Я еще не знал, что именно Адольф Егорович обратился к начальству с рапортом о переводе арестантов, отбывших треть срока, в вольную команду, то есть на житье по сю сторону острога. Таких, отбывших треть, можно было перечесть по пальцам; среди них был и Чернышевский. Ради него-то в первую голову и озаботился Кноблох вольной командой. И не он был виною недолгого ее существования, виною возвращения Николая Гавриловича в стены здешнего острога. Надо принять в соображение следующее: хотя Кноблох и действовал по закону, но напоминание о законности вышнему начальству тоже небезопасно, особенно ежели речь о Чернышевском, самое осуждение которого было верхом беззакония. Не знал я еще и то, что «дедушкой» прозвали Адольфа Егоровича не сослуживцы, а каторжане Александровского завода, этого я не знал, как и того, что, по мнению каторжан, «дедушка все сделал бы для Николая Гавриловича, ежели б не был так стеснен». Это верно, Адольф Егорович был очень стеснен и соглядатайством подчиненных, и своей подчиненностью как генерал-губернатору Восточной Сибири, так и Третьему отделению, а по строевой части еще и военному министру. Да, всего этого я еще не знал. Но, признаюсь, когда узнал, а сверх того и сам убедился в сознательном и, так сказать, планомерном попустительстве Адольфа Егоровича каторжному режиму, я все ж не выдал «дедушке» окончательной индульгенции.
Адольф Егорович не искал встреч с Чернышевским. Правда, Николай Гаврилович неизменно холодно держался с должностнымы фигурами, исключая нижних чинов, но, думаю, причина была иная. Сужу по краткому разговору, случившемуся однажды и, разумеется, наедине. Я спросил, читал ли полковник сочинения нынешнего узника Александровского завода? Адольф Егорович ответил: «Пробовал, да отстал. Такая основательность слога, что скулы выворачивает. И нет знания человеческой натуры». Усмехнувшись в усы, прибавил: «Будто псаломщик ночь напролет псалтырь бубнит». И вдруг что-то давнее, студентское, от Шиллера, что ли, обозначилось на его медном, усталом, длинном, схожем с лошадиным, лице, он сказал почти звонко: «Работа духа требует гармонического света, а он пишет, как в погребе».
Чернышевский был чужд Кноблоху, его идиллическим началам, воспринятым в alma mater на Моховой. Тем примечательнее и этот перевод в вольную команду, и это отсутствие карательного рвения, хотя как раз ко времени моего прибытия в завод полковник получил строжайшие предписания усилить надзор за государственным преступником Чернышевским. И получил именно от нового генерал-губернатора, от Синельникова, грозная репутация которого не была уже секретом и в Нерчинском округе.
Распоряжение об усилении надзора было вызвано слухами – то они утихали, то возгорались – о желании радикальной молодежи вызволить Чернышевского. А тут еще арестовали в Иркутске моего знакомого gvasi Любавина. Задним числом не берусь утверждать, что я принял бы решительное и прямое участие в похищении Николая Гавриловича. Но, по совести могу сказать, помог бы. Особенно в том случае, если б оказался под началом Германа Лопатина, которому, право, ни в чем бы не отказал.
Увоз Чернышевского, мне кажется, тогда был возможен. Острог огораживали ветхие пали: бревенчатый забор ткни – и повалится. Часовые клевали носом, плац-майор не отличался пылкой любовью к раундам, то есть поверкам караулов, предпочитая «бостонить» или строить куры чиновничьим женам. Заключенные надевали кандалы лишь по сигналу смотрителя: «Нынче-с господин полковник пожалуют, извольте-ка быть при параде». Коль скоро посещения господина полковника случались не чаще солнечного затмения, то житье было, так сказать, бескандальное.
Смотрителем острога был в мое время капитан Боровитинов. Он сменил капитана Высоцкого, отъявленного, говорили мне, интригана и ябедника. Капитан же Боровитинов был простой кадетской выделки, отнюдь не тюремщик по призванию.
Бывало, едва удержишь смех, слушая сетования бедняги капитана. От времени до времени (видимо, исполняя какую-то инструкцию) полковник командировал его наставлять заключенных на путь благонамеренный.
– Василий Яковлевич, голубчик, – причитал капитан, жалобно наморщивая нос-пуговицу, – ну скажи на милость, мне ли влиять? А? Ну, чему я, прости господи, выучился в корпусе? Я вот давеча даже в смысле сочувствия подпустил, а Чернышевский и осердился: «Пустые слова!» – И капитан, тыча большим пальцем через плечо, продолжал, разумея Адольфа Егоровича: – Нашел чего сказать: валяй, дескать, исправляй! Вот ты и в университете был, а поди-ка! Нет, сам, вишь, не идет, а посылает – нашел кого. Право, даже забавно.
Посещение острога входило в мои обязанности по должности. Бурсаком и семинаристом я насмотрелся на кандальников – раньше ведь гнали в Сибирь через Пермь; видел я и пересыльные тюрьмы вдоль тракта, проездом в Иркутск; однако внутри острога, внутри тюрьмы еще не бывал, и потому испытывал оторопь и смущение, похожие на те, что когда-то охватили меня, на пороге анатомического театра. Но там, в академии, не саднили душу неловкость, виноватость вольного перед невольниками; чувство это не избыл я за годы службы в местах отдаленных. Но это не все. В тюрьме Александровского завода находился Николай Гаврилович Чернышевский. Теперешним молодым людям не представить то благоговение, которое питало мое поколение к Чернышевскому.
Кто знал его – забыть не может,
Тоска об нем язвит и гложет…
Смятение владело мною, когда я впервые собирался в острог Александровского завода. Я охорашивался, чистил мундир, приглаживал волосы, словом, поступал совершенно нелепо. А перед глазами стоял ненастный майский день шестьдесят четвертого года.
Я тогда проживал на Песках, эшафот устроили неподалеку, на Мытнинской площади, точно такой же, как у нас в Перми ставили для наказания плетьми и клеймения: черная платформа, позорный столб, лесенка. Утро было ослизлое, с моросью и слякотью, эшафот влажно блестел. Толпа росла, все больше молодежь: пледы, очки, длинные волосы, барышни в очках и мужских шляпах. Собралось человек пятьсот.
В Перми приговоренных доставляли на высокой колеснице, под треск армейских барабанов. Ожидая этого, я не заметил тихого привоза Николая Гавриловича. Я увидел его уже на эшафоте. Он был в темном зимнем пальто, в черных брюках, без шапки. Он показался мне плечистым и широкогрудым. Широкий лоб и клинообразная борода придавали лицу некоторую асимметричность. Длинные густые волосы были зачесаны назад. Пока читали приговор, Николай Гаврилович, спокойно и рассеянно поглядывая на толпу, раз и другой отер морось со лба, щек, бороды.
Обряд «шельмования» вершился при мертвой тишине. Я втиснулся между крупами жандармских коней. Палач, манипулируя, то и дело застил Николая Гавриловича; я испытывал какую-то несообразную благодарность к палачу за то, что он не давал мне разглядывать Чернышевского. Я не мучился и будто бы не сострадал ему, все мое существо придавила, сплющила ужасная, непомерная, каменная тяжесть. Если бы началось землетрясение или раскололось небо, я не нашел бы в себе силы шевельнуть пальцем. И вдруг сильно вздрогнул: что-то прошелестело над головой, ударилось о верхний край платформы, брызнув красным и розовым. То был большой букет цветов. Произошло волнение. Некий штатский, цапнув мой локоть, дунул в ухо: «Кто?! Кто бросил?!» – и отпустил, исчез. Я обернулся, увидел бледного, изрытого оспой Якушкина, известного едва ли не всему Питеру писателя-этнографа, двоюродного брата декабриста. Задрав дворницкую бороду, тыча суковатой орясиной в конного жандарма, Павел Иванович издевательски-громко объявил: «Он! Вот этот бросил! Я видел!»
Обряд продолжался. Над головой Чернышевского переломили шпагу. Не Чернышевского шельмовали, а меня, и этого, и того – всех нас, безмолвных, бессильных, послушных, покорных…
Теперь, годы спустя, на другом конце земли, мне предстояло встретить Чернышевского, и я глупо охорашивался.
Капитан стукнул в окошко, я вышел. Боровитинов посмотрел на меня и покачал головой. Напустив строгость, всегда несколько комичную в людях благодушных, стал говорить менторски: ваше, мол, дело санитарное, в приватные разговоры не вступайте, особливо с Чернышевским, он нашего брата не терпит… Я слушал вполуха, чувствуя, однако, ненависть к своему форменному сюртуку с погонами.
Мы миновали мое заведение, маленькую опрятную больницу, почти всегда, слава богу, пустующую, и вышли на квадратную незамещенную площадь, по сторонам которой темнели остроги. У ворот околачивались часовые совсем невоинского вида, без ружей. Было так тихо, что слышалось бормотанье и бульканье речонки, притока Газимура.
Возьмись я сейчас описывать свои первые впечатления, вышла бы неправда. Вышла бы «лестничная храбрость», это когда умное и остроумное выскакивает потом, позже. А на самом деле при первом знакомстве с каторжанами я находился в крайнем смущении и решительно не могу вспомнить, что и как было. Могу только заметить, что Николай Гаврилович, как и предсказывал капитан, держался с холодной скучливостью. Он сильно постарел, лицо изморщинилось, но не было обесцвеченным, как на эшафоте, а было обветренным, хоть большую часть времени он проводил под крышей.
Впоследствии мне случалось беседовать с Николаем Гавриловичем, он спрашивал об академии, о Боткине и Сеченове, о Петербурге. Холодность его умерилась, однако не сменилась, к моему великому огорчению и даже обиде, доверительностью. Он писал и написанное читал соузникам, мне же ни разу не предложил, а я, понятно, не смел спросить.
Голос у него был немного скрипучий, он пришепетывал от недостатка зубов, смех был редкий, нервный, тихий. У него, видимо, было худо с кровообращением, вид был зябкий, он и летом, случалось, набрасывал на плечи овчинный полушубок, а валеные сапоги не снимал. Рацион его ничем не отличался от общего котла, но табак он курил хороший, свертывая длинные, толстые папиросы, кончики пальцев правой руки чуть желтели. Сотоварищи относились к нему бережно, не заикаясь об участии в хозяйственных работах, но он сам принимался за чистку картофеля, а то и за колку дров. Нож и колун не слушались, Николай Гаврилович виновато озирался, на губах блуждала извиняющаяся улыбка.
В обращении он был ровен, вежлив, неизменно покоен, никаких жалоб. А между тем нетрудно вообразить, каково было на душе человека, уже отбывшего срок заключения и все еще находившегося в заключении. Однажды, проходя по двору, я как бы невольно подсмотрел его душевное состояние. Николай Гаврилович сидел у окна, на нем была черная мурмолочка, лицо его, все телоположение, эти опущенные плечи выражали глубокую, невыразимую тоску.
В те июльские дни, когда по сибирскому поверью не обходится без несчастья, к нам в Александровский завод нагрянул генерал-губернатор Синельников; он возвращался в Иркутск из своей дальней ревизии.
И ведь как нагрянул: чистый Суворов – при первых петухах, с подвязанными колокольцами, свиту оставил позади, въехал тишком, никого не потревожив. И тотчас к острогу. А там… Господи твоя воля! Один-разъединственный часовой спал, забор от угла к воротам повалился…
Я не видел, как его высокопревосходительство, бывший некогда главноуправляющим тюрьмами империи, в щепки разносил его высокоблагородие. Синельников, говорят, изволил ногами топать. Адольф Егорович совершенно уничтожился, губы тряслись, руки судорогой сводило, никак по швам не вытягивались. Особенно поразило Длинного генерала то, что «известный Чернышевский» вполне мог воспользоваться беспечностью коменданта: «Вы представляете, полковник, последствия?!?!» И презрительно бросил бедному «дедушке»: совсем, дескать, устарели, да-с. Объявил, что представит военному министру кандидатуру какого-то иркутского полковника, «отличного хозяина».
Мне тоже досталось. Пред грозны очи я предстал, когда Синельников уже несколько поостыл, но все еще был багрово-красен. Противно вспомнить, я не глядел орлом, хотя чего уж мне-то было терять, чего бояться, а ведь трусил, ей-богу, трусил.
Предстал и был спрошен, каковы мои «наблюдения»?
Отделившись несколько месяцев тому от ревизующей своры генерал-губернатора, я получил наказ, данный, впрочем, как просьба, внимательно приглядеться к местным обстоятельствам. Наслышавшись еще в Иркутске о либеральных порывах Длинного генерала, я охотно согласился и, конечно, даже своим неопытным глазом успел кое-что приметить, но теперь, когда Синельников выказал себя таким цербером, я не желал играть роль его лазутчика.
Устыдившись своей трусости, я внезапно обратился в храбреца. Все мои наблюдения, сказал я, – наблюдения врача, командированного Военно-медицинским управлением, заключаются в том, что здоровье государственного преступника Чернышевского требует перемены образа его жизни. И уже в приливе не просто храбрости, а храбрости отчаянной, свойственной людям робким, прибавил, что таковая перемена вполне согласуется с законом, ибо г-н Чернышевский уже отбыл срок тюремного наказания.
– И это все? – аракчеевский выкормыш в упор глядел на меня сквозь толстые стекла своих очков.
Я молчал.
– Ступайте, г-н Кокосов, – ледяным тоном приказал Синельников.
Вероятно, в ту минуту генерал-губернатор и решил, что Карийские остроги вполне подходящий пункт моей дальнейшей службы. Именно туда, на Кару, я и был направлен некоторое время спустя.
Больше я никогда не видел Николая Гавриловича Чернышевского.
Учеников же его и последователей видел не только в Александровском заводе, но и на Каре».
* * *
В записках В. Я. Кокосова нет описания карийской местности. Надо призвать на подмогу давнего, увы, уже покойного товарища – Льва Владимировича Чистякова. Но не только ради топографии… Впрочем, сейчас поймете.
Мы подружились после войны, неподалеку от Котласа, в леспромхозе. Он работал таксатором. Потом, годы спустя, выучился на инженера-лесоустроителя, месяцами пропадал в дальних и трудных экспедициях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78