А-а-а, помню, помню... я? Хорошо... алло! Алло! Ничего не слышно! Алло! Да, позвоните... как-нибудь... Всего!
Магда положила трубку и постояла некоторое время, не отнимая от телефона руки. Она о чем-то думала. Затем вошла в комнату и надела валявшиеся в углу туфли на высоких каблуках. К ней подошел долговязый парень.
— Магда,— спросил он,— кто это был?
Магда ничего не ответила. Когда она поравнялась с поэтом и футболистом, парень догнал ее и схватил за руку повыше локтя:
— Магда!
— Что?
— Я больше так не могу!
— Идиот! — сказала Магда.
Она подошла к поэту и спросила его:
— Вы знаете Зазу Кипиани?
Тот улыбнулся:
— Зазу Кипиани?.. Слыхал...
Потом Магда подошла к футболисту:
— Может быть, вы его знаете?
— Нет,— ответил футболист.
Тогда она обернулась к длинному:
— И ты тоже не знаешь?
— Магда, я ведь люблю тебя! — заныл тот.— Так нельзя!
Пять лет его мысли были заполнены Магдой, а теперь все кончилось. Сердце подсказывало ему, что рано или поздно это должно было случиться. Целых пять лет он любил ее и, наверно, будет любить вечно.
Вешая трубку, он понимал, что, хотя все и кончено, ничто никогда не сможет занять место этой любви. Любовь эта вдруг превратилась в воспоминание, и этим воспоминанием можно было жить.
Снег оставался только на крышах, и то местами, лежал неровными темными пятнами. На улицах снега уже не было. И небо, до сих пор скрытое снежной пеленой, теперь вдруг прояснилось, усеянное множеством звезд. И воздух изменился, утеряв привкус мороза.
Под лунным светом матово поблескивали окна домов, словно вместо стекол в них были вставлены жестянки.
На Мтацминде телевизионная мачта стояла среди самых звезд. Ветер гнал обрывки облаков, и от столкновения с ними она как будто слегка покачивалась.
С водосточной трубы двухэтажного дома свисали сосульки. Заза заметил, как с них каплет вода. Так вот он откуда, этот звук, который он слышал давно, слышал, когда входил в телефонную будку и тогда, когда разговаривал с Магдой.
Он подошел и подставил под сосульку ладонь. Кап-< ли звонко срывались одна за другой и наполняли пригоршню студеной водой.
— Вот,— сказал Заза громко, протягивая вперед руку, словно показывая кому-то настоящее чудо.— Вот кончилась зима...
Герой повести десятиклассник Гия Иремадзе, переживающий свою первую юношескую влюбленность, говорит: «...И я вдруг почувствовал, что у меня есть душа... Сияла она, как колокольня, и меня прямо распирало от колокольного звона».
Один из героев следующей повести — «Полдень» (это повесть о тридцатилетних, о тех, кто достиг полдня жизни) шофер Гоги находит в дневниках своего погибшего на фронте отца слова, свидетельствующие о том, что десятиклассник Гия Иремадзе не одинок в своих ощущениях, что среди других героев есть не только его единомышленники, но и продолжатели. В дневнике отца Гоги заключена важная мысль: человеческая душа нуждается в исследовании, то есть в деятельном отношении к себе, ибо в ней таятся силы, которые самому человеку могут быть неведомы. Мы много говорим об исследовании и освоении новых земель, даже за пределами нашей планеты — в произведениях настоятельно звучит мысль об исследовании и освоении неизведанных сил человеческой души. Отец Гоги писал: «На самой маленькой карте можно увидеть, как велика земля. Правда, бывают люди, для которых земля измеряется только тем, что находится в поле их зрения. Но бывают и другие, им присуще удивительное чувство необъятности мира. Именно это чувство и рождает большие дела. Разве Колумб не был убежден, что земля намного шире того, что о ней знали в те времена? Разве современный астроном не живет надеждой открыть новую звезду? Он верит, что эта звезда существует...
А разве человеческое существо не таит в себе неизвестных еще материков? Скольким суждено умереть, так и не проявив себя полностью. Как удивляются люди, обнаружив в себе совершенно новые черты. Сколько трусов умирали героями, и сколько сильных и смелых опускали меч свой перед внезапным подвигом до тех пор незаметного человечка».
Жадно вглядывается в себя герой следующей вещи, романа «Вот кончилась зима», тридцатилетний режиссер Заза. Он хочет найти, открыть в себе не просто талант, который привел бы его к удаче и славе, а какие-то более существенные богатства сердца. На сломе осени и зимы, когда перестраивается вся природа, Зазу, который сам тоже на сломе — подходит к порогу духовной и творческой зрелости,— охватывает особое чувство: «Чувство ожидания чего-то неведомого вселяло в него какую-то радость, будто он должен наконец узнать то, что давно таилось у него в сердце, оберегаемое, как драгоценная собственность, от чужих глаз и ушей».
Герои все время возвращаются к мысли о непознанных глубинах души. И это свидетельствует о том, что прежде всего сам писатель счастливо наделен высоким и плодотворным сознанием того, что духовный мир каждого человека бесконечно, бездонно глубок, что в исследовании этого мира никогда нельзя останавливаться, никогда нельзя сказать «вопрос исчерпан», а, наоборот, надо вглядываться и вглядываться, искать и искать... И может быть, в трусе обнаружатся тогда возможности героизма, в герое — близость к тем незаметным людям, в которых зреет завтрашний подвиг, в неудачнике — то созидательное начало, которое он позволил в себе задавить, а в тех, кому сопутствует неправая удача,— тоска по чистоте и правде. Для него каждый человек неожиданность, каждый неисчерпаем, каждый — материк неоткрытый,
Нынешняя грузинская проза пытается найти свое эстетическое выражение для жизни духа, она пытается материализовать, выразить в художественной плоти эти трудно уловимые, трудно фиксируемые, трудно воплощаемые духовные состояния в их изменчивости, беспрестанном становлении и взаимном превращении. Когда же вокруг этих исканий вспыхивают споры, то спорят не о том, что литература не должна этим заниматься, и не о том, что духовная жизнь должна быть выражаема непременно в тех же устоявшихся традиционных художественных категориях, теми же художественными средствами, что и материальная жизнь человека, а о том, что в ее изображении должна быть достигнута та же содержательность и плотность, которой мы так наслаждаемся в изображении жизни материальной, ибо духовная жизнь так же существенна, так же реальна, она такой же факт человеческого бытия, как и жизнь материальная.
Современная грузинская проза серьезно и искренне причастна к художественным исканиям искусства наших дней; и в своих достижениях, и в заблуждениях она выразила два существеннейших и очень современных требования.
Первое требование чисто нравственное — утверждение ценности духовного начала в человеке. Оно пришло в грузинскую прозу (и прозу в том числе) не вследствие разочарования в действительности, которая-де тленна, трудна, исполнена борьбы и лишений, а со стороны, совершенно противоположной. Среди героев мы найдем немало .людей, в высшей мере наделенных вкусом к жизни и часто имеющих возможность этот вкус удовлетворить с лихвой. Жизнь воспринимается ими как прекрасный дар, если не как наслаждение. И поэтому не может быть для них малой и ничтожной душа, если ей дано такое богатство, как жизнь.
Юный Гия Иремадзе, герой повести «Первый день», слышит свою душу как колокольный звон, оттого что она способна воспринять, вместить в себя всю красоту и звонкость бытия.
С годами представление о духовной жизни человека становится у писателя более глубоким и драматичным. Вместе с тем все настоятельней заявляет о себе второе требование, вторая необходимость из тех двух, о которых говорилось выше. Это требование нерасторжимо связано с первым. А заключается оно в том, чтобы найти адекватное художественное выражение той необычайно подвижной, пульсирующей, полной неожиданностей жизни человеческого духа, значение которой герои, а вместе с ними и сам автор утверждают с таким постоянством и даже дерзостью.
В «Первом дне» писатель пытается художественно уловить, остановить мгновение первой взрослости, первой зрелости. Переживания десятиклассника Гии Иремадзе — и об этом надо сказать особо, потому что здесь выразилось, видимо, тогдашнее мировосприятие самого автора — следствие едва ли не первоначального опьянения жизнью. Отношение героя к действительности бескорыстно. На него идет лавина впечатлений и ощущений. Он открыт, распахнут перед ними. Духовные и физические силы героя повести ничем не стеснены, не поляризованы никакими целями. Это свобода почти физиологическая, полная свобода всего организма. Первая мальчишеская влюбленность в девочку Додо — это почти случайное олицетворение захлестывающей его любви к миру. Не встреть он сегодня Додо, наверное, то же чувство завтра вызвала бы у него какая-нибудь другая девочка.
Но это первоначальное ощущение достаточно преходяще, потому что жизнь, рассыпав перед тобой свои дары, очень скоро начинает требовать от тебя ответного деяния, ответной щедрости и активности души. И, очевидно, дальнейшая судьба героя будет зависеть от того, сумеет ли та высокая человеческая душа, которая была воспета и утверждена на первых страницах повести, оправдать подаренную ей возможность земного существования. Крупный характер не может исчерпать себя в наслаждении — ему требуется деятельность и самоотдача.
Следующая повесть не случайно называется «Полдень». Только что мы видели зарю жизни, а здесь — полдень, первые годы зрелости, большинство героев — люди тридцатилетнего возраста.
Весь колорит повести, особенно в соседстве с «Первым днем», кажется более сумеречным, чреватым и драматическими событиями, и драматическими размышлениями. Человеческие страсти очерчены резко, и мы ясно видим — вот предательство, а вот верность. Очевидно намерение писателя показать, что его героям, людям рядовым, обыкновенным, по плечу библейские и шекспировские страсти. Автор
повести откровенно, с известной даже долей простодушия заявляет о причастности своих героев к страстям такого рода, к духовности такого напряжения.
Однако самые смелые и неожиданные ассоциации, дерзко рассекающие и сопоставляющие пространства и времена, устанавливающие связь между людьми разных эпох и земель, останутся сухими и высокопарными отвлеченностями, если прежде всего не изучены — конкретно и самостоятельно — глубина и горизонты той совершенно определенной, совершенно единичной личности, которая в данный момент находится в поле твоего, авторского художественного зрения. Любой человек, исследуемый художником, требует такого внимания и зоркости, как если бы именно с него «пошла земля» и двинулось время, реализуемое в истории. Слишком же обильные или слишком парадные ассоциации способны лишь заглушить его единичность, его неповторимость.
В судьбе и в характере могильщика Вараввы добро и зло встретились как две крайности, каждая из которых слишком интенсивна, слишком определенна, чтобы они могли мирно ужиться. Варавва — предатель и доносчик, «сатана и трус». Но тот же Варавва талантливый, по воле автора, рассказчик.
В рассказанной им легенде звучит верная и неординарная мысль: не надо немощь выдавать за доброту. «По-моему, вы тоже случайно попали в рай,— говорит один из персонажей его легенды другому,— вы просто стрелять не умели, а вас за добрячка посчитали».
Идет ли мудрость Вараввы от цинизма? Или его мысли порождены тем добром, которое таилось все-таки в его душе, но осталось запечатанным, задавленным и тем ярче выливалось в его рассказах, чем дальше уходил он от добра в своих поступках?
В повести автор утверждает возможность совмещения подобных крайностей, но показано это как прихоть природы, как казус человеческой психики, а не как нечто обязательное, даже неизбежное именно для этого характера.
Однако с течением времени он — и в этом сказалось одновременно и его художественное созревание, и нравственное взросление его героев — все заметнее стремится к конкретности: социальной, нравственной, духовной. Его герои не теряют того чувства неба, о котором писал в своем дневнике отец таксиста Гоги, погибший на фронте: «Я думаю, чтобы летать — совсем не обязательна высота. Летать могут все — главное, чувствовать в себе небо...» Но, рассказывая о людях своего поколения, он все отчетливее понимает, что чувство неба и язык неба осуществляются на земле. .Теперь, чтобы выразить уважение к своим персонажам, ему вовсе не обязательно ставить их рядом с прославленными героями прошедших веков. Он начинает все больше ценить их собственные драмы, которые подчас могут казаться слишком скромными, непритязательными, чтобы извлекать из них всемирно-исторические обобщения. Но, перефразируя известное утверждение о том, что нет маленьких ролей, а есть маленькие актеры, можно сказать, что в искусстве нет мелких судеб, есть лишь мелкое их истолкование.
В романе «Вот кончилась зима» шекспировские образы вводятся автором уже не ради эффектной ассоциации, а как значимая реалия духовной жизни героя. Можно оспаривать то истолкование роли Офелии, которое режиссер Заза предлагает актрисе Нинико, но это истолкование ясно свидетельствует о направлении нравственных исканий Зазы и потому в романе является фактом художественным, а не декоративным.
Заза говорит Нинико: «Нет, ни на одну минуту ты не допускай мысли о том,, что она безумна! Нет... Как и у Гамлета, ее безумие было притворством, потому что, выросшая во мраке и одиночестве, она побоялась признаться, что увидела свет. На несколько веков раньше срока ее озарил тот свет, который зовется свободой, и она погибла...»
Подобная трактовка для Зазы не случайна. Разговор о свободе возникает сейчас потому, что Заза впервые ощутил собственную духовную инертность.
Свобода не является для Зазы специфической целью, так же как любовь к ней вовсе не является осознанным чувством. То, что происходит в его душе, или, вернее, то, что происходит с его душой,— это итог освобождения героя от ложных целей и ложных привязанностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29