Тина подняла голову и взглянула на Адама. Вначале она его не узнала или просто не разглядела. Затем лицо ее изменилось, она вынула руки из воды и вытерла их о передник, поправила распустившиеся волосы и неторопливо застегнула на груди пуговицу.
— Здравствуйте,— тихо произнес Адам, придвинул к себе стул и сел у двери. Опустив голову, он ждал чего-то, сам не зная чего.
— У вас какое-нибудь дело? — тихо спросила Тина.
— Простите...
Наступила невыносимая тишина. Адам по-прежнему сидел, опустив голову. Вдруг он почувствовал, что Тина улыбнулась, поднял голову и взглянул на нее. Она и вправду улыбалась.
— Тина,— голос у Адама задрожал,— Тина...
— Подождите, я дам вам воды...— Она была так спокойна, будто каждый день с ним разговаривала. Удивительно, сколько в ней было смелости и как она догадалась, что Адама мучила жажда.
Тина налила из графина стакан воды и подала Адаму.
— Вот, выпейте!
Адам взглянул на нее, что-то собрался сказать, но во рту у него пересохло и он не смог вымолвить ни слова. Он залпом опорожнил стакан.
— Еще, пожалуйста! — Тина снова наполнила стакан. Но Адам не стал больше пить, поставил стакан на стол и подошел к календарю. Только бы она не подумала, что он пьян.
— Этот листок уже можно оторвать...
«Я даже не помню, какое сегодня число...»
— Конечно, оторвите..,
Адам повернулся.
— Тина!
Тина подошла к нему совсем близко.
— Вы промокли, идите домой!
Адам обмяк, подчинился, повиновался ее голосу. Тина этим сказала все: что еще могла она ему сказать?
Адам направился к двери.
— До свидания, Тина!
Тина улыбнулась ему. Эта улыбка скорее насторожила Адама, чем обрадовала. «Честное слово, она думает, что я пьян,— подумал он,— она боится и поэтому улыбается».
Адам прислонился плечом к стене и громко рассмеялся: с чего это его качает, словно он на самом деле напился! Нельзя так уходить. Надо сказать что-нибудь.
— Идет дождь...— вот все, что он сумел из себя вы- давить.
— Дождь идет все время...— уже на улице послышались ему слова Тины. А может быть, Тина не произнесла ни звука, а ему это только показалось?
Спустя некоторое время Тина вышла во двор. В темноте она с трудом разглядела Адама, который удалялся нетвердой походкой. За ним трусила большая собака.
— Чего ты там стоишь? — раздался недовольный голос мужа.
— Не оставлять же калитку открытой! — ответила она, не отрывая взгляда от таявшего в ночи силуэта.
— Уйдет машина, я сам закрою, заходи в дом!
Снег выпал неожиданно. Так рано в Тбилиси снег никогда не выпадал. Во всяком случае, Заза не помнил такого.
Возвращаясь из театра, Заза и Нинико встретили Па- пуну, Торнике и Рамаза. Папуна повел всех к своей знакомой.
— Да здравствует первый снег! — провозгласил тамада.— А вы помните стихи Пушкина,— воскликнула Нана,— вот эти... как они начинаются? — Заза поднял голову.— Идет снег? — Да, идет снег,— ответил ему тамада.— Да здравствует первый снег!..— От выпитого вина у Папуны раскраснелось лицо, в руках он держал большую серебряную чашу.— Папуна, скажи что-нибудь! — Папуна — художник, но даром речи обладал незаурядным, вот и выбирают его всегда тамадой.— Первый снег,— начал Папуна и остановился: он не знал, о чем говорить дальше, и повторил снова: — Первый
снег.— Мечтаю поехать в Бакуриани! — захлопала в ладоши Нана.— Вы знаете, какой там белый снег? (Как будто бы снег бел не всюду!) —Первый снег похож на первую любовь,— продолжал Папуна; главное для него — говорить, все равно что — лишь бы покрасивее.— Но я никого еще не любила,— сказала Нинико.— А вот меня, например, никто не любит! — заблестели глаза у Наны.— Я тебя люблю! — крикнул ей Папуна.— Вот узнает об этом Лейла! — пробурчал Рамаз.— И любовь, как снег, падает с неба,— продолжал Папуна, не сводя глаз с Наны,— и окутывает весь мир.— Я непременно поеду в Бакуриани,— сказала Нана.— Интересно, и в Бакуриани идет снег? — спросила Нинико.— Сейчас повсюду снег,— отозвался Папуна,— повсюду — и в Бакуриани, и в Москве, и даже в Сахаре.— В Сахаре? — Нана с восторгом ухватилась за слова Папуны,— представьте только снег — в Сахаре! — Папуна передал чашу Зазе: — Пей! — Заза привстал, наполняя чашу, и спросил: — А что, в самом деле идет снег? — Его наивный вопрос вызвал за столом смех. Заза сконфузился и поспешно принялся за вино.— Стой,— крикнул ему Папуна,— разве так можно, скажи хоть что-нибудь! — Что я должен сказать? — Произнести тост за снег! — Что ты, в первый раз за столом? — А если я не умею говорить? —> Умеешь...— Ну, ладно, я пью за первый снег.— И это все? — скривила губы Нана.— Наши ребята совсем разучились говорить.— Заза прекрасно умеет говорить,— тихо сказала Нинико.— Хотите, я вам сыграю Сибелиуса? — воскликнула Нана.— Почему ты назвала именно Сибелиуса? — Папуна взглянул на Нану восторженными глазами.— Ты же любишь Сибелиуса.— А ты откуда знаешь? — Знает,— сказала Нинико...— Сыграйте что-нибудь такое, чтобы можно было потанцевать,— заказал Рамаз.— Нет, я сыграю Сибелиуса.— Нана села за рояль. Торнике до сих пор сидел молча и смотрел на свои руки, без движения лежавшие на столе. Только теперь он поднял голову и проговорил:—Дайте и мне вина! — Он почему-то поглядел на часы. Он улыбался, как добрый дядюшка улыбается детям. Заза подал ему чашу. Торнике наполнил ее и спросил: — Так за что мы пьем? — За первый снег! — ответила Нинико.— О-о, это хороший тост,— одобрил Торнике. Всем своим видом он выражал полное безразличие к тому, за что пьют.— Спасибо, что оценил наши старания,— шутливо поклонился Рамаз>
Торнике удовлетворенно хихикнул.— Может, все же послушаем Нану,— сказала шепотом Нинико, окинув таким взглядом ребят, будто те шумели в концертном зале. Слова Нинико возымели свое действие, все замолчали.— Я очень люблю скандинавскую музыку,— все же не удержался Папуна, надеясь, что его услышит Нана.— Тсс! — погрозила ему пальцем Нинико. Нана играла: во всем мире шел снег и покрывал улицы, крыши домов, деревья. Снег окутывал все вокруг белым туманом, чтобы обнажить только то, забытое, тобой же самим тщательно запрятанное и затерянное в тайниках души. Но оно, оказывается, все равно не погасло, а тлеет как уголек на снегу, бледным красноватым светом, словно на картине Елены Ахвледиани.— Ничего из меня в жизни не вышло! — неожиданно, с силой проговорил Рамаз.— Ничего! Вот я прораб: цемент, кирпич, бетон. Мне тридцать, и, вероятно, я так и умру: цемент, кирпич... А я... Я думал, что я сам... А впрочем, ничего я не думал. Я мечтал строить вокзалы, аэропорты... алюминий, стекло, много солнца. Ведь я архитектор! А кто тебя к этому допустит?! Наверху сидят такие авторитеты — железные авторитеты, железобетонные авторитеты, доктора, академики. Все меняется, а они продолжают сидеть.
— Тсс!
— Архитектору следовало бы помнить: овладевай знаниями, а потом уже...— погрозил ему пальцем Торнике.
— Потом, потом! А может быть, я уже сейчас готов!
— Тебе так кажется! — насмешливо улыбнулся Торнике.
Заза почему-то был твердо уверен (хотя на первый взгляд это казалось непонятным), что именно музыка побудила Рамаза начать этот разговор.
— Знаешь, что я тебе скажу: лучше учиться, чем писать заявления: дайте мне это построить, дайте мне то установить. А вот когда созреете, тогда все придет само... Вы пока еще молоды! — Можно было подумать, что себя Торнике молодым не считает.
— Тсс! — опять зашипела на них Нинико, которую, впрочем, этот разговор явно интересовал куда больше, чем Сибелиус.
— Ты просто педант,— сказал Рамаз Торнике.— Надоела твоя вечная объективность!
— Тебе не нравится объективность?
Торнике обратился к Нинико:
— И вам тоже не нравится объективность?,
— Нет!
— Ого!
Нана продолжала играть. Снег шел в Тбилиси, в Сахаре, в Москве.
По улице шла высокая тоненькая девушка в желтой вязаной шапочке. Девушка иногда терялась в густой толпе прохожих, но шапочка ее все равно была видна. Высокая, смешная шапочка, какую обычно носят дети.
Заза встал, подошел к окну, отодвинул занавеску и посмотрел на улицу.
Вначале он не мог разобрать, в самом деле идет снег или нет. Но, вглядевшись как следует, он увидел: в фиолетовом свете уличного фонаря порхали снежинки. В это время кто-то положил ему руку на плечо, он обернулся — Торнике.
— Не люблю, когда спекулируют таким понятием, как возраст,— сказал Торнике и поглядел на часы.
— Рамаз хороший парень.
В последнее время Зазе стало трудно говорить с Торнике.
На тротуаре лежал круг света от лампиона, точно такой, каким освещают балерину на сцене. Круг непрестанно двигался, словно нащупывал кого-то, и Заза ждал, что вот-вот в круг войдет девушка в желтой шапочке. В это время музыка прервалась и шумное движение стульев оповестило о том, что все уселись за стол. Заза не оборачивался.
«А я-то надеялся, что все давно забыл»,— думал он.
— Заза! — окликнула его Нинико. Он повернулся к столу. Папуна опять стоял. С бокалом в руке он возбужденно что-то говорил. Заза слышал отрывки фраз, лишенные какой бы то ни было связи.
— Современная физика...— говорил Папуна,— абстрактна, как скелет бога.
Нет, это невыносимо!
— Мне ничего не надо,— донесся до него голос Нинико,— только сидеть и вязать, и театра не хочу и вообще ничего!
— Так и состариться недолго,— заметила с улыбкой Нана.
— Ну и пусть, мне не страшно!
— Поэтическая смелость Эйнштейна,— говорил Папуна,— консерватизм Ньютона..,
— Сидеть себе и вязать...
— Не бойся, войны не будет.
— Братцы, я пьян,— сказал Рамаз.
— Хоть бы все время шел снег,— продолжала Нинико,— хоть бы... хоть бы... Боже, как много снега! — воскликнула Нинико, когда они вышли на улицу,
— Давайте пойдем пешком!
— Я тороплюсь,— сказал Папуна,— Лейла дома одна.
— Ага, теперь ты вспомнил о Лейле!
— Я о ней всегда помню!
— И мне утром рано идти в институт,— сказал Торнике.
— Лучше остановим такси. Ты тоже спешишь? — спросила Нинико Зазу.— И тебе надо вставать рано?
— Я всегда встаю рано,— улыбнулся Заза,— в семь часов я уже на ногах!
— Атавизм,— сказал Папуна,— это атавизм чистой воды.— При чем тут атавизм? — возразил Торнике.— Что может быть лучше раннего утра.— Ну вот, я и дома— распрощался Рамаз,— я живу тут же! — Ушел, слава богу,— вздохнул Торнике, пятерых такси не возьмет.— А ты эгоист, однако! — заметил ему Папуна. Заза шел впереди и, не оглядываясь на Папуну, бросил: — Ходи побольше пешком, а не то растолстеешь.— А я не боюсь,— Папуна беззаботно засмеялся.— Да-да, и про гимнастику не забывай.— Начинаем утреннюю зарядку,— подражая диктору, заговорил Папуна,— разведите руки в стороны...— Спорт, спорт, футбол, баскетбол... Хватит, сыт этим по горло! Неужели у нас нет других интересов? Поэзия...— ни к кому не адресуясь, почти про себя проговорила Нинико.— Вот видите, до чего мы дожили,— загорячился вдруг Папуна,— издеваться над поэзией! — Никто над поэзией не издевается,— вступился Заза,— всему свое место! — Хорошо, что еще так, великое вам за это спасибо,— Папуна поклонился.— Большое спасибо! — Почему ты вдруг рассердился? — сказала Нинико, притворившись испуганной.— Меня в самом деле интересует, кто у нас теперь самый лучший поэт? — Руставели,— отрубил Папуна.— Да не может быть? — с деланной наивностью удивилась Нинико.— Представьте себе, что это так! — Вдруг Папуна увидел такси.— Такси, так
си! — закричал он и помчался к машине.— А говорит, что не любит спорт! — засмеялась Нинико. Папуна остановил машину: — А ну, кто едет? — Я иду пешком,— сказала Нинико.— Ты всегда так,— раздраженно заметил Папуна,— значит, и нам придется идти пешком.— Но почему же? Вот Заза меня проводит, верно, Заза? — Провожу,— пожал плечами Заза,— не идти же тебе одной! — Мне в Сабуртало,— извиняющимся тоном проговорил Торнике и посмотрел на часы.— Езжайте, езжайте,— сказала Нинико,— Заза меня проводит.— Ну, всего,— захлопнув дверь, Папуна опустил стекло и, высунув голову, крикнул: — Звоните, не пропадайте! — Оставьте мне сигареты,— попросил Заза, подойдя к машине.— У меня «Прима».— Ничего, давай.— Ну, поехали,— Торнике сел рядом с шофером.— Пока!
Крепко подхватив Зазу под руку, Нинико заскользила по снегу. «Торнике прав,— думал Заза,— наверно, мы хотим большего, чем можем».
— Почему ты не женишься? — вдруг спросила она.
— Только тебя не хватало! И так все меня об этом спрашивают.
— Потому что уже время.
— А почему ты не выходишь замуж?
— Я? — удивилась Нинико.
— Да, ты.
— А кто меня возьмет?
— Это почему же?
— А так! Я же дурнушка! — засмеялась Нинико.
Некоторое время оба шли молча. Заза хотел ей сказать, что, мол, ты говоришь, ты вовсе не дурнушка, но запоздал., и скажи он это сейчас — получилось бы фальшиво. Нинико молчала: наверное, она все-таки ждала, что он скажет ей, что она совсем не дурна собой.
— В театре мне дают только роли некрасивых девушек,— проговорила она некоторое время спустя,— роли из двух слов, выхожу, говорю какую-нибудь чушь и исчезаю, чтобы не испытывать терпение зрителей.
— Будет тебе!..
— Я шучу. А вообще — во всех пьесах роли фельдшериц и служанок достаются мне. Сейчас ставят новый спектакль, там одна роль — специально для меня... совсем без слов: я выхожу на сцену, подметаю комнату и с веником удаляюсь. А в институте я мечтала... Дурочка была, и все!
Заза взглянул на Нинико — на ресницах ее блестели снежинки. Она вовсе не была некрасивой.
— Иногда мне кажется, что я превращаюсь в немую,— продолжала Нинико,— и тогда я не хочу ни театра, ни вообще ничего... хочу сидеть у окна и вязать, и ни о чем не думать. Вот ты же видел, Папуна побежал и сел в такси. А я думала, что поэты и художники любят снег. Нет, все они обманывают таких дурочек, как я. Иногда ночью, когда идет дождь, я думаю, что они, наверное, ходят по улицам. До утра бродят под дождем, насквозь промокшие. А они в это время спят, храпят себе преспокойно.
— Ты еще ребенок,— заметил Заза,— вот вырастешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29