— смеялся милиционер.— Только он был паромщиком...
— Паромщиком?..
— Однажды он переправлял на пароме цыган. Ему понравилась одна девушка, и он женился на ней.
— Кто?
— Да мой дед, вот я и говорю, бабушка моя была цыганка. И сейчас помню, как она напевала под бубен...
«Нет, я определенно помешаюсь,— подумал Адам.— Что я буду делать, если он сейчас заведет «цыганочку»!..»
— Так вот, значит, деда моего звали Адамом...
— А как звали вашу бабушку? — осведомился Адам.
Милиционер не успел ответить, дверь открылась, и из кабинета вышла старуха. Дверь за собой она оставила полуоткрытой. Милиционер встал и подошел к старухе, чтобы спросить, как дела. Она что-то ответила ему и посмотрела на Адама, который тоже успел встать и подойти к двери. Спиридон лежал, вернее, не лежал, а сидел, высоко поднятый тремя пухлыми подушками. Сейчас он выглядел так же бодро, как и в ту ночь, когда у Адама болел зуб. В одной руке он держал зажженную сигарету, вторая его рука лежала на коленях у женщины. Она сидела у самой кровати. Прижимая к лицу скомканный платочек, она громко всхлипывала. Над кроватью висела большая фотография, которую Адам в ту ночь не заметил. Юноша лет восемнадцати-девятнадцати в легкой сорочке с отложным воротником доверчиво улыбался.
Адам прислушался, женщина говорила сбивчиво, и он с трудом разбирал слова.
— Автандил на будущий год кончает школу... Младшего хотим определить на завод, все равно он учится плохо... А Степанэ... Целыми днями стучит по своим колесам... Жаль мне его, бедняжку. У него ведь ноги больные... Ему в Цхалтубо надо. А где у нас деньги! Столько
лет мы в одной комнатенке задыхаемся, никак очередь не подойдет, все обещают, обещают, а толку мало... Что делать — не знаю...
— Я же сказал тебе, переезжайте и живите здесь,— тихо сказал Спиридон,— такой дом громадный и совсем пустой...
— Не соглашается Степана... Упрямый — подбросит камень и сам подставляет под него голову.
— А он ничего не говорит, когда ты меня навещаешь?
— Нет, как он может что-нибудь сказать! У него такое сердце! Он меня заставил повесить в комнате портрет Учи...
— Хороший человек Степана..;
— Эх, появились какие-то новые папиросы, он купил и прислал вам, может, говорит, ему понравятся...
— Большое спасибо, Маро!
— Да не за что!
Адам повернулся, подошел к старухе и милиционеру.
— Пошли, Бежан?
— Пошли.
— Куда вы? — всполошилась старуха.— Спиридоп велел вас не отпускать. Вы же знаете, какой сегодня день?
— Я никак не могу остаться, спасибо, у меня неотложное дело.
Бежан поддержал Адама:
— Ты же знаешь, мать, мою службу: воры и всякие темные личности только и ждут, чтоб я уши развесил!
— Хорошо, сынок,— старуха уступила мужчинам, обремененным столь важными делами.— Что поделаешь, Спиридон будет очень огорчен, но...
Когда они вышли, Бежан предложил Адаму подвезти его на мотоцикле.
— Нет, я пешком,— ответил Адам,— на стройке все равно уже никого не будет.
— Ну, счастливо! — махнул ему рукой Бежан.
Адам шел под дождем.
За сегодняшний день он многое пережил. Ему было очень жаль старика врача, и эту женщину, и старуху, которая смотрела всем в глаза в страхе — не случилось бы с ее сыном беды.
«Сколько таких трагедий разыгрывается вокруг нас, а мы ничего не замечаем. И близко не подойдем, пока не услышим крика о помощи. А человек горд. Уж не знаю, что должно случиться, чтобы он позвал на помощь. Да,
но если он не позовет, как же узнать, что ему надо? На лице у него не написано, счастлив он или несчастлив. Вот я, например, как бы мне ни было плохо, а кричать не буду. Разве можно помочь горю Спиридона? Нет, конечно, но и оставлять его одного тоже нельзя.
Вот и я знаю, что мне никто не поможет, и никого не могу просить об этом, потому что моя любовь — это безумие. И все же мне хочется, чтобы кто-нибудь выслушал меня, хочется рассказать вслух о моей злосчастной любви. Но только, чтобы он не смеялся, даже про себя не смеялся, в лицо мне и так никто не смеется. Ведь может же быть на этом свете кто-то, перед кем я смог бы так же смело произносить имя Тины, как произношу его в душе. А сказанное в душе, про себя, складывается, как камни — в каменную кладку, тяжелеет и вот-вот разорвет сердце. А когда тебя кто-то выслушает, ты как будто вынимаешь из сердца эти камни, освобождаешься от них, отбрасываешь их подальше и вздыхаешь наконец свободно и глубоко. Может, так и должно быть, может, каждый должен сам, в одиночку справляться со своим горем, может, от людей он требует больше того, что им под силу. Да, но почему же тогда пришел сегодня ко мне Спиридон? Почему... Почему... Почему?!..»
Адам обернулся. Курша больше не бежала за ним; он остановился, задумавшись, куда она могла пропасть? Потом решил, что она осталась там, в доме Спиридона. Почему-то мысль, что собака осталась именно там, была ему чрезвычайно приятна.
Шел дождь... Уже стемнело, и уличное освещение было включено, желтые пятна лампочек мутно светились в зимних сумерках. К станции вела узкая улочка. По одну сторону улицы стояли в ряд новенькие одноэтажные домики. Вдоль другой стороны тянулась садовая ограда, щедро выбеленная известкой. Одни домишки были заперты, в других горел свет. Свет, льющийся из окон, расстилался по тротуару лоскутами блестящей клеенки. Портной, сапожник, плотник, ювелир, гробовщик и парикмахер трудились на этой улице бок о бок. Сейчас свет горел только у гробовщика и парикмахера. И еще в одном доме светились окна, дом этот стоял в самом конце улицы и замыкал вереницу мастерских. На нем была большущая вывеска, на которой была изображена гроздь винограда и неровными буквами было выведено «Столовая».
Перед столовой стоял мотоцикл, Бежан разговаривал с парикмахером в белом халате. Парикмахер словно не замечал, что идет дождь, он оживленно размахивал руками и громко смеялся.
Стоило Адаму поравняться с ними, как Бежан вдруг повернулся к нему, словно только и ждал, когда он к ним приблизится.
— Адам!
Адам остановился. Бежан подошел к нему и сказал:
— Я вас поджидал, знал, что вы здесь будете проходить. Если вы не очень спешите...
Бежан рукой показал в сторону столовой. Адам не смог ему отказать.
Парикмахер некоторое время продолжал стоять на улице, видимо, не теряя надежды на возвращение собеседника.
Но когда Бежан взял Адама под руку и повел его к столовой, он махнул рукой и вернулся в свою парикмахерскую.
В столовой было пусто. Только в углу сидел почтальон Лаврентий. Облокотившись на стол, он смотрел перед собой широко раскрытыми трезвыми глазами. Можно было подумать, что те две пустые бутылки, которые стояли перед ним, выпил кто-то другой.
При виде Бежана Лаврентий встал и вытянулся, потому что в душе считал себя не почтальоном, а сотрудником милиции. Однажды он даже попросил у Бежана разрешить ему носить красные погоны и был крайне удивлен, когда тот выпроводил его.
— Только на один день повесили бы мне кобуру на бок, нашил бы я красные погоны и постоял перед райкомом — большего мне не надо,— говорил Лаврентий. Свою профессию он считал насмешкой судьбы и к обязанностям своим относился спустя рукава, было похоже, что со дня на день его могут уволить. Бежан избегал встречи с ним и считал его сумасшедшим. Лаврентий был одинок. Если кто и знал всю его подноготную, то это была вдова пожарника.
Пьяный Лаврентий являлся к ней обычно среди ночи, вдова открывала ему дверь и раздевала его, как ребенка. Говорили, будто она даже купала его собственноручно. А Лаврентии будто при этом кричал: посмотрите на меня, я Христос, Христос! Говорили еще, что вдова только потому опекает Лаврентия, что считает его
милиционером. Когда Лаврентий начинал кричать, что он Христос, вдова хлопала его по голове: кто слыхал про Христа-милиционера! Из дома вдовы доносились дикие вопли, потом обычно ссорящиеся замолкали, обессиленные дракой.
Когда Бежан и Адам уселись за стол, Лаврентий, раскрыв объятия и просияв, направился к ним. Бежан вовремя заметил это и крикнул ему леденящим голосом:
— Стой на месте, Лаврентий, иначе!..
Лаврентий на какое-то время застыл без движения,
потом горько улыбнулся, повернулся и сел на свое место. Он постучал вилкой по бутылке, из кухни выглянул официант. Лаврентий рукой указал ему на вошедших, мол, обслужи клиентов. Официант, увидев Бежаиа и Адама, быстро подошел к ним.
— Здорово! — кивнул ему Бежан.
— Привет,— ответил официант.
Официант был стройный малый, его длинные волосы были расчесаны на пробор, такой ровный, что казалось, выводили его по ниточке. Он больше походил на танцора, чем на официанта.
— Что у вас есть? — спросил его Бежан.
— А что может быть в такой поздний час?,
— Все же?
— Лобио.
— И кроме лобио, ничего?
— Ничего, но лобио приличное.
— Ну, что же, давай лобио,— Бежан устремил на Адама извиняющийся взгляд.— Вино какое? — обратился он опять к официанту.
— «Одесса»!
— А другого нет?
— Прекрасная «одесса»!
Официант, разумеется, знал Бежана, но держался так, словно видел его впервые. Он знал, что так больше угодит Бежану, который терпеть не мог подхалимажа на людях.
— Принеси водку,— сказал Бежан, — что нам твоя «одесса»!
Официант принес вино, лобио, горячее мчади и маринованный лук.
— А водка? — напомнил ему Бежан.
— У нас чача, очень крепкая! — предупредил официант.
— Слушай, парень, если бы мы хотели выпить воды,— засмеялся Бежан и посмотрел на Адама,— мы бы сюда не заходили!
— Хорошо, сейчас принесу.
Адам был голоден. Лобио с орехами и уксусом ему понравилось. Потом они опрокинули по первой. Когда Бежан собрался налить по второй, Адам выразительно накрыл рукой свой стакан, мол, я больше не могу. Тогда Бежан принялся разливать в чайные стаканы вино.
— Давно я хотел поговорить с вами вот так, по душам,— обратился он к Адаму.— Будем здоровы! Иногда, когда заладит дождь, я не знаю, куда себя девать... Гоняю на своем мотоцикле то вверх, то вниз по грязище...
Адам молчал, слушая Бежана.
«Никогда нельзя доверяться первому впечатлению,— думал он.— Бежан мне казался совсем другим».
Бежан спешил наполнять стаканы. Сам он пил до дна и хотя Адама не заставлял, но все-таки давал ему понять, что пить следует до конца.
— Дома я храню бубен моей бабки,— говорил он тихо, стараясь не выдать слишком скоро наступившего опьянения. Он словно прислушивался к каждому своему слову и, только убедившись в значимости сказанного, произносил следующую фразу. Он близко наклонился к Адаму, стараясь говорить ему прямо в ухо.— Возьму бубен и бью по нему как полагается. А знаешь, почему? Нет, откуда же тебе знать? У меня жена больная, прикована к постели: у нее паралич. Это после родов... И ребенка у нас не осталось... Сижу и колочу в бубен... Что мне еще делать? Скажи, что?
Лаврентий снова сделал попытку подойти к ним. Но Бежан вовремя это заметил и остановил его.
Тогда Лаврентий крикнул им издали:
— Позвольте выпить за ваше здоровье!
Бежан даже не повернулся к нему, Адам кивнул, он не был знаком с Лаврентием.
В это время в столовую вошел Вахо. Он остановился в дверях — никак не ожидал встретить здесь Адама. Вахо был пьян.
— Моя милиция меня бережет! — Он изобразил на лице улыбку. Потом заплетающейся походкой направился к ним.— Удивительно, милиция охраняет тех, кто совершенно в этом не нуждается, А вот я, несчастный,
нуждаюсь в охране... Но на меня никто не обращает внимания...
Бежан взглянул на Адама, так как понял, что эта ирония относилась к нему. Адам тяжело поднял голову и спросил Вахо, подошедшего совсем близко:
— Когда ты успел?
— Ха-ха-ха-ха,— захохотал Вахо,— это успеть нетрудно, это же не мост? Можно, я к вам подсяду, начальник?
— Нет,— отрезал Адам,— ступай домой!
— В вагон, да? Ты это называешь домом, да? Разве ты не знаешь, что у меня нет дома? Может, ты и того не знаешь, что я тебя ненавижу! Да, ненавижу! Презираю!
Вахо был пьян, и все же его слова задели Адама за живое.
— За что, Вахтаиг, за что ты меня ненавидишь? — Адам искренне удивился.
— За что? — Вахо весь изогнулся, изображая почтительность, и обратился к Бежану: — Разрешите ему ответить?
Бежан недоуменно уставился на него. Неожиданная беззастенчивость Вахо совершенно сбила его с толку. Вахо, не дожидаясь ответа, повернулся к Адаму.
— Почему? Потому что ты развлекаешься! Потому что ничего не боишься... Потому что хочешь меня исправить! Да, исправить! Словно я обезьяна! А ну-ка, Вахо, прыгай! А ну-ка сделай это, Вахо! Молодец, Вахтанг! Нет, дорогой! Я не нуждаюсь в твоем благотворном влиянии! Позволь мне жить, как я хочу!
Потом он взял стакан Бежана и залпом опрокинул его, пролив вино на рубашку.
— Не понимаю,— сказал Адам,— я не понимаю, что ты говоришь!
Вахо обтер рукавом рот, не отводя глаз от Адама.
— Интересно получается: если глубокоуважаемый Бежан увидит меня пьяным, всю ночь заставит меня торчать в милиции. А с тобой... С тобой он вместе угощается. Вам можно все. Не понимаешь?
— Нет, ей-богу, не понимаю.
— Может, ты и того не понимаешь...— Вахо остановился, и Адам почувствовал — сейчас он скажет что-то такое, что выведет его из равновесия, поэтому он предостерегающе поднял руку;
— Вахтанг!
— И этого не понимаешь? —У Вахо заблестели глаза, и он торопливо выпалил:— А как поживает Тина,, а?
Не успел он договорить, как Адам вскочил. Бежан успел перехватить его поднятую для удара руку. Адам смотрел на Вахо. Его сердце наполнилось презрением. Вахо тихо попятился, потер лицо руками, словно трезвея.
— Ха-ха-ха-ха! — расхохотался в углу Лаврентий. Но было ясно, что он не слышал ни слова из того, что сказал Вахо, и смеялся так, без всякой причины, может быть, просто напоминая о своем присутствии.
Появился официант и стал теснить Вахо к двери.
— Постой,— тихо сказал Адам.
— Постой,— повторил за ним Бежан.
— Я ни в чем не виноват,— сказал Вахо, глядя на Бежана.
— Да, но я... что я тебе сделал плохого?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29