Ожившие было от ночной прохлады уличные деревья снова сникли промытыми листьями. Дождя давно уже не было, машины оставляли за собой полупрозрачный дымок, витрины магазинов стояли словно напудренные. Теодор расслабил галстук — предстоящая встреча с Элицей да еще такая жара! Как они друг на друга взглянут, что скажут? С тех пор как узнал он о ранении Нягола, его лихорадило. Слухи были противоречивыми, говорили, что Нягол в агонии, что уже скончался от ран, и сюда он летел, пришибленный своей разбухшей виной.
В отцовском доме он застал Элицу и незнакомую девушку с большими пристальными глазами. Дочь покраснела от неожиданности, но быстро овладела собой и представила Мину. Теодор даже обрадовался присутствию чужого человека — разговор откладывался. Девушки заварили чай, они уселись втроем. Теодор принялся расспрашивать Элицу о несчастье: как это человек ни с того ни с сего стал стрелять в невинных людей, неужели был настолько пьян или же его спровоцировали? Элица не знала о первой стычке, случившейся несколько лет назад в той же самой корчме между Ня-голом и Энё, затаившим на дядю зло, не знала она и подробностей ссоры между Энё и Грозданом, однако со слов Иванки и Малё поняла, что все произошло не по пьянке. Насколько сумела, пояснила это отцу.
— Но это же патология! — воскликнул Теодор.
— Общественная,— неожиданно отозвалась Мина. На него произвела впечатление уверенность, с какой было произнесено слово. Девушка, видимо, знала себе цену. Он спросил:
— Вы так считаете?
— По-моему, надо было устроить общественный
суд. Вы согласны?
Она про меня знает, мелькнула у него нелепая мысль, но он тут же ее отбросил.
— Согласен.
— Ну вот, мы и единомышленники,— сказала Мина, мельком взглянув на Элицу.
Улови Теодор этот взгляд, он бы, вероятно, поверил в прежнее свое предположение. Однако он его не приметил.
— Вы тоже философией занимаетесь? — наугад поинтересовался он.
— Нет, я актриса. Романтические роли прошлого века.
— Понятно,— неуверенно сказал Теодор.— Такое время.
Твой отец пижон, взглядом сказала Элице Мина.
К вечеру приехали из деревни Малё с Иванкой, нагруженные продуктами. Увидев Теодора, засуетились — Элица предупреждала, чтобы не проговорились о ее припадке. Обменялись обычными вопросами, осведомились насчет здоровья, и Иванка начала:
— Под такое дело Нягол попал, а, Теодор? Под черное дело!..
— Мне говорили, Иванка. Просто не поверишь.
— Мы за одним столом сидели,— откликнулся Малё.
— Но это умышленно, что ли, было?
— Да вроде бы и не умышленно, не знаю, как объяснить... Энё, убивец-то, до Девятого в полиции настрадался, потом в пьянку ударился. Невзрачный он был, узкогрудый, волосы не росли, с бабами не знался, вот и слюбился с властью да с ракией.
— Больно лют он был,— добавил Малё,— крови ему давай побольше — помню я, как он поросят колол.
— Значит, на брата он случайно напал?
— Какое случайно! Они давно уж знакомые были.
— С виду друг друга знали,— поправила Малё жена.
— Знали не знали, а кабы не пошли в эту корчму, сидел бы Нягол тут живой и здоровый!
— Невероятно! — помаргивал Теодор.
— Он его, может, и не ударил бы, да Нягол-то как на грех поднялся его схватить,— пояснил Малё.— Мы на пол залегли, и тут Нягол поднимается, чтоб его обойти... И ведь подумать, часу не прошло, как мы с Няголом Энёву развалюху оглядовали.
— Да когда ж это было-то? — удивилась Иванка.
— По дороге туда мимо шли, ну и оглядели. Кто бы подумал...
— Была, значит, примета! — разволновалась Иванка.
В это время вошел Иван, братья молча обнялись.
Вечером Малё с Иванкой сели на последний автобус. Теодор и Элица остались одни в пустом доме. Ночь выпала душная, ни ветерка, ни шороха. Один за другим дома в квартале закрывали желтые свои глаза, погружаясь в сон. Наблюдая за ними с террасы, куда он вышел подышать, Теодор думал о лежащем в больничной палате Няголе, о случившемся, о превратностях жизни, в которой после здоровья самое главное — внутренний покой, питающий душу. Вот эти заснувшие домики, например, в них обитали счастливые люди, беззаботно уходящие в сон, в земное небытие, чтобы спозаранку вскочить на ноги и заспешить вслед за будничными заботами, из которых выплетется следующий ночной покой. И так далее. Что-то извечное и непреходящее было в этом размеренном ходе жизни, тонком ходе уравновешенного бытия, управляющегося с натренированной легкостью и с временем, и с его невзгодами.
Ему так жить не удавалось — несмотря на желание и усилия. Начиная с того безысходного дня, когда...
В двери появилась Элица и, постояв, сказала:
— Я собираюсь ложиться, ты еще посидишь? Теодору почудилось в ее словах колебание. На самом же деле они прикрывали смущение. Ответил:
— Мне тоже пора, да не спится что-то. У тебя нет таблеток?
У Элицы было снотворное, но слишком сильное, она не решилась дать его отцу.
— Оставила в Софии.
Значит, не нужны ей, рассудил Теодор. И вправду, давно она не выглядела такой здоровой и бодрой. И такой далекой.
— Весь город уже заснул, заметила?
Элица оглядела темные стайки домов, затянутые желтой паутиной уличного освещения. Нега спустившейся ночи охватила ее, вызывая далекие детские воспоминания, когда, усталая, засыпала она на отцовских коленях. Сладок был ее сон: несмотря на неудобную позу, она вся расслаблялась, волосы разметывались, прозрачная слюнка стекала с краешка губ, она падала в мякину сна, не чувствуя, как отец поднимает ее и относит в кроватку. И вот теперь они друг против друга: он, сидящий в беспомощной позе, и она, нервно застывшая, и душу ее опять закрывает тенью: никогда не повторятся блаженные те времена, никогда — неужели так будет до конца? Неужели им не под силу сделать один-единственный шаг друг к другу, вымолвить слова, пусть заранее приготовленные, после чего руки протянутся друг к другу сами собой?
— Мама как? — спросила она.
Теодор ответил, что крепится, но спит с таблетками. Хоть бы черкнула ей пару строк.
Мама, в сущности, не виновата, подумала Элица, если исключить мелочи. Надо ей черкнуть.
— А ты как?
Вопрос прозвучал сухо. Теодор пожал плечами:
— Работаю. Стараемся с матерью привыкнуть.
Отцовская боль коснулась ее и слегка разнежила,
однако норов взял свое:
— К чему привыкнуть?
— К одиночеству, к чему ж еще.
Элица неслышно пересекла комнату и вышла на веранду, после чего вернулась, остановившись у входной двери.
— Человек изначально одинок, папа,— примирительно сказала она.— Одни это чувствуют острее, другие слабее. А третьи — никак.
— Не знаю,— ответил Теодор и вдруг добавил: — Это ведь по твоей специальности.
Что такое? Намек на учебу и отложенные экзамены или же... Кровь медленно приливала к ее щекам.
— Жизнь от профессии не зависит, ты это сам знаешь,— сказала Элица.— Видишь, как с дядей получилось.
Теодор молча проглотил.
— Я в эти дни все спрашиваю себя: откуда его подстерегла смерть, почему именно в него выстрелил этот подонок? И не могу ответить, не могу, понимаешь? — Элица перешла на другую сторону.— Дядя боролся и жертвовал, его исключали и оправдывали, он написал большие книги, терял близких людей — ты даже не подозреваешь, кого он потерял в молодости, а мы что? Только и делаем, что его бросаем, завидуем, а теперь вот взяли да застрелили...
Теодор нарушил молчание:
— Ну зачем ты так? Кто его бросает, кто в него стреляет?.. Зачем ты так со мной говоришь?
Элица раскраснелась.
— А как мне говорить? Вздыхать да охать?
— Эли, ради бога, кто охает?
— Ты охаешь, мама охает, я тоже охаю — неужели вы не сознаете?
— Не понимаю. Может, ты не поверишь, но мне хочется забрать брата к себе, пока он не поправится, пока...
— И потом все потечет, как прежде, так? Ведь так? Теодор понизил голос:
— Я правда тебя не понимаю, ей-богу...
— Потому что ты только охаешь: ах, какой я несчастный, одинокий, непонятый... Ни разу не решился повысить голос, стукнуть по столу, поднять голову — сказать!..— Элица замолчала и добавила быстро: — Хватит, точка, точка!
— Ты годишься в палачи,— простонал Теодор.
— А ты во что — знаешь? Знаешь, конечно. Долго молчали, потом Элица продолжала:
— Я вот смотрю на тебя и думаю: брат умирает, точно пса подстрелили — того самого брата, того...— Она задохнулась.— А у тебя мыслишки, как у медицинской сестры. Вздыхаешь, точно сиделка, и ни знака, ни словечка о смысле происходящего, об ужасном узле, который мы должны распутать — ты должен, отец, лично ты!
Тишина стала такой плотной, что со двора слышался шорох черешневых листьев.
Какая я грубая, невоздержанная, лихорадочно думала Элица, вслушиваясь в ночной шепот. А ведь не хочу этого, бог свидетель, совсем наоборот... Я же помириться хочу, выпустить наконец из нас этот ток, пока не догадался дядя, пока... Она взглянула исподтишка на отца, казалось погруженного в дремоту, и снова разозлилась. Но что же он делает, спит, что ли, как же можно так жить? И раз он сейчас, после всего, что случилось с дядей, раз он и сейчас молчит, он не заговорит никогда, никогда не признается и не попросит прощения! Ее волнение росло. Если уж кровь брата на него не действует, чем же еще можно его пронять?
Элица ошибалась: Теодор не дремал, он впал в крайнее напряжение, от которого оцепенел. Все пережитое, недосказанное скопилось в его и без того зажатой душе и заполнило ее до отказа. Она меня не простит никогда, особенно после этих выстрелов, с ослепительной ясностью понял он. Что ни делай, хоть на колени пади — не простит, у Элицы жестокое сердце. Бессмысленно, бессмысленно...
Он поднялся со стула и сквозь застилающий глаза туман прокричал негромко:
— Ты жестокая, да, жестокая!.. Ничто тебя не
переменит...
Дверь позади него зияла пустотой.
Не сомкнув глаз целую ночь, наутро он пошел в авиабюро, купил билет. Заглянул в больницу и, не повидавшись со спавшим Няголом, кинулся на аэродром.
Пока самолет набирал высоту, взмывая над проваливающейся словно в небытие землей, Теодор сидел, зарыв голову в занавеску.
К Няголу зачастили посетители. Первым явился Гроздан. Отделавшийся более легким ранением, он тем не менее из-за осложнений довольно-таки долго пролежал в больнице. Когда выписали, к Няголу еще не пускали, и Гроздан вернулся в деревню. И вот наконец ему удалось выпросить краткое свидание.
Не привыкший ничему особенно удивляться, Гроздан был поражен видом больного. Подойдя к постели, даже засомневался — удастся ли Няголу удержаться на этом свете...
— Как живешь-можешь, бай Нягол? — тихо произнес Гроздан, неожиданно прибавив к его имени почтительное «бай».
— Садись, Гроздё...— еле прошелестел больной.
— Садиться не буду, я на минутку, только чтоб повидаться. Как ты?
— Как видишь. Садись.
— Э-эх,— приступил Гроздан,— точно гром средь ясного неба, мать его!
— Другие-то как?
— Поправляются, ничего страшного.
— А ты?
— Со мной оказалось дело легкое... Слушай, я так понял, что ты сейчас на строгой диете. Но как выпишут, знай: никакой Софии! Забираем тебя в деревню до осени, до зимы — сколько душа твоя пожелает.
Нягол улыбнулся.
— Я не шучу, мы все так решили. Такую диету навернем, что весы своротим!
— Непременно, Грозде,— ответил Нягол.
— Ты у нас кряж человек, еще немного — одолеешь гору... Остальное нам предоставь. Я нынче партийному говорю, выбросим Энё из партии, посмертно, чтобы помнилось и зналось! — Нягол слушал рассеянно.— Нет, говорит, такого пункта. А мы вставим — и будет пункт!
На пороге появилась сестра, и Гроздан прикоснулся к руке больного.
— Гонят меня, бай Нягол. Здоровья и еще раз здоровья. На той неделе чтоб на ногах был. Пока!
И он вышел, не закрыв двери.
Нягол закрыл глаза — так становилось легче. Гроздан — прямо-таки местный Стамболийский, только усиков не хватает.
Сестра спросила, не устал ли он, потому что к нему писатели приехали. Нягол удивился: какие еще писатели? Из Софии, главный разрешил заглянуть ненадолго. Нягол кивнул, и от дверей послышался голос Гра-шева:
— Кто это тут не встает даже гостям навстречу? Он вошел шумно, и следом за ним — Кира, коллега
Нягола еще по ремсу. Увидев больного поближе, Грашев сменил и походку, и тон.
— Здравствуй,— приглушенно произнес он, чуть ли не на цыпочках приступая к постели.
Нягол протянул иссохшую руку.
— Привет, дорогой, привет,— проговорила Кира. Путником меня считают — подумал Нягол, вблизи
разглядывая их смущенные лица. Сестра принесла стулья, удалилась. Настала неловкая тишина. Снаружи доносился гулкий металлический стук.
— Угодил же ты, братец, в переплет, ох и угодил,— нарушил молчание Грашев.— Здорово похудел. Но вид у тебя хороший, во взгляде бодрость.
— Из Софии сюда ехать — спасибо... Да зачем? — выговаривал Нягол, и прежние басовые нотки можно было уловить в его голосе.
— А, самолетом — быстро... Я говорил с главврачом, кризис миновал.
Нягол неопределенно кивнул.
— Честное слово, опасность уже за спиной: Рубикон перейден, и путь свободен! Так ведь?
Нягол ответил:
— Я не собираюсь воевать с римским сенатом. Грашев с Кирой, не поняв иронии, многозначительно
усмехнулись, предполагая совершенно различные вещи: Грашев подумал, что Нягол намекает на писательское правление, а Кира связала его слова с местными органами, которые, по ее мнению, можно было привлечь к ответственности.
— Потребуется — и с сенатом сразимся, не впервой! — торжественно объявил Грашев.— И продолжал: — Особый привет от коллегии. Многие в отсутствии, но посылают тебе пожелания скорейшего выздоровления, железного здоровья, а силы духа у тебя и так в избытке!
— Спасибо, Коле.
— Да-а-а.— Приободрившись, Грашев потер ладони.— У судьбы, брат, есть баловни, но есть и любимцы, которых она особенно любит подвергать высшим испытаниям. Знаю, не к месту так говорить, но скажу: после этого ада тебя ждут великие книги. Ты их выстрадал, и я без всякой ревности желаю тебе их от всего сердца. И просветленной души. Аминь!
Это был уже настоящий Грашев — Грашев тут, Грашев там. Нягол довольно помаргивал: подобный самодеятельный театр все же лучше, чем беспомощное оханье да неловкое сочувствие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53