Мы из последних сил вскарабкались на верхушку горы, и солнце село. Южные ночи – темные, а костры разводить наш Мясник запретил, чтобы не обнаруживать себя. Все попадали на землю кто где стоял, и многие заснули, не обращая внимания на комаров, москитов и прочий гнус, который с закатом солнца совсем озверел. Они в буквальном смысле слова, сударь, пили нашу кровь.
Однако мне не спалось. Мне как-то не по душе, когда мою кровь выпивают безнаказанно. По этой причине я ворочался с боку на бок, отмахивался, шлепал себя и давил всех этих летающих пиратов на лбу, спине и прочих местах.
Неожиданно я услышал какой-то шум и тихие голоса. Я на четвереньках подполз к краю и попытался что-нибудь рассмотреть в этой темноте. Это были испанцы. Они не подозревали о том, что мы выведали их планы, поэтому и не слишком торопились с их выполнением. Очевидно, им и в голову не приходило, что мы уже тут. Поэтому они освещали себе путь факелами, поднимаясь, впрочем, по той стороне горы, которую нельзя было разглядеть из форта.
Я тут же поднял тревогу, разбудил наших командиров (я говорю «командиров», имея в виду и господина Эвелина, потому что после того, как господин Эвелин побывал у испанцев, его слушались, почти как самого губернатора), и когда неприятель с зажженными огнями достаточно приблизился, мы их встретили хорошим залпом. Да, сударь, это был добрый залп: они так и посыпались с горы.
Наши кричали им вдогонку обидные слова и насмехались.
Однако, когда снова рассвело, нам стало не до смеха. Мы обнаружили, что окружены со всех сторон. За ночь испанцы получили подкрепление, прибывшее к ним из гавани, в которой стоял их корабль, и их собралось тут не менее полутора сотен.
При солнечном свете они явно приободрились. Кроме того, по нашей редкой стрельбе испанцы сумели определить, насколько малочислен наш отряд. Мы уступали им почти втрое.
Они медленно продвигались вверх.
– Сдавайтесь, perros ingleses! – кричали испанцы.
– Идите сюда, и мы прирежем вас, как диких свиней, – отвечали наши висельники.
Среди наших было немало отличных стрелков, которые укладывали то одного, то другого из нападавших, и это держало испанцев на расстоянии. Однако кольцо вокруг нас все же сужалось.
Наш отряд уже потерял десять или одиннадцать человек. Поскольку мы занимали круговую оборону и вследствие этого рассредоточились по всей вершине, то можно было увидеть лишь нескольких соседей справа и слева. От этого казалось, что нас еще меньше, чем это было в действительности. Настроение быстро падало.
– Сударь, по-моему, нам не удержаться! – прошептал я, ползком, чтобы не оказаться жертвой шальной пули, подобравшись к господину Эвелину.
– Планше, не теряй присутствия духа. Хотя положение таково, что поручиться за целость нашей кожи нельзя, – отвечал он.
– В таком случае, сударь, что вы намерены делать?
– Стрелять более метко, чем раньше.
– Вы не поняли меня. Я спрашиваю вас о том, как вы намерены сохранить кожу.
– Друг мой, Планше, – отвечал этот человек, – к сожалению, в данную минуту сохранность моей и твоей кожи зависит всецело от меткости нашей стрельбы и разве еще от воли провидения.
– И это все, на кого мы можем положиться, сударь! – в отчаянии воскликнул я.
– Ничего другого я сейчас предложить не могу.
Тем временем испанцы подобрались уже совсем близко и, видимо, готовились совершить последний бросок, овладеть вершиной и перебить нас всех.
Прислушиваясь к их возгласам и шуму боя, я лежал за большим камнем, надежно укрывавшим меня от пуль, и прикидывал – не следует ли притвориться мертвым, когда испанцы взберутся на вершину. В этом плане, оставляющем кое-какие шансы на спасение, мне не нравилось только одно: из рассказов бывалых вояк я помнил, что победители имеют неприятное обыкновение обходить поле боя и проверять, действительно ли все их поверженные противники такие мертвые, как кажутся.
Вдруг шум и крики усилились. Прислушавшись внимательнее, я сообразил, что испанцы чем-то взволнованы, хотя в тот момент мои способности соображать ослабли из-за опасения окончить свои дни в течение ближайшего получаса…
Высунувшись из-за скалы, мы с господином Эвелином увидели, что внизу творится что-то непонятное. Несколько испанцев почему-то бросились вниз с криками:
– Los Indios bravos! Indios bravos!
Я был поражен. Неужели само небо спасает нас от неминуемой гибели!
Немного спустя стала понятна причина суматохи в тылу у испанцев. Действительно, из чащи им в спины полетели стрелы с ярким оперением и зазубренные дротики. А потом из-за деревьев, подступающих к подножию горы сплошной зеленой стеной, высыпали полуголые дикари и, завывая самым ужасным образом, – поверите ли, сударь, у меня и сейчас кровь стынет в жилах, стоит вспомнить их вопли, – бросились на испанцев.
Те не ожидали нападения с тыла и растерялись. К тому же испанцы в тех местах обошлись с индейцами очень жестоко, когда впервые прибыли на острова, и теперь они прекрасно знают, что пощады от дикарей им ждать не приходится. Надо сказать, что индейцы имеют обыкновение напитывать наконечники своих копий и стрел каким-нибудь смертельным ядом. Поэтому и легкого ранения вполне достаточно, чтобы отправить на тот свет здорового солдата.
Испанцы пытались защищаться, они храбрые воины, сударь. Но они оказались между двух огней. Мы угощали их из мушкетов сверху, индейцы из луков снизу. Вел индейцев вождь в белом наряде, размалеванный в красный и черный цвета с ног до головы. Рядом с ним шел еще один воин, в таком же ярком головном уборе. Вероятно, это был сын вождя. Был с индейцами и один белый, который стрелял с убийственной меткостью.
Наконец испанцы не выдержали и побежали кто куда. Наши буканьеры и беглые рабы кинулись преследовать их, надеясь ограбить мертвых. Я же, сударь, питая отвращение ко всем этим жестоким обычаям, остался на месте и перевел дух, полагая, что заслужил это право.
Каково же было мое удивление, сударь, когда вожди индейцев подошли к нам поближе. Белого человека я узнал еще издали – это был невозмутимый капитан Ван Вейде, не выпускавший изо рта свою глиняную трубку. Но, когда я рассмотрел как следует того, кого по ошибке принял за сына вождя, мне пришлось опуститься на землю, так как мои ноги отказались поддерживать меня.
Я разразился диким хохотом; признаюсь, возможно, в нем и слышались истерические нотки, но ведь я только что смотрел смерти в глаза, сударь.
«Сыном вождя», «младшим касиком» оказался Гримо. Это его долговязую фигуру в попугайских перьях на голове я видел рядом с вожаком племени. Индейцы вымазали его красной глиной с ног до головы. Кроме того, они нарисовали ему на лбу, груди и щеках красные, белые и черные полосы и зигзаги – так что заподозрить в нем белого христианина издалека было совершенно невозможно.
Господин Эвелин тоже смеялся до слез. Вождь, который ничего не понимал, смеялся тоже – за компанию. Наши англичане и голландцы ревели во всю мощь своих здоровенных глоток.
Не смеялся один Гримо.
Глава пятьдесят третья
Рассказ Планше: день четвертый
– «Гримо, теперь мы не пропадем», – сказал я, – продолжал Планше свою историю на следующий день. – Видя, что он вопросительно поднял брови, я развил свою мысль. У меня, сударь, было хорошее настроение, потому что испанцам пришлось-таки убраться с Тортуги.
– Ну как же ты не понимаешь, Гримо? – веселился я. – Теперь ты – сын племени. Туземцы научат тебя людоедству. Ты научишь меня. И голод нам не грозит – на этих островах продуктов хватит всегда, учитывая занятия местных жителей.
Физиономия у Гримо вытянулась. С помощью энергичной пантомимы он выразил свое мнение обо мне. Но я не обиделся.
Перспективы меня радовали. Испанцев прогнали, и мы получили возможность вернуться к мирному труду. Гримо давно скучал по своим черепахам, я – по своим бумагам и векселям. Работа писцом не слишком утомляет, но оказалось, что она связана с некоторым риском.
– Удивительно, – заметил мушкетер. – Мне всегда казалось, что быть писцом почти так же безопасно, как сельским кюре.
– Это во Франции, сударь. Совсем другое дело – в Новом Свете. Люди там грубые, неподходящая компания для людей вроде нас с Гримо – мы ведь служили у таких благородных господ, как вы, сударь, и господин Атос, и надеялись вернуться на эту службу снова. Ах, как мы мечтали снова очутиться в Париже, сударь! Даже самая последняя парижская помойка казалась нам милой и родной, когда мы грелись на солнышке, лежа на берегу океана.
– Однако мне показалось, что все эти пальмы, ананасы, солнце и море пришлись тебе по душе, Планше.
– Добавьте к этому москитов, сколопендр, а также кайманов, сударь. Идя по лесу, вы должны быть готовы к тому, что за шиворот вам свалится чудовищный паук размером с яйцо. Вы можете наступить на змею, обнаружить за воротом тысяченожку или заболеть желтой лихорадкой.
– Ну, хорошо, Планше. Но ведь все эти насекомые и пресмыкающиеся опасны в равной мере как для какого-нибудь пирата, так и для мирного писца. Во всяком случае, шансы равны, не так ли?
– Так-то оно так, сударь. Однако позволю вам почтительнейше заметить, что каждое ремесло имеет свои тонкости. Так и мне – для того, чтобы получать работу почаще и иметь от этого дохода побольше, пришлось внести в мое ремесло писца… э-э, некоторые усовершенствования…
– Какие же усовершенствования можно внести в это дело?
– А вот какие, сударь. Чернила или, упаси Боже, тушь стоят в тех местах очень дорого. К тому же их просто частенько нет под рукой. Поэтому мне пришлось заняться ботаникой.
– Ботаникой?! Я не ослышался, Планше?
– Нет, сударь. Все правильно.
– Но какое отношение ботаника имеет к переписыванию или составлению документов?!
– Терпение, сударь, сейчас вы сами увидите. Из наших с Гримо странствий я вынес одно полезное наблюдение. Оказывается, все в природе взаимосвязано. Да вы и сами помните, сударь. Человеколюбие, точный прицел и рассеянность принесли мне чин сержанта Пьемонтского полка. Не будь я человеколюбив, я бы не стал так переживать из-за какого-то кардинальского адъютанта. Не возьми я точный прицел, я промахнулся бы и испанцы все-таки доскакали бы раньше королевских мушкетеров, сделали бы свое черное дело, а уж потом испустили бы дух под ударами ваших клинков. И не будь я, наконец, так рассеян, я, наверное, узнал бы в этом адъютанте господина Рошфора и поостерегся бы стрелять, не узнав наперед вашего мнения.
– Ты поступил правильно, Планше. В бою нет места личным счетам.
– Я рад, что вы так считаете, сударь.
– Но ты обещал мне объяснить связь…
– Между ботаникой и ремеслом писца, сударь?
– Ну да!
– О, нет ничего проще! В тех краях растут большие деревья, называемые генипас, которые по внешнему виду больше всего напоминают обычную черешню. Именно это обстоятельство и привлекло мое пристальное внимание. Однако черешня оказалась какой-то совсем не такой, очень противной на вкус, сударь, а рот мой почернел, как будто я неделю жевал уголь.
Оказалось, что, если из этих плодов выжать сок, он вполне может заменить чернила. Он черен, как сажа. Вот этим-то соком, сударь, я и воспользовался, экономя на чернилах и, следовательно, увеличивая свои доходы.
– Это ловко, – заметил д’Артаньян, улыбнувшись.
– Благодарю вас, сударь, – скромно отвечал Планше. – Ваше одобрение – лучшая похвала для меня. Однако именно этот самый генипасовый сок и подверг мою жизнь некоторой опасности…
– Как это могло произойти, Планше?
– Ах, сударь! Эти неотесанные мужланы не оценили моей изобретательности по достоинству. Скажу вам больше, сударь: они набросились на нас и, наверное, убили бы, если б мы не унесли ноги со всей возможной быстротой.
– Неужели эти люди собирались совершить убийство только из-за того, что бумаги были написаны не чернилами?! Разве это не одно и то же, Планше?!
– Я тоже так думал, сударь! Лишь бы документ был составлен грамотно и по всей форме. Я ведь старался изо всех сил – все писал, как полагается… Правда, у настоящих чернил все же нашлось одно незначительное преимущество перед этим черным соком…
– Какое же?
– Чернила не выцветают через девять дней.
Д’Артаньян в изумлении воззрился на своего слугу.
– Ты хочешь сказать, что все написанное этим черным соком выцветало ровно через девять дней? Все исчезало?!
– Бесследно, сударь. Правда, иногда это случалось на десятый или даже одиннадцатый день.
Д’Артаньян разразился хохотом.
– Выходит, все торговые соглашения и долговые обязательства, написанные тобой, растаивали как дым, Планше?!
– Признаться, это так и происходило, сударь. Я полагал, что это обеспечит мне постоянную и многочисленную клиентуру. Однако люди в тех краях грубы и невоспитанны, сударь, о чем я уже упоминал вам. Они сочли нанесенный им материальный ущерб слишком значительным…
– Тебе повезло, что ты остался цел, Планше.
– Эти неприятности – все из-за тамошней испорченности нравов, сударь. Совсем нет порядочных негоциантов. Никто не верит друг другу на слово.
– Не огорчайся, Планше, – не без ехидства заметил гасконец. – Поношение и брань толпы – удел незаурядных натур.
– Ах, сударь! Вы просто проливаете бальзам на мои душевные раны, – растроганно воскликнул Планше.
– Но объясни мне, Бога ради, отчего преследовали и Гримо. Потому что он твой товарищ?
– И за это тоже, сударь.
– Значит, был и другой повод?
– Ну да, сударь. Сколько раз я говорил этому дуралею, чтобы он наводил справки о покупателях.
– Ты имеешь в виду тех, кому он сбывал своих черепах?
– Конечно, сударь. Точнее – черепашье мясо. Я говорю так потому, что к тому времени, когда все это случилось, он нашел двух подручных самбо, чтобы они разделывали черепах, которых он добывает. Дело в том, сударь, что на остров иногда заходили корабли, идущие на Кубу, Мартинику или Ямайку. Гримо снабжал экипажи черепашьим мясом. Его прекрасно можно заготавливать впрок. Точнее – засаливать.
– Как! – вздрогнул д’Артаньян, мысли которого мгновением раньше перенеслись на свои собственные проблемы и он прослушал последние слова Планше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59