы разговорились. Когда он ушел, он забыл на столе вот это.
Он показал зажигалку. Это была дорогая золотая зажигалка от Картье. Консьерж озадаченно посмотрел на него.
– Да, сэр?
– Конечно, я побежал за ним, но опоздал. Он отъезжал… в длинном черном «мерседесе». Швейцар предположил, что это может быть кто-то из ваших. Мне удалось заметить номер.
Он протянул консьержу листок.
– А, да, сэр. Один из наших. Извините… – Портье проверил записи за предыдущий вечер. – Это, должно быть, был мистер Трабшо. Я должен передать зажигалку?
– Не беспокойтесь. Я оставлю ее у портье, а он положит ее вместе с его ключами.
Дружески помахав рукой, Кузнецов направился к портье. Зажигалку он положил в карман.
– Привет, вы не могли бы сказать мне, в каком номере остановился мистер Трабшо?
Русская девушка, смуглая и хорошенькая, приветливо улыбнулась ему:
– Одну минутку, сэр. – Она ввела имя в свой настольный компьютер и покачала головой. – Сожалею. Мистер Трабшо и его компаньон выехали сегодня утром.
– О черт. Я надеялся застать его. Вы не знаете, он уехал из Москвы?
Она набрала еще несколько цифр.
– Да, сэр, нам подтвердили его вылет утром. Он вернулся в Лондон дневным рейсом.
Кузнецов не знал действительной причины, почему полковник Гришин хотел выследить таинственного мистера Трабшо, но он доложил обо всем, что узнал. Когда Кузнецов ушел, Гришин воспользовался своими связями в иммиграционном отделе Министерства внутренних дел. Данные передали ему по факсу, а фотография, прилагаемая к заявлению, была получена из российского посольства на Кенсингтон-гарденс в Лондоне, через курьера.
– Увеличьте это фото, – приказал он сотрудникам. Лицо старого англичанина ни о чем ему не говорило, но он подумал, что, кажется, знает человека, которому оно знакомо.
В конце Тверской улицы в двух больших многоквартирных домах живут только ушедшие в отставку важные сотрудники старого КГБ, персональные пенсионеры, доживающие свой век в относительном комфорте.
Зимой 1999 года там обитал один из самых опытных российских организаторов шпионажа, генерал Юрий Дроздов. На самом пике «холодной войны» он контролировал все операции КГБ на Восточном побережье США, потом его отозвали в Москву, где он возглавил сверхсекретное руководство «нелегалами».
«Нелегалами» называют тех, кто проникает на вражескую территорию, не имея дипломатического прикрытия, скрывается в чужом обществе под видом местных бизнесменов, ученых, кого угодно, чтобы поддерживать связь с местными завербованными агентами. Если они попадаются, им грозит не высылка, а арест и суд. В течение многих лет Дроздов готовил и рассылал «нелегалов» КГБ.
Гришин столкнулся с ним, когда Дроздов в последние месяцы перед пенсией возглавлял небольшую засекреченную группу в Ясенево, занимавшуюся анализом обильно поступавшей продукции, выдаваемой Олдричем Эймсом из-за океана. Гришин руководил допросами выданных Эймсом шпионов.
Они не понравились друг другу. Дроздов предпочитал грубой силе умение и ловкость, в то время как Гришин, никогда не выезжавший за пределы СССР, если не считать его короткой и бесславной поездки в Восточный Берлин, презирал тех сотрудников Первого главного управления, которые годами жили на Западе и заразились иностранным духом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67