Они не заметили, как в отворившейся двери появился в измятой пижаме дедушка Петко и с изумлением на них взирал. Старик выспался, на разрумяненной щеке остался отпечаток пуговицы. Элица вскочила и обняла деда.
— Я и то гляжу, на нашу внучку похожа,— пришепетывал разволнованный старик.— Когда ж ты приехала, вот тебе на, кто бы подумал!
Элица пробормотала что-то насчет экскурсии, отбилась, дескать, чтобы его навестить, тут он возрадовался еще больше: специально отбилась, целую экскурсию бросила, вот она, дедушкина внучка...
Через полчаса побритый и переодетый дедушка Петко сладко причмокивал над своей тюрей, которой попотчевал и Элицу.
— Позавчера, как в нижнем саду прогуливался, знаешь его, возле памятника, встретил своего одногодка, тоже с палкой идет. То да се, свернули на Балканские войны, помнишь, говорит одногодок, как итальянцы линию под селом вели? Как не помнить, понаехали с женами и детьми, в палатках жили, и были у них такие петромаксовые лампы, а по воскресеньям давали концерты. Столько от них, бедолаг, шуму было, и бенгальский даже огонь имелся, а тачки у них были с широкими лопатами, за три наших могли загребать. Слов нет, культурнее они были, но наши им тоже не поддались — как собрались они в Италию уезжать, глядь, а половины тачек и лопат не хватает. Восприимчивый у нас народец, времени не терял даром...
Старик с трудом жевал искусственными челюстями, из угла сморщенных губ вытекла струйка молока, но глаза блестели — то ли из-за внучки, то ли из-за итальянских тачек.
Элица его спросила про здоровье.
— Про здоровье, Элица,— шамкал старик,— что сказать: вроде и при мне оно, а вроде бы и не стало, в прятки мы с ним играем, вот что. На прошлой неделе приходил доктор Смядовский, старые мы с ним знакомые, сюда трубку прилепит, туда прилепит, сердце, говорит, у тебя в порядке, Петко, но перегружать нельзя, полегче... А я ему говорю: зрелому плоду, Нено, бури не нужно, хватит и легкого ветерка, а перезрелый и сам упадет, ведь так? — Дедушка лукаво на них поглядел.— Старому человеку что полагается? Миска тюри, а потом трюх-трюх по садочку, может, встретишь кого из своих, помнишь то, да помнишь се... Э-э-эх, мне бы сейчас, Элица, твои ножки, и я бы на экскурсию ударился в горы до самого Пирина, до Элтепе...
К великой радости старика, они вышли втроем прогуляться по кварталу. Дедушка Петко выступал подмоложенный, в черном костюме, с выпущенной на жилет цепочкой, а с двух сторон, словно эскорт, сопровождали его сын и внучка. Разбуженные дома сверкали окнами на утреннем солнце, размахивая крыльями, плескалось выбиваемое покрывало, звенели детские голоса, рычала машина, а старик озирался тайно в надежде встретить знакомых, чтоб увидели его соседи в окружении близкой родни — шутка ли, из самой Софии приехали, чтобы навестить.
Вздремнув после обеда, Элица и Нягол через виноградник тронулись к ближайшему селу к Няголовым родичам. Весенний полдень остановился, точно старичок па припеке: ни листок не шелохнется, не промелькнет ни человек, ни животное. От нагретой земли поднимался незаметный для глаза, лишь обонянием улавливаемый пар. В добравшемся и досюда винограднике светился ки-зил, дубы стряхивали с себя старые листья, далеко внизу, вдоль реки, извивалось вербное воинство, а в выстиранном небе носились кудельки реденьких облаков. Элица и Нягол шли по просохшей колее, впитывая в себя настоянный на листве воздух, он словно бы выдыхался гигантскими ноздрями свисающих с плато скал. Казалось, что ими дышит сама земля.
Нягол набрал букетик фиалок с двумя-тремя крокусами посередке и протянул племяннице, но вместо благодарности получил тычок в спину: догоняй, дядя! Элица ловко обежала его и со всей силы пустилась по извилистой колее. Нягол припоздал и потащился вслед за стройной Элицыной фигуркой, пыхтя, точно локомотив.
На бегу Элица часто оборачивалась, чтобы проконтролировать расстояние, и, когда оно уменьшалось, припускала сильнее, изящно размахивая руками. Нягол силился настичь ее, отяжелевший, с внезапным свистом в груди. В своей кожаной куртке он напоминал огромную букашку, бросившуюся в безнадежную погоню за прыгучим богомолом.
Элица свернула с дороги, перемахнула, словно коза, через крутую впадину и затаилась за деревом. Подбежал и запыхавшийся Нягол.
— А ну-ка, поймай меня! — отозвалась она из-за ствола. Глаза ее поблескивали возбужденно, как у зверька.
— Мне не смочь, обувь мешает,— сказал он, тайно прикидывая крутизну впадины.
— Видишь, видишь! — торжествовала Элица.
На миг она скрылась за орехом, и Нягол в несколько прыжков оказался напротив. Элица зафыркала, точно настигнутая птичка, она не подозревала, что в дяде затаился охотник. После небольших хитростей она оказалась в Няголовых руках и сдалась. Нягол, растрепав ей волосы, поцеловал в лоб.
— Ага, вот, значит, ты какой! — Элица его изучала.— Вот ты какой, дядя...
— Что же, моя девочка, делать: кому не хватает силы, тот хитрит.
Элица подумала и ущипнула его за щеку. Он хотел ей ответить, но сердце в этот момент совершило гигантский прыжок, он скорчился и выпустил Элицу. Второй раз со вчерашнего дня, сказал он себе, отдыхиваясь и стараясь не выдать своего состояния.
Пошли дальше, она поинтересовалась, когда он надумал ее обмануть. Нягол признался, что в последний момент, когда она упивалась своей победой. Элица удивилась: неужели было заметно? Победитель не умеет скрывать своей радости, а побежденный своего унижения, ответил Нягол. Элица согласилась, что так, а вот почему — бог знает...
И тут Нягол резко ее дернул за руку. Напротив, на раскаленном скалистом отломке, свилась клубком ранняя змея, вздернув голову, с пульсирующей вилочкой во рту. В шаге от нее трепыхался и щебетал воробей, завороженный неподвижными ежевичными глазами выползка.
Элица ойкнула и укрылась за дядину спину. Успокаивая ее, Нягол занялся змеей. Уставился в неподвижный глазок — вызывал ее внимание на себя, чтобы отвлечь от жертвы. Удалось. Змея не выдержала и повернула к нему голову, их взгляды встретились, скрестившись молниеносно. Элица продолжала скулить, спрашивала, уползла ли змея и укушен ли воробей. Нягол отвечал, но взгляда своего не отводил. С детства он был привычен к этим внезапным поединкам, научился выдерживать парализующий змеиный взор. Краем глаза он видел, как оправившийся воробей подскочил и улетел в кусты.
То ли уловив движение, то ли просто что-то сообразив, змея с замедленной гибкостью развила свой клубок и с поднятой головой безупречными извивами шмыгнула в сухую траву. Последнее, что видел Нягол, было движение коричневого зигзагообразного узора на ее спине. Явно, что когда-то при ее сотворении к делу приложил руку гончар.
Перевалив за укрывающий село холм, они стали спускаться в глубоко врезавшуюся в отступившее плато впадину. Высоко вверху изъеденные пещеристые скалы тоже отдернулись, сходясь острым углом, под ними зеленели сосновые пятна. Еще ниже зияли полуразрушенные челюсти скал, по ним, точно часовые, торчали одинокие деревца, карабкались и спускались, пропадая среди кустов, белесые тропки. А в самом низу, заросшая по межам ежевикой, красовалась раззеленевшаяся уже поляна, пересекаемая шумливыми ручейками. От крутого ската поляны начиналось село. Было что-то захватывающее в этом могучем, утонувшем в тени природном укрытии, повернутом к северу горбом и открытом к долине, забирающей все больше пространства, аж до синеватых противоположных гор.
Элица восхищенно глядела то на скалы, то на равнину, а Нягол утопал в воспоминаниях. Каждая тропка здесь, каждый уголок и межа были исхожены когда-то его молодыми ногами. Вспомнились мельницы и сукновальни, что грудились тут в долинке на месте нынешних каптажей, точно бабки, собравшиеся на беседу. Из горловины ее били три мощных источника с хрустальной студеной водой, оглашали всю окрестность своим журчанием, а в очень тихую погоду доносилось от скал их эхо. Место было волшебным, в самый раз для античного театра или храма, но Эллада досюда не дошла, не напрасно боялась она морозов здешних, злачных, но суровых земель. Источники били совсем близко, словно укрощенные фонтаны, разливались на два рукава, на которые нанизывались мельнички, оплетенные ломоносом и украшенные плющом. Жизнь здесь пульсировала днем и ночью, приезжали и уезжали мужики на телегах, согнувшись под коромыслами, выступали бабы, нагруженные выстиранными половиками и ковриками. В многочисленных запрудах водилась рыба, из них же по деревянным щитам шла вода к огородам и садам, а их гибкие спины поигрывали от солнечных пятен. Воздух вокруг был опьяняюще чистым, напоенным духом цветов и трав, над которым верх иногда одерживала сирень, но чаще — полынь и тысячелистник. К вечеру от плато победоносным воинством, поднимая пыль, возвращались овечьи стада, с ними спускался запах молока и скумпии, обрядившей целые холмы в свою ярко-розовую кудель.
Нягол любил здесь проводить предвечерние часы, они снимали усталость, очищали душу, настраивая ее на созерцание и размышление, все равно о чем: о постукивающем на равнине поезде, о спокойствии навешенных скал, о далеких синих горах и об этих несмолкающих водах, напирающих неведомо из каких глубин, об этой наичистейшей из материй, к которой он прикасался. И пока он сидел, обрывая стебельки, на каком-нибудь все еще теплом камне, падал вечер, всегда внезапный, умаляющий землю и открывающий небо. Выцветшее и заветревшее на солнце, оно наливалось плотью, трепещущей яркими звездами. В этом уменьшенном и укромном мире раздавалось сильнее пение птиц, вступая в борьбу с журчанием вод.
На занемевших ногах Нягол спускался к слабо мерцающим мельницам, укутанным в паутину, толкался среди помольщиков, заглядывался на жернова и на клокочущие водные зевла, а затем, довольный и голодный, возвращался домой.
Теперь из долинки все до последней черепицы исчезло, будто никогда и не бывало. Вместо живописных стрешек и мостиков торчали бетонные слуховые окна каптажей, запертых железными крышками с проржавленными замками. И, только прижав ухо, можно было услышать подземный шум, с каким запертая вода расходилась по водопроводам.
Нягол подождал, пока Элица погуляет, потом они стали спускаться вниз по улице, по западной стороне ее уже поползли первые тени. Дома выстроились подновленные, вместо эркеров и сеней желтели кирпичные стены, стянутые железобетонными корсетами, старые кривоватые ограды заменились новыми, узорчатыми и прямыми, сделанными из железа. Вместо скотины по дворам отдыхали автомобили, только куры клевали носом в своих зарешеченных гетто. Нягол оглядывал всякий дом и двор, силясь вспомнить, как он выглядел раньше, заодно вспоминая и владельцев. Иногда удавалось, еще чаще нет, но двор со старым орехом, неестественно рассеченный бетонной оградой, заставил его остановиться. Да, здесь было, в этом дворе с орехом посередине. Он шел с родников, с удовольствием помахивая свежесделанной палочкой, как вдруг послышались крики и через улицу побежали люди. Постояв в нерешительности, он приблизился. Теперь гомонили в доме, изнутри слышался женский плач, а на улице курили мужчины, обсуждая ссору между двумя братьями за этот вот самый двор, завершившуюся роковой поножовщиной. Теперь двор был идеально располовинен бетоном, с двух сторон его красовались новые кирпичные домики, принадлежащие, вероятно, сыновьям или внукам.
— Красивый орех, правда? — оценила дерево Элица. Нягол кивнул и повел племянницу дальше, к нижним кварталам.
Встретил их высокий седоватый мужчина, муж Няголовой двоюродной сестры, Элица их не знала. Проживали они на кривой улочке, рядом с хозяйственным двором кооператива. Мужчины похлопали друг друга по плечу, потом Михаил — Мале, как его называл Нягол,— несколько удивленно оглядел Элицу. В это время выскочила его жена, низенькая, полная, с белым лицом и зеленоватыми глазами, поблескивающими из-под
платка.
— Ба, Нягол! — воскликнула она.— Ты ли это?
Э-э-эх!
Нягол нагнулся и обнял женщину.
— Я, Иванка, гостью тебе веду — ну-ка, поглядим,
сможешь ты ее узнать?
Иванка комично отшатнулась и, нечаянно наступив мужу на калошу, театрально раскланялась:
— Извини, муженек, иманципация...
Нягол представил Элицу, хозяева ахнули и обрадовались. Повели их в комнату для гостей, разговорились — как Теодор с Милкой, живы ли, здоровы, столько лет не видались; как дедушка Петко, держится ли еще; а брат-то Иван, кажется, обженил сыновей; давно ли приехал Нягол, очень хорошо, что догадался зайти и племянницу привел — из Софии деревню не разглядишь.
Иванка захлопотала в кухоньке, в открытую дверь ее ясный, немного писклявый, но ласковый голос слышался очень хорошо, да и она старалась не упустить разговора между мужчинами. Нягол расспрашивал Малё о деревенских делах, о хозяйстве, о людях и их домах, о доходах и свадьбах, о старых и молодых — груда вопросов, на которые Малё отвечал с помощью жены.
— Что тебе сказать, Нягол, постарело село, молодые лыжи навострили — и в город. У нас в звене восемь душ, так шестерым уж за шестьдесят. Помрем мы, совсем будет дело табак.
— Можно, значит, сказать, разлюбил землю болгарин, так, что ли?
— Нягол, и жену разлюбляют, и брата, а землю и подавно — общее и полюбить-то трудно. Вон у султана сколько жен, а сердце небось к одной лежит... Я говорю — уважение должно быть и страх, на первое время и того хватит, а для любви пока рановато.
— Страх?
— Страх, страх, Нягол,— отозвалась из кухни Иванка.— Без страха нет порядка и уважения, Малё прав.
— Хоть и нехорошо так говорить, но на общем человек распускается,— добавил Малё.— Общая собственность, я тебе скажу, не простое дело — много чего она требует, куда больше частной. За совестливый труд и оценка должна быть совестливая, и чтобы голос работника слышался и вес имел.— Малё пристукнул рюмкой по столу.— Ну, будем здоровы!
— Нягол,— появилась в дверях Иванка,— давай-ка я Малё похвалю. Двенадцать годов он звеном управляет, столько работы переделали и друг за друга держатся, как свояки, очень их на селе уважают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53