Одни окапывали деревья, другие вычищали траву, подравнивали живые изгороди, подрезали деревья, то и дело распрямляя непривыкшие тела. Возле них копошились внуки, по домам хозяйничали женщины в тюрбанах и пеньюарах, длинноногие сынки и дочки, натянув импортные джинсы, мыли машины или играли в карты.
Чочевы тоже пришли в движение. Встав ото сна, Чочев с Теодором, в тренировочных костюмах, окапывали деревья, женщины хлопотали в доме. Детей не было видно — все еще вылеживались в мансардных комнатах.
Прикусив сигарету, Чочев довольно ловко орудовал киркой, а Теодор, низко ухватив ручку мотыги, неудобно вытянув левую ногу, постукивал острием по каменистой земле и обильно потел.
— Почва, почва,— бормотал Чочев,— бедная, точно шопская трапеза. Навоз нужен, естественное удобрение.
— А что, разве нет в деревне? — спрашивал притомленный Теодор.
— Да что в ней есть, в этой деревне? Я уже десять лет тут, а навоз бросал только два раза. Ладно, пихта обойдется и без него, но вишня-то плод дает, сам знаешь, сколько мы собираем летом.
Теодор отлично помнил сочные вишни, которые терпеливо и благоговейно собирал тут поздней весной: каждую вишенку с черешком, стараясь не поранить ветку и не оборвать листьев, что весьма смешило нетерпеливого Чочева.
— Уж очень ты деликатный, Тео,— говаривал он,— фрукты те же женщины, они любят, чтоб их срывали.
Теодор краснел — он был из тех немногих мужчин, что и в зрелом возрасте сохраняют привычку стесняться подобных выражений, и тем сильнее, чем больше они признают их правоту. Разве Сибилла не была такой? Его качнуло от воспоминания. Была. А он, дурак, пугался ее страсти, внезапно вспыхивающей и медленно утихающей. Теперь, потеряв ее, он и сам видел, что был жалок.
Он оперся на мотыгу, захваченный неожиданной мыслью, что, может быть, именно Сибилла была женщиной, нужной ему в жизни, что вовсе не опытная Милка, а простодушная Сибилла была человеком, которому можно было довериться полностью, ее хрупкие на первый взгляд плечи могли служить опорой во всем и против него, даже и против Чочева, этой помеси между лисицей и волком.
— Ты что, задремал, что ли? — поинтересовался наблюдавший за ним Чочев.
— Да нет, о вишнях задумался,— солгал Теодор.
— Фрукт хороший, и сладенький, и с кислинкой — все как в жизни, браток.
Теодор проигнорировал фамильярное обращение, здесь оно переносилось как будто легче, чем в служебном кабинете. Он знал Чочева и его комбинаторский ум, оборотной стороной которого являлась поверхностность, умело прикрываемая оглаженными выражениями, осмотрительностью и осторожностью. Но то, что он услышал чуть спустя, его поразило. Не смущаясь, словно речь шла о какой-то мелочи, Чочев произнес:
Тео, сам знаешь, жизнь штука сложная и не такая логичная, как химия. Придется нам с тобой взяться за руки и вместе положить конец последним опытам по твоей докторской. Понимаешь ли, избрали почему-то именно нас, чтобы отодвинуть в сторонку венец твоей жизни, хоть я с этим и не согласен... Новость была столь ошеломляющей, что сперва Теодор не поверил своим ушам: спустили распоряжение сверху временно приостановить несколько тем и срочно заняться катализаторами, то есть той самой проблемой, которую оба по настоянию Чочева разрабатывали на следующие годы. Она уже стала модной, про нее говорили и писали, но не хватало новых технологий и базы, прочной связи с производством. И как раз результаты докторской диссертации Теодора должны были в этом помочь.
— Понимаешь,— говорил Чочев,— придется нам сделать паузу, иначе не получается. Впрочем,— он копнул и вырвал клок травы с корневищем,— практически глядя, катализаторы тоже работают на докторскую, даже больше, так что ты не только ничего не теряешь, но и выигрываешь: на защите у нас будет преимущество. Я уже говорил на эту тему с начальством и после горького могу преподнести тебе сладкое — они готовы пересмотреть научный план и дать нам зеленую улицу. Ну чего ты нос повесил?
Теодор чувствовал, как холодеют капельки пота на его спине. И пока собирался с мыслями, Чочев его опять обогнал.
— Если ты думаешь, что я не сопротивлялся, ошибаешься. Крычмарский жив-здоров, можешь его спросить. Стал мне цитировать постановления и прочее— пришлось сдаться.— Он копнул и угодил в камень, копнул снова и, поняв, что камень большой, стал его обходить.— Я сдался, но не совсем. Раз так, говорю, раз вы на полном ходу прерываете исследования, тогда будьте любезны включить новую тему научной защиты. Они согласились.
Чочев бросил кирку и поднял голову. Теодор встретил его взгляд, скользнул по блестящим хрусталикам глаз и обошел их. То ли удача выпала, то ли сам он ее себе организовал, не имело значения. Важно было, что в доктора они попадут вместе, под зонтом Крычмар-ского, чочевского покровителя.
— А Тенчев знает? — сухо спросил он.
— Академик в отсутствии, но, наверное, уже уведомлен. Да ведь Тенчев этих дел не решает.
— Знаю,— отрезал Теодор.
Чочев на него глядел весело.
— Да не куксись ты, словно защипанная девица на посиделках. Ничего страшного не случилось, тебя ждет гарантированный успех. Гарантированный, понял?
— Кем гарантированный?— продолжал гневаться Теодор.
— Не цепляйся к слову, мы не на ученом совете, а, во-первых, на пикнике, во-вторых, ты мой гость...
— И в-третьих, я беспартийный, ведь так? — Теодор выходил из себя и жалел об этом.
Чочев, однако, не поддавался. С завидным умением он обратил зарождающуюся гримасу в снисходительную улыбку:
— Тео, Тео, иногда ты хуже ребенка...
— Я уезжаю,— объявил Теодор, накриво вскидывая на плечо мотыгу.
Но ему не удалось сделать ни шагу: Чочев расставил длинные руки и заступил дорогу:
— Стоп машина! А кофе? А картишки? А ужин?
Мы привезли свежие отбивные, имеется крепкое муж
ское питье, куда это вдруг ни с того ни с сего?
С веранды послышался певучий голос мадам Чо-чевой. Она сообщала, что кофе готов, колода проверена, пожалуйте, хватит гимнастики! Чочев возрадовался своевременному приглашению — они с женой словно уговорились! Разумеется, уговора не было, было, однако, нечто большее — годами наработанный синхрон, отодвинувший чувства, заменивший их вещью гораздо более прочной — взаимным интересом. Он подхватил под руку смешно вскинувшего мотыгу Теодора и толчками, как на буксире, стал его направлять к столику, где уже дымился кофе.
— Выдай-ка улыбочку во весь рот,— приговаривал он ласково,— для наших половинок. Женщины, брат, стихийные психологи. Женщины действительно их оглядели, каждая по-своему, и ввелись в заблуждение: оба улыбались.
Засели за карты. Как обычно, играли накрест — антисемейно, по выражению Чочева. Он был хорошим игроком, прислеживал за каждой картой, редко рисковал и выигрывал. Большая игра — иллюзия, любил он повторять, маленькая игра — вот большая игра, вы разве не замечали? И поглядывал лукаво на Милку, они с ней понимали друг друга. Совсем по-другому играла мадам Чочева. Буйная, рисковая, она запутывала систематичного Теодора, навязывала ему свои увлечения, и они в конечном счете проигрывали.
— Большое дело! — восклицала в заключение мадам.— Нам зато повезет в любви, а, Тео?
— Дай-то бог,— поджав губы, прибавляла Милка, погруженная в мысли о дочери. Что она делает сейчас, дома или нет, почему не позвонила? Что сюда она не приедет, было ясно, но где бродит эта девчонка, что у нее за компания, ведь бог весть что может случиться при этом ее коварном недуге... и попробуй ты что-нибудь вырви из этих няголовских губ!
Судя по наведенным справкам, ни в одном из двух их родов подобного случая не было, откуда они взялись, эти припадки? Сама Милка никогда нервами не страдала, наоборот, встречала житейские невзгоды во всеоружии, в отличие от мужа, внешне уравновешенного, но лишенного каких-то важных рефлексов, они ему изменяли самым неожиданным образом — за рулем или на совещании, и человеку, его не знающему, трудно было бы определить, что за этим скрывается — рассеянность, несообразительность или самая обыкновенная трусость. Мягкий слишком, ей припомнилось его тело, нежная кожа и несколько женственная мускулатура.
— Пики козыри, не так ли? — спрашивала мадам.— Против пиков нету криков, тройка!
— Не ходи, две пары! — объявил Чочев.— Плюс двойная девятка за спиной, предлагаю сложить оружие!
— Ну вот,— вздохнула его жена,— опять за спиной — твоя любимая поза... За моей, я хочу сказать...— поправилась она.— Тео, а ты что на это?
Теодор еще раз проверил свои карты и чинно положил их на стол.
— Капут! — обрадованно сгреб их Чочев.— Милка, так держать!
— Тянешь на капитана... рыболовецкого судна,— подкусила мужа мадам, тасуя карты.
— Трансокеанского,— добавила Милка.
— Ну уж, ну уж — трансокеанского! Поглядели бы вы на заокеанских морячков!
— Ты так говоришь, будто бы их лично знаешь,— отомстил Чочев.
— Что знает и чего не знает женщина, останется для мужа вечной тайной, я пас,— не сдавалась мадам.
— В ненаучные области не захожу, пас,— ответил
Чочев.— Ты, Тео?
Теодор от игры отвлекся, игры вообще никогда не доставляли ему того удовольствия, какое он наблюдал у других. А сегодня интерес его упал до нуля. Прекращение опытов, провал диссертации перед самым завершением... Кому плеснула в голову эта безумная идея, администрации или Чочеву? Что он ему завидовал, нет сомнения. Но, как директор, он имел обязательства, которые должен был выполнять, тем более что заручился его словом насчет следующей темы, по существу невозможной без нынешних исследований. Он перекидывал в сознании различные доводы, многоходовые, усложненные, не подозревая, что сегодня вечером дома жена скажет ему, точно отрежет ножом: по-моему, Чочев боится, что за катализаторы докторской не дадут. Как не дадут? — удивился Теодор. Очень просто, тебе же вторую докторскую не присудят? Не присудят, значит, повисает и он. Это было столь просто, что никогда бы ему и в голову не пришло. Между тем это была сама истина, но он ее узнает только к вечеру. Пока что он сидел обессиленно за столом, вяло перебирая свои карты. Нет, так этого оставить нельзя. Он пойдет к Тенчеву, будет просить, настаивать...
— Ты куда улетел, игрок? — привел его в себя голос Чочева.— Пас или нет?
— Нет! — себе на удивление, объявил Теодор и тут же заметил свою ошибку: карты были совсем слабенькими. На руках у него ютились две одинокие дамы, король, семерки и восьмерки. Но назад поворота не было. Поставил на даму пик, все же целая опера написана про нее, может, вывезет. И провалился с треском.
— Браво, Милка! — торжествовал Чочев.— Большая игра — игра маленькая, это я тебе говорю.
— Хватит тебе повторять одно и то же! — осадила его жена.— Тео, давай их побьем! Приятно, знаешь ли, бить шефов.
Теодор слабо улыбнулся.
Вечером, устроившись подле камина, они вкушали скворчащие котлеты, выпивали и поглядывали в телевизор. Дамы оговаривали эстрадных певцов, мужчины поклевывали политику, полуосведомленно, привычно и безразлично — что из того, что где-то в Азии или на Ближнем Востоке дерутся и рубятся, занятие для недоразвитых людей и перенаселенных государств. Чо-чевский сынок влепился в спортивную передачу, а Чочев передал свой разговор с местным сельчанином. Хиленький такой, в плечах узкий, ноги кавалерийские, рассказывал Чочев, в чем только душу носит. Зато хитрый, прямо-таки пропитан лукавством, сущий печенег с синенькими глазами. Профессор, говорит мне, есть он у меня дома, навоз-то, цельный холм, сверху корой схватился, снизу пускает сок, хоть трубой разливай. Хорошо, говорю, давай сторгуемся, привезешь на простой телеге, и трубопроводы нам не понадобятся. Можно, отчего ж нельзя. Хорошо, сколько за одну телегу положишь? Да ведь оно как поглядеть, телеги-то всякие, иная бывает вроде фургона, а иная вроде детской коляски, откудова мне знать? Хорошо, человече, телега-то ведь твоя, сколько ты за нее хочешь? Ну, сколько дашь. Не мне же определять, скажи сам, сколько. Можно и сказать, только ведь телеги-то всякие, иная бывает вроде фургона, а иная и на горшочный цветок не хватит... Тут уж мое терпение лопнуло, мы что, говорю, на разных языках, что ли, изъясняемся, а он мне: может, и на разных, какой человек, такой у него и язык. Ладно, говорю, разобрались, привезешь три телеги навоза, как-нибудь сговоримся, соседи все же. Это, профессор, дело другое, это можно. Одна только остается закавыка — телеги-то у меня нету, продал прошлым годом, как в кооператив вступить...
Милка в последний раз позвонила домой, Элицы все еще не было, и они с Теодором поднялись и заспешили в город.
Нягол был замечен уже в дверях клуба. Уютное красноватое освещение мешало различить знакомые лица, а они наверняка были среди публики — человек пятнадцать мужчин и женщин расположились на канапе и возле заставленных напитками столиков. Поощряемые освещением и музыкой из испорченного магнитофона, некоторые устроились довольно свободно.
— О-о-о! — захрипел кто-то.— Кого зрят старческие мои очи! Пожалуйте, бай Нягол!
Это был местный театральный художник Морж, мужичок с ноготок с кудельными усами, известный городской алкоголик. Зашумели, раздались женские голоса: входите, товарищ Няголов, идите сюда, а в это время Морж, расплескивая свою рюмку, уже ковылял к нему. Поцелуй был неизбежен, и Нягол стоически его перенес. Пока освобождали место — сюда давайте, нет, лучше к нам, у нас свежее...— Нягол распознал артистов и артисток местного театра, были и незнакомые молодые женщины, и не слишком молодые мужчины, по одежде судя, тоже из артистической богемы. Они оказались киношниками — телевизионная группа приехала снимать фильм.
Его устроили между двух артисток, ярко накрашенных, обе уже были в сильном подпитии. Наполнили его рюмку, выпили за его здоровье, расплескивая вино. Отяжелевший от братова угощения, Нягол быстренько протрезвел — жалел уже, что легкомысленно завернул сюда.
Пошли вопросы — с каких пор в городе, почему не показывается, новый роман небось, знаем, знаем, тихонько сюжеты ловите!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53