— Магда! Магда!
Наконец Кукури увидел Зазу.
— О-о, очень приятно! Очень!
— Заза Кипиани! — пожал он протянутую ему руку.
— Знаю! Знаю! Мы же знакомы!
— Нет! — Ни один мускул не дрогнул на лице Зазы.
— Как же нет, как же нет! Очень рад вас видеть!
Видно было, что никакая неловкая ситуация Кукури
не смутит, не собьет с лица его вежливой, услужливой улыбочки и выражения почтительного внимания.
— Пошли в комнату,— сказал Георгий Кукури,— здесь мы мешаем детям!
«Детям!»
— О дети, дети! — сказал Кукури.— Наша надежда! — он посмотрел на Зазу.
Наконец они вошли в комнату. Заза услышал, как Кукури сказал Георгию:
— Меня интересует только ваше мнение. Пусть говорят, что хотят, для меня главное — ваше мнение. Если скажете мне, что это нехорошо, я поверю без колебаний.
— И этот человек писатель? — вырвалось у Магды.
— А что такое? — почему-то вспылил Торнике.
— Ничего.
Заза понял, почему злится Торнике, ирония, прозвучавшая в вопросе Магды, распространялась и на его отца.
— Человека нельзя судить по наружности!
— «Анатомия — это судьба»,— сказала Магда.
— Вот, например, Бадри,— Торнике собирался что-то сказать, но его остановил предостерегающий возглас Лизико:
— Торнике!
— Да, о человеке нельзя судить по наружности,— повторил Торнике.
— Мне пора,— сказал Заза,— я пошел!
— Успеешь, я же сказал, автобус ходит до двенадцати,— лениво отозвался Торнике.
Торнике хотелось спать.
— А теперь как раз начало двенадцатого,— Заза встал,— я пойду!
— Мы тебя проводим! — вскочила Лизико.
— Зачем меня провожать! — засмеялся Заза.
— Не бойся, его не похитят! — сказал Торнике.
— А нам хочется его проводить,— Магда высоко подняла свой фонарик,— я пойду впереди.
Заза обрадовался, и не потому, что до остановки автобуса было добрых два километра и ему не придется идти одному, а потому, что эти слова были сказаны Магдой.
— Мамочка, мы пошли! — крикнула матери Лизико.
Эленэ вышла из комнаты.
— Зазико, ты уже уезжаешь?
— Да, хочу вас поблагодарить.
— Не опаздывайте, дети,— сказала Эленэ и вернулась в комнату, где Кукури, вероятно, читал новый вариант своей пьесы.
Они шли в темноте, впереди Магда с фонариком, за ней Лизико под руку с Зазой, шепча ему на ухо: неужели ты не знаком с Бадри Элиава? Он баскетболист, член сборной олимпийской. Ты знаешь, какой он хороший парень? Он отдыхает по соседству с нами. Вернее, здесь его родители, а он приезжает на своей «Волге». Все девушки сходят по нем с ума. А какой он красивый!
Заза шагал, опустив голову, и слушал Лизико. Эта девчонка, которая выросла на его глазах и которую он любил, как сестру, в эту минуту была ему ненавистна.
Возле почты стоял пустой автобус: никого, кроме шофера и кондукторши.
Заза поднялся в автобус.
— До свидания!
Провожающие помахали ему. В это время перед ними резко затормозила «Волга». Из нее вышел высокий парень. Лизико, Магда и Торнике сели в машину. Причем Магда села впереди, рядом с парнем.
«Вот почему она хотела провожать меня!» — подумал Заза.
— Поехали? — спросил его громко шофер, словно в Кикети он приехал только для того, чтобы увезти Зазу.
«Да, поехали...»
«Волга» двинулась по подъему. Заза опустил в карман руку и вытащил пачку сигарет, вместе с сигаретами он достал фотографию. Заза удивился: это была та самая карточка, которая лежала в книге Лизико. Как же она здесь очутилась, у него и в мыслях не было класть ее в карман!
— Сейчас хорошо бы холодного арбуза,— вздохнул шофер.
— Да,— рассеянно отозвался Заза,
СВЕЧА...
МАМА
Заза погасил свет и лег. Хоть он и не видел снега, всем существом чувствовал, что он идет, валит, опускается на землю.
«Может быть, я представляю себе жизнь совсем другой, чем она есть на самом деле!» — думал Заза.
Заза очень ясно увидел густые серые тучи, он с усилием раздвигал их в стороны, пробивая себе путь, словно шел сквозь колосья, отяжелевшие от дождя. Внезапно он почувствовал, что ступил на обледенелую землю. Вокруг ничего не было видно — падали густые хлопья снега.
Заза шел, сам не зная, зачем и куда идет. Затем он увидел поезд. Поезд с освещенными окнами стоял посреди голого поля. Заза поднялся в вагон, ему было холодно, и он хотел согреться. Вагон был пуст. Заза прошел дальше — во второй, третий, и нигде никого.
Только в последнем вагоне у стены стояло большое старинное зеркало в позолоченной раме... Зеркало было завешено простыней, Заза отодвинул простыню, и сердце у него подскочило от страха: из глубины зеркала на него смотрел уважаемый Валериан!
Заза открыл глаза. В комнату проникал отблеск снега. Заза встал и прижался лбом к замерзшему стеклу. В доме напротив свет горел только в одном окне, крайнем, на третьем этаже. Это освещенное окно выглядело так сиротливо, будто оно светилось в совершенно пустом доме.
За окном мелькнул чей-то силуэт.
«Ага! — почему-то обрадовался Заза.— Тебе тоже не спится!» Ему показалось, что он знает того, кто стоит у окна, и даже почувствовал к этой тени нечто вроде нежности. Наверно, потому, что не он один, еще кто-то не спал в эту снежную полночь.
«Что случилось? — спросил он.— Что тебе приснилось?»
Он вслушался в тишину, ждал ответа от того, другого! Тот подошел к окну и тоже прислонился лбом к стеклу.
— Что, снег? — спросил его шепотом Заза, считая почему-то, что шепот будет услышан вернее. Потом силуэт удалился от окна, и вскоре свет погас.
«Платан, что стоял у ворот, засох. Мать собрала листья — готовится к твоему приезду. Ты ведь любил этот платан? Теперь все стены увешаны сухими листьями. У матери болят ноги, и она не встает с постели...» Это письмо он месяц назад получил от брата.
Странно, почему он сейчас вспомнил об этом, да еще так точно, будто учил его наизусть. А на самом деле письмо он прочел только раз и тут же забросил его в ящик.
Мамия работал в районе учителем. Когда он окончил институт, его послали на работу в поселковую школу. Там он и женился, у него уже двое детей, мать он забрал к себе: мать часто болеет, и мы за ней лучше присмотрим. Мать тревожилась, что Заза в Тбилиси один, но она и внучат оставить не могла, невестка, жена Мамии, работала, преподавала в школе французский. Заза старался успокоить мать, говорил, что ни в чем не нуждается, что не маленький. Но переубедить мать было не так-то просто.
— Вот когда ты женишься,— говорила она,— я вернусь в Тбилиси и буду присматривать за твоими детьми.
Заза со всей ясностью представил старшего брата. Лицо с запавшими щеками и поблекшими висками. Глядя, как он держится, как одевается, ни за что не скажешь, что Мамия родился и вырос в городе.
— Что с тобой, Мамия? — крикнул он брату.— Что случилось?
— Ничего... Старею!
— Ты что, сдурел, какое время стареть?
— Ты забыл, что я на восемь лет старше тебя...
— Большое дело! — и Заза резко перевел разговор: — Как мать?
— Болеет... на ноги жалуется..,
— И у вас там идет снег?
Заза не расслышал ответа.
«Снег идет? Снег?» — твердил он про себя вопрос, будто не верил собственным глазам, и для того, чтобы убедиться, ему требовалось, чтобы это подтвердил кто- то другой. Человек обычно не доверяет своим глазам и ушам, а вот когда ему скажет кто-нибудь, тогда он и увидит, и услышит. Потому-то и вызывает жалость одинокий человек: как ему разобраться в том, что творится на свете? Человек смотрит на мир тысячью глаз, и если лишить его их, оставить только при своей паре глаз, он ослепнет!
«Мамия сейчас спит,— думал Заза,— встает он с петухами и, конечно, снов не видит — ему не до снов! А я своими расспросами мешаю ему спать».
Мать, наверно, лежит в маленькой комнате. Там стоит железная печка. Когда гасят свет, мама обычно зажигает свечу. И стоит на столе белая свеча, чадит. А на дворе идет снег, поскрипывает крыша, если снег утром
не сбросить, она провалится. Мать лежит в постели и смотрит на свечу.
— Спи, уже светает! — говорит ей Мамия. Он почему-то проснулся, встал у дверей, сложив на груди руки, и смотрит на мать.
— Ложись, сынок,— слабо улыбается мать...— Не пугай детей!
— Не лягу,— упрямится Мамия,— пока ты не заснешь.
— Засну, Габриэл, засну!
Габриэлом звали отца. Когда Мамия упрямился, мать обычно называла его именем отца. Мамия не смеет, а отец всегда тушил свечу (у мамы и в городе была такая привычка).
— Эта свеча сведет меня с ума, так и знай!
— Потуши свечку! — кричит Заза.— Спи, ты же больна!
— А почему ты сам не спишь? — спрашивает мать.
Заза чувствует, что у матери бессонница из-за того,
что он не спит, и потому отвечает ей виновато:
— Я спал... и проснулся...
— Что тебе приснилось, сынок?
— Как будто я ехал в поезде один... В пустом поезде...
— В поезде?
— Да...— Заза быстро добавляет: — Погаси свечу, погаси!
И почему-то клубок слез подкатывает к горлу, и он видит, как летит его голос над лесами, горами, деревнями — сквозь снег, вдаль, туда, где в темноте чадит одинокая свеча.
МАМИЯ И ГАГА.
БРОДЯГА. АДАМ УВОДИТ РЕБЕНКА.
МИЛИЦИОНЕР.
АНДРО.
ТИНА
Перрон был пуст. Тяжелые серые облака, казалось, лежали на красной кровле станционного здания. Перед хлебным ларьком, одиноко ютившимся у зеленого забора, стоял высокий мужчина с зонтом. Зонт, видимо, мало защищал его от дождя — взмокшие пряди волос спускались на лоб. Лицо у него было худое, чуть тронутое оспой. Надетое прямо на сорочку пальто свисало с сутулых плеч. Мужчина не покупал хлеба и не разговаривал с продавцом. Он просто стоял и смотрел на неподвижный состав.
Дождливый рассвет с трудом выбирался из бледного печального тумана. В нижнем этаже здания вокзала еще не погасили электричества, а в верхних окнах гнездилась ночная мгла и глядела оттуда сумеречными глазами.
К ларьку подошла женщина в пальто, небрежно накинутом на плечи, и в огромных мужских калошах на босу ногу. Она прижала теплый хлеб к груди, прикрыла его полой длинного пальто и, даже не взглянув на мужчину с зонтиком, зашлепала обратно.
Длинный поезд стоял очень тихо. Никто не выглядывал из окон, никто не спешил на посадку, и вид у вагонов был такой, точно они совсем пусты и загнаны на запасной путь.
Со скрипом растворяется тяжелая дверь, и на перроне появляется дежурный в фуражке с красным околышем. Он некоторое время глядит на поезд, потом зевает и собирается идти обратно, но, заметив мужчину с зонтиком, останавливается.
— Здорово, Мамия! — окликает он его.
— Здравствуй, Вано...— отвечает Мамия, не отрывая глаз от поезда и не оборачиваясь.
— Что ты тут разглядываешь?
Мамия молчит.
— Я спрашиваю, что ты здесь нашел интересного?
— Поезд...
По платформе протрусила вымокшая собака, повертелась у ларька и улеглась под забором.
Дежурный опять посмотрел на поезд. Всю свою жизнь он только и видел, что поезда, но этот чем-то привлек сейчас его внимание. Уж больно тихо он стоял. Вано вдруг вспомнил, как очень давно работал он путевым обходчиком и как поезд переехал его корову. Так неслышно подкрался, проклятый, что какая там корова, сам Вано едва ноги унес.
— Значит, поездами интересуешься? — сказал он просто так, чтоб поддержать беседу. Потом Вано взглянул на небо и в сердцах бросил: — Хоть бы уж обвалилось совсем, будь оно неладно!
Дежурный медленно вошел в здание, но вскоре торопливо вышел обратно и зазвонил в колокол.
— Гляди, твой поезд пошел! — крикнул он Мамии.
Состав тронулся бесшумно, словно спасался от
преследователей. У лесосклада он испуганно вскрикнул и сразу умолк. Потом тускло засветилась красная лампочка последнего вагона, и поезд растаял в тумане.
Еще раз захлопнулась за дежурным дверь. В окнах погасло электричество.
Неожиданно рассвело. Казалось, утро, стесняясь поезда, дожидалось, когда он отойдет.
За путями в паутине дождя колыхалось кукурузное поле. За полем поднимался дом, крытый грязновато зеленой черепицей. Из высокой трубы выплывали бурые разорванные клочья дыма.
Мамия напряженно пытался вспомнить, кто живет в этом доме. Но тут кто-то тронул его за рукав, и ему пришлось обернуться. Перед ним стоял маленький веснушчатый мальчуган в старом коротком пальто...
— Дяденька Мамия...— Мальчик протягивал ему ломоть хлеба, вздернувшийся узкий рукав обнажал худенький локоть.
От хлеба шел пар. Мамия подвел мальчика к забору.
— Ты чей такой?
— А ничей...— бойко ответил мальчик, подняв на Мамию большие голубые глаза.
Казалось, ему приятно было сообщить, что он ничей.
Мальчик опять протянул Мамии хлеб.
Хлеб намок под дождем. Мамия отщипнул кусочек, положил в рот, пришлось сделать над собой усилие, чтобы проглотить его.
— Спасибо тебе...
— Закрой зонтик,— улыбнулся мальчик.— Здесь дождя нет...
Мамия сложил зонт, стряхнул с него воду и сказал:
— Ну и дождь, не перестанет никак.
Раньше при виде мужчины с зонтом он не мог сдержать улыбки. А теперь эти дожди приучили его к зонту. Здесь почти все ходили с зонтами. А интеллигенция только так и прогуливалась, и каждый знал, у кого какой зонтик. У доктора, например, был широкий старинный зонт с ручкой из слоновой кости. Он никогда не расставался с ним. В хорошую погоду доктор складывал зонт и вешал на руку. Стоит начальника почты походил на пляжный гриб, держал он его так неловко, будто впервые в жизни взял в руки. Аптекарь носил черный зонт с инициалами, аккуратно вышитыми у самого края красными нитками.
Мальчик опять протянул Мамии хлеб.
— Не хочу,— улыбнулся Мамия.— Почему ты заставляешь меня?
— А потому, что дядя Андро велел никому не давать... А раньше...
Мальчик умолк.
— Что раньше? — осторожно спросил Мамия.
— Раньше меня учили, что всех надо угощать... Хлебом надо делиться со всеми,
— Где тебя учили?
— В интернате...
— Так ты Зурико? — Мамия хлопнул себя ладонью
по лбу.
Мальчик помрачнел и ничего не ответил.
— Разве ты не Зурико?
Мальчик отрицательно покачал головой.
— А как же тебя зовут?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29