а когда она обращает на себя вни-
мание - именно при некотором расстройстве этого налаженного
аппарата - ее своеобразные проявления кажутся чем-то ненор-
мальным и исключительным. И лишь в сравнительно редких
случаях, когда нормальное течение жизни уже совершенно на-
рушено-в случае, когда увлечение совсем завладело душой,
или в случаях потери или измены близкого человека и т. п.-
у человека вдруг открываются глаза и он с изумлением замечает,
что то, что казалось ему какой-то мелочью, каким-то придатком
к жизни, есть, собственно, самое главное, основное и глубокое,
на чем держится и чем движется вся жизнь. Такие события
и перевороты, обнаруживая человеку внутреннюю сторону жиз-
ни, часто ведут к его духовному перерождению, к перемене всех
взглядов и оценок, к возрождению заглохшего или лишь ме-
ханически действовавшего религиозного чувства и т. п. Точно
так же и при приближении смерти, когда нам непосредственно
угрожает гибель нашего <я> или по крайней мере неведомый
переворот в его судьбах, часто -да и то не всегда - впервые
раскрываются глаза на этот столь близкий и важный нам, но
ранее не замечавшийся великий внутренний мир, на эту все-
ленную, по сравнению с которой весь необъятный чувственно-
предметный мир кажется тогда ничтожным и призрачным.

Нечто вполне аналогичное этому возможному действенному,
практическому отношению к душевной жизни мы имеем и в на-
учно-философском, теоретическом отношении к ней. Прежде
всего, для естествоиспытателя в узком смысле слова, чей умствен-
ный взор направлен на физический мир, душевная жизнь есть лишь
какая-то мелкая, ненужная, призрачная прибавка к этому миру.
Он или вообще отрицает объективное бытие душевной жизни (ибо
под объективным бытием он разумеет лишь материальный пред-
метный мир) и считает явления этой области чем-то <только субъ-
ективным>, <кажущимся> (причем остается непонятным - но об
этом и не ставится вопрос - кому же собственно <кажется> эта
иллюзия или откуда она вообще берется) или же, поскольку уже
уяснимтесь, что явления душевной жизни суть все же реальные
факты, хотя и не вмещающиеся в материально-предметный мир
и мешающие его стройности, - он считает эти явления побочным,

производным спутником явлений материальных, всецело опреде-
ленных механизмом последних. Материализм и даже позитивизм,
знающий только единичные душевные процессы во внешней зако-
номерности их обнаружений в предметном мире, психологически
объясним лишь этим незамечанием мира внутренней душевной
жизни. Казалось бы, на иной точке зрения должен стоять психолог,
задача которого есть изучение именно этого внутреннего мира.
Однако в отношении господствующей позиции психологии это
предположение не оправдывается. Не говоря уже о так называемых
психофизике и психофизиологии и сосредоточиваясь исключитель-
но на эмпирической психологии, легко заметить, что основой, как
бы остовом системы понятий, в которую укладываются ее наблю-
дения, является картина внешне-предметного, т. е. материального
мира. Говоря о душевных явлениях человека, она под <человеком>
мыслит прежде всего конкретный пространственный образ, т. е.
человеческое тело, в составе тоже телесной окружающей среды. И
душевная жизнь представляется каким-то маленьким мирком, за-
ключенным где-то внутри этого тела. Декарт помещал его
в шишковидную железу мозга, теперь принято его местопребы-
вание находить в более широких слоях головного, а может быть и
спинного мозга. И если душевная жизнь, таким образом, худо ли
или хорошо, пространственно локализована, то она тем более ло-
кализована во времени. Явления душевной жизни мыслятся, как
объективные процессы, т. е. как хронологически определимая сме-
на реальных событий, и главная задача психологии есть изучение
закономерности этой смены. Можно определить их длительность,
их связь с материальными процессами, порядок их смены и т. п.
Это значит: их можно приурочивать к определенным процессам
телесного мира (например, к движению часовой стрелки или к ас-
трономическим процессам). Вся совокупная область этих процессов
- психическая жизнь человечества - есть вообще лишь малый
отрезок и производное целостной биологической, а тем самым и
космической эволюции. Мы видим: сколь многого эмпирическая
психология ни достигала бы в описании состава и своеобразия ду-
шевной жизни, весь подход ее к этой области опирается на обычную
картину мира, которую называют наивным реализмом и которая
- как это полезно отметить в этой связи - есть обычно вместе
с тем наивный материализм. По сравнению с этой наивностью
позавидуешь и самым беспомощным сомнениям и усложнениям
так называемой теории познания! Замечательна при этом та
невинная беспечность, с которою психологи сочетают эту свою
позицию с философским образованием. Как совместима эта кар-
тина мира, в которой душевные явления выступают как спутники
или единичные проявления в рамках материально-предметного
бытия, хотя бы с тем общеизвестным фактом, что все это бытие,
с другой стороны, в качестве <моих представлений> есть содер-
жание моего сознания? Этот вопрос или вообще не ставится, или
же отклоняется удобной ведомственной ссылкой на необходимое
разделение научного труда (так начальник одного ведомства рав-
нодушно терпит величайшие, препятствующие его деятельности
непорядки, раз только ответственность за них может быть возло-
жена на другое, неподчиненное ему ведомство); или же - что,
пожалуй, еще хуже - единым духом исповедуются две прямо
противоположные общефилософские точки зрения - одна для гно-
сеологии, другая для психологии. Путаница понятий так велика,
что понадобилась, ведь, особенная проницательность ряда иссле-
дователей (Бергсона и некоторых немецких гносеологов), чтобы
уяснить, казалось бы, очевидную с первого взгляда несов-
местимость этого понимания душевной жизни, как маленькой
сферы явлений, приуроченной к определенному месту телесного
мира и подчиненной ему, - как с идеализмом, так и с реализмом.

Этому наивному натуралистическому пониманию явлений
душевной жизни мы противопоставляем здесь, на данной ступени
нашего исследования, не какую-либо теорию, а лишь иную
общую позицию в отношении душевной жизни. Мы должны на
время забыть о всяком предметном мире, о всем вообще объек-
тивном содержании нашего знания и лишь опытно воспринять
душевную жизнь, как таковую. Опытно же воспринять значит
здесь как бы идеально погрузиться в эту смутную, загадочную
стихию. Мы пытались с этой целью напомнить состояния полуд-
ремоты или аффекта, когда мы фактически как бы с головой
погружены в эту стихию, и отметили далее, что эта стихия
присутствует в нас и тогда, когда не все наше сознание занято
ею. Если мы теперь, как бы следуя зову этих указаний, поста-
раемся мысленно воссоздать эту стихию и подметить ее существо,
то нам станет очевидным, что в лице ее, как таковой, мы имеем
дело не с какими-либо отдельными процессами или явлениями
предметного, реального мира, а с какой-то безусловно новой
областью, как бы совершенно выпадающей из рамок предметного
мира и образующей целый особый мир. Во всяком знании самое
важное - это просто подметить особую реальность там, где мы
раньше ничего не видели. И вот это-то усилие мы должны здесь
сделать. Не будем судить о душевных явлениях приблизительно
так, как психиатр судит о странных переживаниях своих па-
циентом, -т. е. со стороны, исходя сами из совсем другого
мира; не побоимся сознавать их так, как сам душевнобольной
сознает свои - непонятные для других, но очевидные для него
самого - переживания, т. е. с точки зрения самого переживаю-
щего субъекта. Тогда не может быть и речи о том, что душевная
жизнь есть совокупность процессов, объективно совершающихся
во времени, локализованных в теле, и через эту двойную опре-
деленность приуроченных к определенным маленьким местам

объективно-предметного мира; напротив, душевная жизнь пред-
станет нам тогда, как великая неизмеримая бездна, как особая,
в своем роде бесконечная вселенная, находящаяся в каком-то
совсем ином измерении бытия, чем весь объективный пространст-
венно-временный мир. То обстоятельство, что при другой, обычной,
внешне-объективной позиции сознания душевная жизнь выступает
в совсем ином виде, лишь как некая мелкая деталь трезвой, общео-
бязательной, единой для всех людей картины предметного мира,
ничуть не устраняет этого ее внутреннего существа и, так сказать,
совсем не конкурирует с последним, подобно тому, как внешний
облик вещи - например, внешняя картина здания на фоне других
зданий или ландшафта - не конкурирует с картиной внутренний
жизни, в нем происходящей и незаметной снаружи. Душевная
жизнь - пользуясь еще раз счастливым выражением Лотце -
есть именно то, за что она выдает себя в непосредственном
переживании. Раз мы только избежим наивного отождествления
целокупного бытия с предметной действительностью, то совершен-
но очевидно, что бесформенный мир наших грез и мечтаний, стра-
стей и стремлений, восторгов и отчаяния с непререкаемой необ-
ходимостью есть именно то, что он есть, т. е. то, что мы в нем
переживаем. Мы хотим этим сказать не то, что он вообще есть факт
в смысле чего-то, реального с точки зрения самого же предметного
сознания; никто, конечно, не отрицает, что человек есть существо
одушевленное, т. е. что в состав объективных процессов, образу-
ющих его реальность, входят и душевные переживания. Нет,
помимо того, этот своеобразный мир ест ь в том самом смысле и ест ь
именно то, в каком и чтб он есть для самого себя. Он есть именно
совершенно самобытный и в известном смысле самодовлеющий мир,
имеющий собственные условия жизни, бессмысленные и невозмож-
ные в другом плане бытия, но единственно естественные и реальные
в нем самом. О нем нельзя сказать, ни где он находится, ни когда и
как долго совершаются процессы его жизни, ибо он - везде и нигде,
всегда и никогда, в том смысле, что эти мерки вообще к нему не
применимы. Эти утверждения суть не выдумка и не гипотеза, а
чистый опыт, в самом строгом и точном смысле этого слова. И раз
зафиксировав этот опыт, мы уже можем сопоставить его содержание
с содержанием иного, внешне-предметного опыта, без того, чтобы
первое от этого лишилось своей реальности на своем месте или
в своем измерении бытия. Мы не скажем уже, что <объективно> или
в <действительности> душевная жизнь человека есть лишь совокуп-
ность процессов, совершающихся в определенном отрезке
объективного времени и приуроченных к телесному организму. На-
против, этот предметный психофизический облик человека будет
для нас отныне лишь проступающей во вне маленькой вершиной, за
которой мы знаем бытие все расширяющейся вглубь и неизмеримой
бездны. Человек в своем внешнем проявлении в предметном мире

носит как бы скромную личину маленькой частицы вселенной и на
первый взгляд его существо исчерпывается этой внешней его
природой; в действительности же то, что называется человеком,
само в себе и для себя есть нечто неизмеримо большее и качественно
совсем иное, чем клочок мира: это есть внешне-закованный в скром-
ные рамки скрытый мир великих, потенциально бесконечных ха-
отических сил; и его подземная глубь так же мало походит на его
внешний облик, как мало внутренность огромной, скрывающей и
богатство, и страдания темной шахты походит на маленькое
отверстие спуска, соединяющее ее со светлым, привычным миром
земной поверхности.

Это общее понимание душевной жизни как особого мира мы хотели бы
конкретно иллюстрировать на примере одного тина душевных переживаний,
именно явлений детской игры, а также художественных переживаний (что
явления этих двух родов имеют некоторый общий корень - это можно и нужно
утверждать, отнюдь не разделяя теорий Шиллера и Спенсера, отождествляющих
искусство с игрой). Обычный подход психологии к этим явлениям есть подход
извне со стороны; в большинстве психологических объяснений этих явлений
нетрудно подметить оттенок изумления перед самим их существованием, отно-
шение к ним как к чему-то ненормальному. Зачем вообще нужно ребенку
воображать себя лошадью, разбойником, солдатом? Почему он не удовлетворяется
тем, что он есть <на самом деле>? И зачем также всякому человеку нужно
питаться вымыслами искусства, наслаждаться изображениями несуществующих
людей, их страданий, грехов и подвигов или вкладывать в природу жизнь и
смысл, которых в ней на самом деле нет? Большинство теорий игры и искусства
сознательно или бессознательно пытаются дать ответ именно на такую постановку
вопроса. Но именно такая постановка вопроса в корне ложна. Ребенок, <во-
ображающий> себя разбойником, солдатом или лошадью и <изображающий>
из себя эти существа, в действительности более прав, чем его родители или
ученые психологи, видящие в нем только маленькое, беспомощное существо,
живущее в детской. Ибо под этой внешностью действительно таится
потенциальный запас сил и реальностей, не вмещающихся во внешне-пред-
метную реальность его жизни. В этом маленьком существе действительно
живут силы и стремления и разбойника, и солдата, и даже лошади: оно
фактически есть нечто неизмеримо большее, чем то, чем оно кажется пос-
тороннему наблюдателю, и потому оно неизбежно не может удовлетвориться
ограниченным местом и значением, которое ему отведено во внешне-предметном
мире. Точно также и взрослый человек в своей душевной жизни есть нечто
неизмеримо-большее, чем тот облик, с которым он выступает во внешнем
мире. Чтобы осуществить самого себя, чтобы конкретно быть тем, что он
действительно есть, он вынужден дополнять узкий круг переживаний, до-
ступных при столкновении с предметным миром, бесконечным богатством всех
возможных человеческих переживаний, которое ему дарует искусство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41