Так как в этом городе такое развлечение было едва ли не единственным, наши молодые джентльмены пришли в восторг от их приглашения и, невзирая на возражения мистера Джолтера, уклонившегося от поездки по случаю ненастной погоды, взошли без всяких колебаний на борт и увидели, что в каюте их ждет ужин. В то время как они лавировали вверх и вниз по реке по воле сильного бриза, врач заявил о полном своем удовольствии, а Пелит пришел в восторг от такого увеселения. Но когда ветер стал крепчать, к великой радости голландцев, которые получили теперь возможность показать свое искусство в управлении судном, гости обнаружили, что оставаться на палубе неудобно, а сидеть внизу немыслимо по причине табачного дыма, который вырывался из трубок их хозяев такими густыми клубами, что им грозила опасность задохнуться. Такое окуривание, наряду с сильнейшей качкой, начало действовать на голову и желудок живописца, который взмолился, чтобы его высадили на берег. Но голландские джентльмены, понятия не имея о его страданиях, настаивали с удивительным упорством, чтобы он оставался до тех пор, покуда не ознакомится с искусством их моряков, и, выведя его на палубу, дали команду матросам сделать крутой поворот, зачерпнув подветренным бортом воду. Этот изящный навигационный прием они тотчас совершили к восхищению Пикля, беспокойству доктора и ужасу Пелита, который был бы рад избавиться от голландской учтивости и молил небо о спасении.
Покуда голландцы наслаждались славным подвигом и отчаянием живописца, внезапно налетел шквал, мгновенно опрокинувший яхту, и все бывшие на борту очутились в Маасе, прежде чем могли догадаться о том, что их ждет, или предотвратить несчастье. Перигрин, будучи прекрасным пловцом, благополучно добрался до суши; доктор в великом смятении уцепился за панталоны одного из матросов, который и вытащил его на берег; хозяева-голландцы выбрались на прибрежные камни, продолжая с большим хладнокровием курить свои трубки, а бедному живописцу пришлось бы утонуть, если бы он не наткнулся на канат судна, лежавшего на якоре неподалеку от места крушения. Хотя сознание покинуло его, однако он инстинктивно ухватился за этот предмет, посланный провидением, и держался за него так цепко, что, когда подошла лодка, чтобы доставить его на берег, величайшего труда стоило разжать его пальцы. Лишившись чувств и дара речи, он был внесен в дом, а когда его подвесили за ноги, изо рта у него хлынула вода. Опорожнившись таким образом, он стал испускать ужасные вопли, которые постепенно перешли в несмолкающий рев; когда же он очнулся, у него начался бред, продолжавшийся несколько часов. Что касается хозяев, то они даже не подумали выразить свое соболезнование Пиклю или врачу по поводу происшествия, ибо столь заурядное событие не заслуживало внимания.
Предоставив заботу о судне матросам, компания разошлась по домам, чтобы переодеться, а вечером наши путешественники отправились к своему новому приятелю, который, желая доставить удовольствие гостям, пригласил человек двадцать - тридцать англичан всех чинов и званий, начиная от купца и кончая парикмахерским подмастерьем.
Посреди комнаты стояла жаровня с тлеющими углями для раскуривания трубок, а все присутствующие были снабжены плевательницами. Не было здесь ни одного рта, не украшенного трубкой, так что они походили на сборище химер, изрыгающих огонь и дым, и наши джентльмены поневоле последовали их примеру в целях самозащиты. Не следует предполагать, что беседа была оживленной или учтивой; развлекались в голландском духе, вяло и флегматически; и когда наш герой вернулся домой, терзаемый головной болью и возмущенный таким приемом, он проклял тот час, когда доктор навязал им столь неприятных знакомых.
На следующее утро, в восемь часов, эти вежливые голландцы вернули визит и после завтрака повели своих друзей-англичан к одному человеку, имевшему весьма любопытную коллекцию; благодаря их стараниям нашим путешественникам был открыт к ней доступ. Владелец коллекции, торговец молочными продуктами, принял их в шерстяном ночном колпаке с ремешками, скрепленными под подбородком. Не зная ни одного языка, кроме голландского, он сообщил им через одного из их спутников, что не имеет обыкновения показывать свои диковинки, но, узнав, что они англичане и рекомендованы его друзьями, согласился на осмотр. С этими словами он повел их по темной лестнице в маленькую комнату, где находилось несколько гипсовых статуй, два-три скверных пейзажа, шкуры выдры, тюленья кожа и чучела рыб, а в углу стоял стеклянный ящик с тритонами, лягушками, ящерицами и змеями, хранившимися в спирту, человеческим зародышем, двуголовым теленком и двумя дюжинами бабочек, наколотых на бумагу.
Показывая эти предметы, знаток диковинок бросал на иностранцев взгляды, требующие восторгов и похвал, но, не усматривая ни того, ни другого в их жестах и минах, отдернул занавеску, скрывавшую комод, где, как он их уведомил, находилось нечто, долженствовавшее приятно поразить их воображение. Наши путешественники, обрадованные этим известием, надеялись насладиться видом каких-нибудь редких медалей или других античных произведений, но каково же было их разочарование, когда они не увидели ничего, кроме собрания раковин, причудливо разложенных по ящикам! Здесь он задержал их на добрых два часа скучными рассуждениями о форме, размере и окраске каждого сорта раковин, после чего с самодовольной усмешкой выразил желание, чтобы английские джентльмены сказали честно и откровенно, чья коллекция является более ценной - его или mynheer'a Сударь (голландск.) Слоона в Лондоне. Когда эта просьба была переведена на английский язык, живописец тотчас воскликнул:
- Клянусь богом, их даже сравнивать нельзя! Уж коли на то пошло, я бы не отдал ни одного уголка кофейни Сальтеро в Челси за весь этот хлам, какой он показывал.
Перигрин, не желая обижать человека, который старался ему угодить, сказал, что все им виденное весьма интересно и занимательно, но что ни одна частная коллекция в Европе не может сравниться с коллекцией сэра Ганса Слоона, которая обошлась ему в сто тысяч фунтов, не считая полученных им даров.
Оба проводника были потрясены этим заявлением; когда же оно было сообщено торговцу молочными продуктами, тот, многозначительно ухмыляясь, покачал головой, и хотя не высказал вслух своих сомнений, однако дал понять нашему герою, что не очень-то ему верит.
Покинув дом этого голландского натуралиста, спутники их с назойливой любезностью начали таскать их по всему городу и распрощались с ними поздно вечером, предварительно обещав явиться завтра к десяти часам, чтобы отвезти их в загородный дом, расположенный в очаровательной деревне на другом берегу реки.
Пикль был столь утомлен их гостеприимством, что впервые в жизни впал в уныние и решил во что бы то ни стало ускользнуть от угрожавшего ему на следующий день преследования. С этой целью он приказал слугам уложить платье в чемодан и поутру отплыл со своим гувернером на пакетботе в Гаагу, куда якобы призывали его неотложные дела, предоставив своим дорожным спутникам передать его извинения их друзьям и пообещав, что без них он не выедет в Амстердам. Он прибыл в Гаагу до полудня и пообедал за общим столом, где собирались офицеры и люди светские; здесь он узнал о том, что принцесса принимает в тот вечер гостей и, надев роскошный костюм, сшитый в Париже, явился ко двору, не будучи представленным. Человек с его внешностью не мог не привлечь к себе внимания столь маленького общества. Сам принц, узнав, что он чужестранец и англичанин, подошел к нему без всяких церемоний, приветствовал его и несколько минут беседовал с ним на различные темы.
ГЛАВА LXV
Они обозревают Гаагу, откуда отправляются в Амстердам, где смотрят голландскую трагедию. - Посещают музыкальный зал, где Перигрин ссорится с капитаном военного корабля. - Проезжают через Гарлем по пути в Лейден. Возвращаются в Роттердам, где компания разделяется, и наш герой со своими слугами прибывает в Гарвич
Соединившись утром со своими дорожными спутниками, они посетили все достопримечательные места этого знаменитого города, осмотрели литейный завод, ратушу, прядильню, Воксхолл и сады графа Бентинка, а вечером отправились во Французскую комедию, где руководителем был известный Арлекин, которому удалось столь искусно подладиться ко вкусам голландцев, что они провозгласили его величайшим актером, когда-либо появлявшимся в пределах Голландии. В этом замечательном театре не давали настоящих театральных пьес, а показывали ряд экспромтов, в которых сей знаменитый актер всегда исполнял главную роль. Среди многих его остроумных выходок была одна столь удивительно приспособленная к духу и нравам зрителей, что было бы жаль обойти ее молчанием. На сцене изображена ветряная мельница; Арлекин, осмотрев ее с восторгом и любопытством, спрашивает одного из мельников, как пользоваться этой машиной, и, узнав, что это ветряная мельница, с огорчением замечает, что нет никакого ветра и, стало быть, ему так и не посчастливится увидеть, как она вертится. Тогда он принимает позу человека, погруженного в глубокое раздумье, и затем, несколько секунд спустя, бросается стремительно и радостно к мельнику, говорит ему, что нашел способ заставить его мельницу работать, и преспокойно спускает штаны. Он поворачивается ягодицами к мельнице, после чего немедленно раздаются взрывы, и крылья начинают вращаться к великому удовольствию зрителей, которые выражают свое одобрение залпом аплодисментов.
Путешественники провели в Гааге несколько дней, и наш молодой джентльмен сделал за это время визит британскому послу, коему был рекомендован его превосходительством в Париже, и проиграл на бильярде около тридцати гиней французскому авантюристу, который заманил его в ловушку, повышая ставки. Затем они выехали в почтовой карете в Амстердам, имея при себе рекомендательные письма к английскому купцу, проживавшему в этом городе, под руководством коего осмотрели все достойное внимания и между прочим побывали в театре, где шла голландская трагедия. Зрелище это произвело весьма странное действие на организм нашего героя: костюмы главных действующих лиц были столь несуразны, манеры их так неуклюжи и странны, а язык до такой степени не пригоден для выражения любовных и благородных чувств, что на Перигрина все это подействовало, как мочегонное средство, и он принужден был выходить раз двадцать в ожидании развязки пьесы.
Сюжетом этого представления был известный рассказ о целомудрии и добродетели Сципиона, вернувшего прекрасную пленницу ее возлюбленному. Молодого римского героя играл широколицый житель Батавии в мантии бургомистра и меховой шапке, который курил трубку, сидя за столом перед кувшином пива, кружкой и тарелкой с табаком. Леди была особой, от коей Сципион, по всей видимости, мог отказаться, не проявляя особенного великодушия, да и принц кельтиберов был, казалось, того же мнения, ибо, получив ее из рук победителя, он отнюдь не выразил той восторженной признательности, какую описывает Ливии, повествуя об этом событии. Впрочем, голландский Сципион был по-своему довольно любезен, ибо он попросил ее сесть по правую его руку, назвав "Ya frow" Сударыня (голландск.)., собственноручно набил чистую трубку и предложил ее mynheer'y Аллюцию, ее возлюбленному. В таком же духе было все представление, которое так понравилось зрителям, что они как будто стряхнули с себя природную флегму, чтобы рукоплескать пьесе.
Из театра наши путешественники отправились в дом своего друга, где провели вечер; а когда речь зашла о поэзии, некий голландец, здесь присутствовавший и понимавший по-английски, внимательно прислушавшись к разговору, поднял обеими руками чеширский сыр, который лежал на столе, и сказал:
- Я знаю, что такое боэзия. Майн брат великий боэт и набисал книгу вот такой толстоты.
Пикля позабавил этот способ судить о писателе по количеству его трудов, и он спросил, о чем писал сей бард, но об этом брат его не мог сообщить никаких сведений, заметив только, что этот товар имеет плохой сбыт и, стало быть, остается у него на руках, заставляя желать, чтобы тот занялся каким-нибудь другим ремеслом.
Единственным примечательным местом в Антверпене, где еще не побывала наша компания, были Spuyl, или музыкальные залы, которые открыты благодаря попустительству городских властей, существуют для увеселения тех, кто мог бы покуситься на целомудрие честных женщин, если бы не существовало для них подобных учреждений. В один из таких домов отправились наши путешественники, руководимые английским купцом, а затем побывали в таком заведении, как достопамятная кофейня Моль Кинг, отличавшаяся лишь тем, что здесь гости, менее буйные, чем щеголи Ковент-Гардена, стали в круг, в котором несколько человек плясало под звуки скверного органа и других музыкальных инструментов, наигрывавших мелодии, приспособленные к вкусам слушателей, в то время как все помещение было окутано клубами дыма, непроницаемого для глаз. Когда наши джентльмены вошли, в комнате танцевали две особы женского пола со своими кавалерами, которые задирали ноги, подобно быкам, впряженным в плуг; во время этой сарабанды один из прыгунов докурил свою трубку, после чего, преспокойно достав табакерку, снова набил и раскурил новую, не прерывая пляски. Перигрин, пользуясь отсутствием гувернера, слишком заботившегося о своей репутации, чтобы принимать участие в этой экскурсии, направился к веселой француженке, которая, казалось, поджидала клиента, и, убедив ее принять его приглашение, ввел ее в круг и в свою очередь воспользовался случаем протанцевать менуэт, вызвав восторг всех присутствующих. Он намеревался показать еще один образец своего мастерства в этом искусстве, как вдруг вошел капитан голландского военного корабля и, увидав, что чужестранец пригласил леди, с которою он, должно быть, сговорился провести ночь, приблизился без всяких церемоний и, схватив ее за руку, потащил в другой конец комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132