Комендант был настолько огорчен новостью, что на время утратил ясность рассудка и собрался было вызвать д’Артаньяна на дуэль, посчитав затронутой свою честь. Но, как видит наш благосклонный читатель, по зрелом размышлении он избрал более надежный способ отмщения.
В гневе комендант даже не подумал о том, что именно врожденное благородство и уважение к девушке заставило д’Артаньяна, рискуя жизнью, вернуться к тюрьме, чтобы освободить Камиллу и избежать огласки. Коменданта раздражало уже то, что молодой человек посмел понравиться Камилле, и, видимо, не без взаимности. Поэтому г-н комендант и пришел к выводу, что судьба нашего мушкетера состоит в том, чтобы быть повешенным в Ла-Рошели.
«Что изменилось? – спрашивал он себя. – Ему удалось бежать. Они, вдвоем с Камиллой, заморочили мне голову, хотя это и чертовски неприятно признавать. Я был одурачен ими, как последний простак, растрогался и от избытка чувств отменил приговор. Но ведь я полагал, что этот искатель приключений действительно спас мою Камиллу от шайки негодяев. Поскольку это не так (комендант забывал о том, что д’Артаньян совершил не менее благородный поступок), я также свободен от прежних обязательств».
Поздравив себя с такой замечательной гибкостью ума, позволявшей утолить жажду мести, г-н комендант занялся неотложными делами касательно сдачи города. Поскольку он не собирался задерживаться в Ла-Рошели, а следовательно, и встречаться с победителями, то и процедура переговоров его не занимала.
В то же время он отдавал себе отчет в том, что правильный выбор момента отплытия из Ла-Рошели играет первостепенную роль во всей этой истории. Если бы он тайно скрылся из города, оставив сограждан в бедственном положении, то современники, а также и потомки заклеймили бы его позором. Сказали бы, что именно бегство коменданта подорвало дух защитников и послужило причиной сдачи. Совсем иное дело – принять решение, отдать приказ о сдаче осажденного города и, таким образом, прекратив военные действия, гордо отправиться куда глаза глядят. Он переставал быть начальником враждебной стороны, а превращался в частное лицо. Частное лицо может отправляться, куда ему угодно – например, в Англию.
Так рассуждал г-н комендант, подписывая приказ о сдаче города и сопровождая его соответствующими устными распоряжениями.
Таким образом, ничего не подозревавший д’Артаньян, который в это время спал мирным сном, был снова взят под стражу. Его ожидало безрадостное пробуждение.
– Господин д’Артаньян! Сегодня согласно приказу господина коменданта Ла-Рошели вы будете казнены как шпион вражеской армии, – объявил офицер, вошедший в комнату.
– Вот это новость! Настроение вашего начальника снова испортилось. Вы не шутите, милейший?!
– Какие шутки! Одевайтесь поскорее, палач уже ждет.
– Но меня хоть покормят напоследок?
– Похоже, теперь вы принялись шутить, сударь!
– Ах, черт! Я совсем забыл, что нахожусь в городе, жители которого скорее скушают с голоду друг друга, чем дерзнут навлечь на себя подозрение господина коменданта в отсутствии патриотизма.
– Вы готовы? В таком случае – следуйте за нами.
– По-видимому, вам очень не терпится покончить со мной, – подвел итог этому короткому диалогу д’Артаньян и принялся натягивать сапоги.
Вот уже третьи сутки во рту у него не было ни крошки, и мушкетер чувствовал себя прескверно.
– По крайней мере, там не будет хотеться есть, – философски заметил он, выходя на улицу.
Солнце еще не встало, однако ночь уже отступила, сдав полномочия еще не окрепшему серенькому осеннему дню. С Атлантики дул свежий ветер, заставлял придерживать шляпу и кутаться в плащ.
«Кажется, на этот раз мне уже не выпутаться», – подумал д’Артаньян, зябко поводя плечами. Все происходящее виделось ему как бы со стороны и оставляло почти безучастным.
Голод ли был тому причиной, или множество сменивших друг друга за последние двое суток событий, но сознание нашего героя, оставаясь незамутненным, в то же время как бы раздвоилось. д’Артаньян отстраненно наблюдал за тем, как конвоиры, сами пошатываясь от слабости, медленно брели по улице, заключив его в середину своей маленькой процессии.
Вот они уже достигли площади с возвышавшейся посреди нее виселицей. На этот раз она была пуста, дожидаясь нового постояльца.
В конце улицы, там, где она выходила на площадь, стояла жиденькая цепочка солдат в тускло поблескивающих в лучах бледного восходящего солнца шлемах. Глухо рокотали барабаны.
«Спектакль обставлен по всем правилам, – отметил мушкетер, удивляясь своей нечувствительности к происходящему. – Кажется, все это не имеет отношения ко мне», – пронеслось у него в голове.
Вокруг виселицы также стояли солдаты, в основном – англичане. Как сообщает нам историческая наука, их было много среди защитников последней цитадели кальвинизма во Франции.
Мерный бой барабанов отдавался в ушах похоронной музыкой.
– Приготовьтесь. Сейчас вы умрете, – обратился к приговоренному офицер, руководивший казнью.
Камилла проснулась рано. Ее разбудил кошмар. Ей приснилось, что д’Артаньяна опять схватили и ведут на казнь. Она позвала камеристку, спавшую в смежном с комнатой ее госпожи помещении.
– Поверишь ли, Мадлен, – сказала она, – во сне я видела, что того гасконца, которого господин комендант вчера освободил из-под стражи, опять собираются казнить.
– Сон в руку, сударыня, – отвечала Мадлен с деланным простодушием, украдкой наблюдая за своей госпожой. – Не прошло и четверти часа с тех пор, как стража провела его через двор.
– Что ты говоришь, Мадлен?! Этого не может быть! Ты, верно, ошиблась. Верно, это кто-то другой! – вскричала Камилла, выдавая себя в искреннем порыве чувств.
– К несчастью, это так, мадемуазель. Это был тот самый красивый гасконец. Его разместили в комнате в правом крыле, а теперь там пусто и караул снят. Что с вами, госпожа? Вы так побледнели, на вас просто лица нет!
Д’Артаньян взошел на деревянный помост.
– Я не вижу священника, – сказал он.
– Он слишком ослаб от голода, – был ответ.
– Тогда пусть это будет кто-то, кто мог бы отпустить мне грехи. Это не по-христиански – умирать без исповеди, – сказал д’Артаньян.
«Зачем я говорю им все это? – подумал он в то же время. – Быть может, я просто малодушно пытаюсь оттянуть неизбежное?»
Барабаны мерно и мрачно выбивали траурный марш.
«Они просто бьют в барабаны – это никакой не марш, – подумал мушкетер. – Удивительно, какие глупости лезут в голову за минуту до смерти. Однако ничего удивительного – мне часто приходилось рисковать жизнью, но в драке, а не на эшафоте. Я еще не привык. И вряд ли уже успею привыкнуть».
– Итак, сударь, – сказал палач, подходя к нему. – Наденьте капюшон.
– Это еще зачем?
– Наденьте – это обычная вещь. Так делают.
– Никаких капюшонов. Я хочу смотреть на солнце.
– Как хотите, – произнес палач, затягивая петлю на шее д’Артаньяна.
Грубая веревка царапала горло, и д’Артаньян непроизвольно завертел головой, пытаясь освободиться от петли.
– Приготовьтесь, – сказал палач.
Барабанная дробь заглушила его голос. Офицер взмахнул рукой, и по его знаку барабаны разом умолкли. И тогда все услышали отчаянный крик:
– Стойте! Стойте! Остановитесь, говорю вам!
Это был голос коменданта Ла-Рошели г-на Жана Гитона. Он бежал, отчаянно размахивая руками, в шляпе, съехавшей набекрень.
Д’Артаньян взошел на деревянный помост
– Ни с места, палач! Приговор отменен! – выкрикивал он издали.
Палач, собиравшийся выбить опору из-под ног д’Артаньяна, остановился в нерешительности. Офицер замер с поднятой рукой.
Следом за комендантом бежал Гарри Джейкобсон, придерживая длинную шпагу, хлопавшую его по ногам. Как он ни торопился, все же комендант обогнал его.
Глава города добежал до помоста, на котором стоял д’Артаньян, и сбросил петлю с его шеи. Удостоверившись, таким образом, что мушкетеру больше ничто не грозит, он в изнеможении опустился на помост, не в силах произнести ни слова. Тяжелое, прерывистое дыхание его казалось неестественно громким в наступившей тишине.
– Хорошо, что вы, господин комендант, все же питались намного лучше остальных, – заметил д’Артаньян. – Иначе вы не успели бы добежать вовремя.
Глава четырнадцатая
Похвала Гримо
В ряду человеческих качеств, высоко ценимых во все времена, почетное место по праву принадлежит верности. Здесь мы подразумеваем то чувство, которое испытывает преданный слуга к своему господину.
Не случайно мы завели разговор о слугах. Нам кажется, что некоторые из них безусловно достойны нашего внимания – например, г-да Планше и Гримо.
Действительно, если бы этих двух хорошо знакомых читателю героев нашего повествования не было с д’Артаньяном в Ла-Рошели, судьба его могла оказаться иной. Каждый из них сыграл свою роль: Планше, охраняемый солдатами, – роль посланца мадемуазель де Бриссар к Гримо, Гримо – посланца все той же доброй феи к мэтру Франсуа Буало. Предчувствие и на этот раз не обмануло Атоса. Гримо сделал свое дело.
Выслушав Планше, он кивнул головой и вскоре исчез. Умение, вернее – привычка появляться и исчезать незаметно бесшумно выработалась у славного Гримо за годы службы у Атоса. Безмолвный и невозмутимый Гримо, тенью следовавший за господином, появлявшийся тогда, когда в нем была нужда, и словно бы растворявшийся в воздухе, когда надобность в нем отпадала, оказался самым подходящим кандидатом на роль посланца Камиллы.
Выполнив поручение, Гримо без лишнего шума возвратился на фелуку. В наступившей темноте он, как дух ночи, возник на палубе, окончательно материализовавшись лишь в каюте, где находился Планше.
– Наконец-то, – ворчливо встретил его последний. – Меня уже тут было собрались вздернуть из-за тебя на рее.
Вместо ответа Гримо красноречиво возвел глаза к небу.
Впрочем, Планше был слишком обрадован благополучным возвращением Гримо, чтобы долго вспоминать об угрозах Джейкобсона. К тому же Планше проникся доверием к капитану и надеялся, что тот его в обиду не даст.
Выяснив у Гримо, что все сошло как нельзя лучше и господин его, по-видимому, будет спасен, Планше почувствовал себя настолько хорошо, что быстро заснул, и вскоре его похрапывание присоединилось к чуть слышному дыханию Гримо, который заснул еще раньше.
Поэтому гг. Планше и Гримо мирно проспали момент отплытия и проснулись лишь много часов спустя, когда берег уже окончательно скрылся из виду.
– По правде говоря, мне не хочется встречаться с его высокопреосвященством, – говорил г-н Эвелин, стоя рядом с капитаном Ван Вейде. – Я давно не ощущал себя таким свободным.
– По мне, так о возвращении в лагерь не может быть и речи, – улыбаясь, сказал капитан, попыхивая своей глиняной трубкой.
– Вот как?! Значит, снова наши желания трогательно совпадают?!
– Именно так, старый ты кашалот, – отвечал капитан, слегка ткнув своего помощника локтем в бок.
– И давно ты решил покинуть его высокопреосвященство при случае?
– Одна штука повлияла на мое решение.
– Какая же?
– Ты помнишь наше отплытие?
– Еще бы. Мы отправлялись прямо в пасть голодному волку. Ларошельцы, бедняги, ведь и впрямь напоминают этого зверя.
– Не то. Помнишь того мушкетера, который догнал нашего пассажира со своим слугой?
– С этим неразговорчивым парнем? Помню, еще бы.
– Этого человека зовут Атос. Говорят, что он скрывает под этим прозвищем какое-то знатное имя.
– По виду он точно благородный вельможа.
– Так вот, если помнишь, этот вельможа отвел меня в сторону и положил мне в руку изрядный кошелек с золотом. А потом сказал…
– Что же ты молчишь? Продолжай.
– Вот что он сказал мне – слово в слово: «Вы, – сказал он, – возьмете на борт моего слугу, и он будет неотступно сопровождать вас. Если вы не тот, за кого себя выдаете, и попытаетесь причинить господину д’Артаньяну хоть малейший вред, сделаете малейшую попытку выдать его, мой слуга убьет вас на месте – посмотрите на него внимательно, и вы поймете, что я говорю правду. Если все же судьбе будет угодно помешать моему слуге в этом деле и с господином д’Артаньяном что-нибудь случится, а вы вернетесь из вражеского лагеря невредимым, я даю вам слово дворянина, что убью вас собственноручно, как только разыщу. Бог мне свидетель. Это все, что я хотел сообщить вам». С этими словами он повернулся ко мне спиной и больше ни разу даже не посмотрел на меня.
– И из-за этого человека ты опасаешься возвращаться в лагерь? Ты, который, не дрогнув, шел на пушки испанцев в бухте Маракайбо?!
– Ах, Александр, друг мой. Я умею разбираться в людях. Это не было угрозой. Пойми, он не угрожал мне. Он говорил это спокойно и безо всякой враждебности, но я понял, что он это сделает. Гасконец в плену. Наверное, его казнят. Я не хочу появляться в лагере.
– Ну что же, Якоб. Никто не знает тебя так, как знаю я. А я знаю, что ты – не робкого десятка. Раз ты так говоришь, значит, у тебя есть на то основания. Я тоже кое-что слышал про этого Атоса. Рассказывали, что он предложил на пари с тремя друзьями продержаться час на бастионе Сен-Жерве.
– И выиграл?
– Да. Еще и сумел пообедать под пулями атакующих ларошельцев. Говорили также, что он и несколько мушкетеров Тревиля устроили суд над одной женщиной, которая была доверенным лицом кардинала, вынесли ей смертный приговор, привели палача, и он привел приговор в исполнение. Если это правда, а они до сих пор не в Бастилии, значит, они и впрямь заговоренные.
– Вот видишь! Поэтому – плывем в Остенде.
– Но у нас не хватит пресной воды!
– Черт возьми, это верно! Но на французский берег высаживаться я не хочу. У кардинала везде свои люди.
– Тогда идем в Сантандер, это ближе. Идем к испанцам.
– Хоть к туркам! Главное – мы сами себе хозяева.
– Ты кругом прав, Якоб. Именно этого чувства я не испытал со времени наших приключений в Карибском море.
– А этот хмурый парень, Гримо, сошел на берег и не вернулся, – бодро добавил капитан, попыхивая своей трубкой.
– Э-э…
– Что такое?
– Я… э-э…
– Тысяча чертей и норд-вест в придачу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59