— А вот кабы эта машина за мной числилась, только по-настоящему: вот тебе деньги на горючее, вот на масло — по нормам, столько-то километров — и деньги на текущий, столько-то — на основной ремонт, ты отвечаешь. Лишний раз ремонтируешься, плати из своего кармана. Хорошо за машиной смотришь, бери себе, что останется. Да ведь я же тогда бог, дядя! Отвечаю, плачу, но и зарабатываю. Какой же нормальный человек станет у самого себя красть?
— Ничего я не понял из твоей болтовни! — отрезал Иван.
— Батя, ты бы копался там в своем дереве!
— Наворошил Динё делов,— причитал Иван.— Вниз покатишься, дорожек мно-о-ого...
Нягол не обращал на него внимания. Давно уже не встречал он столь ясной и наглядной программы хозяйственного порядка, такой раскладки без школьных иллюзий и пагубного романтизма. Этот ушлый разбойник цены не знает тому, что говорит.
— Резонно ты все это изложил. Иван, это и к тебе относится! — Иван смешно вытянул шею.— А теперь ты мне вот что скажи: почему же нельзя устроить так, как ты говоришь?
Динё поглядел на него слегка изумленно и даже с долей легкого превосходства.
— Дядя, ты меня за дурака считаешь... Будто сам не знаешь, что болгарин завидует и брату и свату, а заодно и всем остальным. Кто это мне отдаст машину, чтобы я устраивал честные гонки с самим собой?
Надо сделать что-нибудь для мальчишки, подумал Нягол. В душе он еще не испорченный, и умишко острый как бритва.
— Честные гонки, говоришь?
Иван в это время соскользнул с локтя и стукнулся лбом о стол. Подняли его, Нягол записал имя следователя и проводил их до калитки, раздумывая над Динёвыми словами: «Ты, дядя, об меня не марайся, я так решил — сяду, отработаю срок, а там видно будет». Притворяется парень или нет?
Часам к десяти утра у дома остановилась черная «волга». Из нее вытянула ногу молодая, хорошо одетая женщина, спросила товарища Няголова. Элица, вышедшая ее встретить, пояснила, что товарищ Няголов работает, но если спешно... Оказалось, что не кто иной, как сам товарищ Трифонов, приглашает товарища Няголова к себе по очень важному делу.
Пока Нягол одевался, прикидывая, с чего бы вдруг такое пожарное внимание, Элица предложила гостье чай или кофе, та вежливо отказалась, зато разговорилась охотно. По ее словам, насчет товарища Няголова звонили из центра, и товарищ Трифонов был весьма изумлен, что товарищ Няголов здесь, ну что ж, творцы — люди особенные, в самом положительном смысле, конечно.
— Вы ведь ему дочкой приходитесь? — Она еще раз
оглядела Элицу.— Большое сходство.
Когда это она успела сходство открыть, разозлилась Элица, но ответила учтиво:
— Я племянница.
— Ах, так... Помогаете ему творить, вероятно?
— Вот именно, обеды ему варю,— отомстила Элица.
— Вы слишком скромничаете... Но зачем же так, вы же можете питаться у нас, я проинформирую товарища Трифонова.
— Я думаю, дядя не согласится.
— Почему? — искренне изумилась женщина.
— Он обожает домашнюю кухню.
— Такой гурман?
— Заклятый.
— Все писатели гурманы, я это заметила. Ну что ж, естественно.
— Интересное наблюдение.
— Правда? — надувалась дама.— Писатели познают жизнь, а для этого нужно здоровье. Я прочла все книги товарища Няголова,— не без гордости объявила она.
— Этого советую ему не говорить,— продолжала забавляться Элица.
— Почему? — еще более изумилась гостья.
— Начнет допрашивать, что вы поняли, а что нет. Он страшно любит допросы.
— Я готова! — Дама выпятила бюст.— Я всех его героев помню. А вы?
— Я его не читаю,— хладнокровно солгала Элица.— У нас эстетические расхождения.
— И он терпит?
— А что ему остается — я очень вкусно готовлю.
Элица изучала ее бюст.
— Странно,— понизила голос гостья.— Ваш дядя
большой писатель, вся страна читает его...
Вошел Нягол в спортивном летнем пиджаке и пестрой рубашке.
— Я готов,— густо зазвучал его бас, словно в комнату залетел огромный жук.
Элица проводила их до машины.
Переваливший за пятьдесят, высокий, с сединой возле ушей и в бывшем чубе, Трифонов встретил Нягола у дверей своего кабинета.
— Здравствуйте, здравствуйте! — он протянул для
приветствия обе руки одновременно, сердечно и вместе
с тем внушительно, по-хозяйски.— Мы, кажется, с вами
виделись на торжествах?
Нягол знал его — местный деятель, без ложного самомнения. В обстановке кабинета заметна была тяга к чистоте и порядку, об этом же заботился он и в своем округе.
Они опустились в кожаные кресла, Нягол притянул к себе огромную пепельницу с изображением исторических баталий, Трифонов, который прикуривал, поднес ему блестящую пачку импортных сигарет. Нягол похвалил вид хозяина, небось охотник? Да, охотник и немного садовник, любит природу, избегает мяса, а в последнее время и хлеба — появился жирок на талии, а это для здоровья нехорошо, и женам не нравится... собственным, разумеется.
— А вы тут что, на многоженство перешли? — подкольнул его Нягол.
Трифонов рассмеялся громко, человек он, видимо, был не скрытный, ответил, что с точки зрения заседаний и собраний — да. На нынешнем этапе приходится повышать роль женщины. Он явно старался держать полусерьезный, полушутливый тон с знаменитостью, каковой являлся его земляк.
Вошла пожилая женщина с пучком на голове и в белом ученическом воротничке, осведомилась с приветливой улыбкой, что принести: чай, кофе, соки?
— Может, по рюмке виски, товарищ Няголов, а? — предложил Трифонов в нарушение внутреннего устава.
Нягол ответил согласием.
— По рюмке виски, Стефанка, кофе и соки,— распорядился Трифонов, и женщина удалилась с тем же достоинством, с каким вступила.— Ну и с каких же пор вы у нас, надолго? А я, признаться, даже не знал...— Он глянул на свои электронные часы.
Нягол не стал говорить про смерть отца, чтобы не отвлекаться и не ставить хозяина в неловкое положение. К тому же это поглядывание на часы было не случайным.
— Надолго, лето тут хочу провести, а может, и всю осень, смотря по тому, как пойдет работа,— ответил он.
— Что-нибудь новенькое? — откликнулся Трифонов.— Почитаем, почитаем!
— Для чтения еще рановато, сперва написать надо.
— Э! — Хозяин расширил руки.— Вы у нас на мировом уровне! Мы гордимся...
— Не надо, Трифонов, а то я вознесусь,— прервал его Нягол.
— Ну тогда ни пуха ни пера, нам же остается только ждать,— моментально перестроился хозяин.
Ждите, если вам больше делать нечего, с досадой подумал Нягол.
— Я так понял, что вы обосновались в отчем доме,— снова заговорил Трифонов,— для вдохновения недурно, но как с удобствами? У нас тут есть апартамент для таких случаев, да и резиденция пока свободна — так что милости просим, будете дорогим гостем.
Нягол категорически отказался. В доме есть все необходимое, к тому же с ним племянница, они живут дружно и вместе готовят — никаких нехваток не ощущают. Трифонов понимающе кивнул, однако добавил, что со снабжением иногда возникают трудности, так что не мешало бы им продукты заказывать через их столовую — это не проблема. Нягол отказался еще раз — все в порядке, и ничего не нужно.
Принесли виски, соки и кофе, звякнули хрустальные рюмки, и Трифонов снова взглянул на часы.
— Товарищ Няголов,— сказал он, сообразив, что Нягол за ним наблюдает,— через две минуты София будет на проводе, с вами хочет говорить...— он тихонько назвал имя.— Искал вас в столице, оттуда позвонил сюда, и, поскольку телефона у вас нет...
Нягол нахмурил брови: вызов этот был неспроста, да еще такой спешный. Трифонов пошел к аппаратам и набрал прямой номер. Через считанные секунды Нягол держал в руках трубку. Приветствую тебя, писатель! — поздоровались с той стороны.— Занят ознакомлением с жизнью родного края? — Что-то в этом роде,— ответил Нягол. Очень хорошо, новый роман? — Он самый, с божьей помощью...— Богами теперь стали мы, смертные, Нягол,— раздался смех,— ты, во всяком случае, вот-вот это докажешь! — Богам себя не надо доказывать, они такими рождаются,— в тон ему возразил Нягол. Ну, ну, скромность красит человека, но только до времени... Слушай, у меня к тебе большая просьба. Знаю, что отрываю тебя от рукописи и пресекаю вдохновение, такая уж мне выпала неблагодарная роль, так вот, стисни зубы, садись завтра на самолет и прилетай. Сам понимаешь, так надо.— Нягол молчал.— Алло, ты куда пропал? — Сперва подсекаешь под корень, а потом интересуешься, куда пропал, подумал Нягол и спросил: — А есть ли смысл? — Смысл? Если нет смысла, зачем нам это жабоглотание? — отшучивался голос, но Нягол чувствовал напряженность, властность даже в его тоне.— Вот я про то и говорю, к чему нам это глотание? — На сей раз голос помолчал, потом промолвил: — Слушай, мы ведь с тобой не аисты, правда? — Уверен, что нет,— уточнил Нягол.— Вот так. Мы с тобой боевые товарищи, а посему завтра жду тебя до обеда, на аэродром за тобой приедет машина. Счастливого полета!... Дай-ка мне Трифонова.
Пока они разговаривали, Нягол стоял у окошка, бессмысленно вглядываясь в бульвар. Эти люди не отступились, через Весо не получилось, так теперь действуют в упор. Ну и история...
Трифонов его проводил до лестницы. Поняв, что настроение у Нягола упало, он терялся в догадках, долго тряс его руку на прощанье. Значит, завтра в восемь машина будет ждать перед домом. По возвращении пусть позвонит, его встретят. И будем надеяться на более частые встречи в родных местах... Спасибо, Трифонов,— рассеянно ответил Нягол.
На улице он отказался от машины и двинул домой пешком. Город все разрастался к подножию плато, сметая вековые виноградники. Детишками они играли в этих райских уголках — крутые, расположенные террасами земли, по горизонтали опоясанные проезжими дорогами, а по крутизне — заросшими тропками. С каждого виноградника город просматривался как на ладони — разбухающий по краям, все шире разливающийся по дельте каменный поток, вытекающий из горловины поросшего вековым лесом плато. Теперь он принялся заползать кверху хаотической смесью черепичных кровель и плоских современных крыш, раскосмаченных бесчисленными антеннами.
Что за люди обитали в этих новопостроенных, лишенных привлекательности домах? На первый взгляд риторический вопрос этот таил немалую сложность. Сюда стеклись сотни и сотни людей, вековых болгар, побросавших свои сельские очаги, дворы и дома, землицу болгарскую, чтобы заползти в города, в эти вот забитые мебелью квартирки — ни сельские ни городские: пестрые половики и плюш, блестящая мебель, деревянные панели, плюшкинские чуланчики и кладовки — натюрморты зари цветной фотографии. Разбухающий город попадал в кризисы — жилищный, снабженческий, транспортный, медицинский, экологический. И ведь это сами мы постарались, думал Нягол, устроить себе такое: в селах стоят новешенькие, гулкие от пустоты дома, некому урожай собирать, школы онемели без щебечущей детворы, а в городах то и дело приходится открывать новые школы, пристраивать все новые жилые кварталы.
Он вздрогнул словно от удара гигантского кулака — окрестные крыши принимали и возвращали громогласное эхо. Нягол вскинул голову, он стоял под самым балконом жилого здания, с которого все еще крепкая деревенская баба выбивала свисавший ковер. Колотушка вздымала желтоватые вихри пыли и вычесок, они скручивались маленькими клубками и разматывались к земле. Заметив его, баба колотить перестала.
— Ты чего тут под пылью выставился? — закричала она.
— Больно хорошо колотишь,— ответил Нягол, стоически снося сухой дождь из ворсинок и пыли.
— Как могу, так и колочу — ты меня колотежке не учи.
— Двора, что ли, нет, с балкона-то?
- Ха, двора! Дворы на селе остались, их на машине не увезешь.
— И то верно,— сдался Нягол.
— Что верно, то верно, а ты вот мотай отсюдова, а то в мельника превратишься.
И она нанесла сокрушительный удар по мучному мешку, именуемому ковер жаккардовый.
Не успел он хлопнуть калиткой, как на веранде показалась Элица в веселом фартучке.
— Что это вдруг пешком, мсье? — шутливо поинтересовалась она.
— Меня разжаловали, Элица.
Нягол стал тяжело подниматься по ступенькам, наверху они испытующе переглянулись. Что-нибудь неприятное? — взглядом спрашивала Элица. Да, моя девочка, отвечал Нягол.
— Передавали французскую предклассику, жалко, уже кончилось,— объявила Элица, и Нягол понял, что она старается сдержать любопытство.
— Мне тоже жалко,— сказал он, кинув взгляд на свои старенькие часы.— Эли, пока ты тут управляешься в кухне, я у себя закроюсь, потом перекусим, а к вечеру предлагаю заскочить в деревню, к Иванке.
— Чудесно! — расправила тело Элица.— Так хочется походить.
— Почта была?
— От тети Марги ничего,— исподлобья глянула Элица.
— С тетей Маргой мы установим радиосвязь,— улыбнулся Нягол, а сам подумал: все женщины из бесовской породы...
Поздно за полдень они направились по тропинке, опоясывавшей подступы к горному плато. С двух ее сторон — кверху, к липам и грабам, и книзу, к подползавшему городу,— нестройными рядами разбегались уцелевшие виноградники, над которыми слоились темно-зеленые кроны орехов, дымчато голубели сливы, пошевеливали пушистыми ушками яблони. Упоительно пахли полевые цветы — собачник, тысячелистник, мята, но все их перекрывал горький запах полыни. Ограды, увитые ломоносом, тянулись живой линией, очерчивая тропинку со всеми ее капризными изгибами. В цветах тяжко жужжали жуки-бомбардировщики, тонко звеня, пикировали мушки, над лужицами возле родников, словно миниатюрные дирижабли, висели стрекозы. Предзакатное солнце било в глаза, ломая взгляд, мир на мгновение распадался геометрическим многоцветным обрывом. Однако, стоило отвести взгляд, обрыв магически перестраивался — и вокруг ширился спокойный пейзаж. Далеко внизу он заканчивался приречной долиной — словно кинули к югу желто-зеленый поднос, по которому огромным вербовым боа извивалась река. За ней начинался дубняк, густой и слегка кудреватый, а еще дальше возвышался синим хребтом Балкан. Хорошо, черт возьми,— посапывал Нягол, объявляя новое имя цветка или кустика, а Элица своим неиспорченным нюхом довольно точно различала запахи, источаемые чашечками и тычинками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53