— Понятно,— сказал Торнике,— м-да... У вас есть свободные номера?
— Есть!
— Люкс?
— Люкс!
— М-да...
Он обернулся к администратору:
— На втором этаже?
— На втором!
— Пошли!
— Прошу вас.
Администратор прошел вперед, Торнике и Мамия последовали за ним.
Они поднялись по лестнице и очутились в довольно темном коридоре. Администратор поспешил зажечь свет. В коридор выходило несколько дверей. Они остановились перед последней дверью. Администратор вынул из кармана ключи, отпер дверь и уступил дорогу Торнике:
— Пожалуйста.
Торнике вошел в номер, администратор и Мамия вошли вслед за ним. Администратор и тут зажег свет, хотя здесь, было совсем не темно. Торнике внимательно оглядел номер.
— Всего одна комната?
— Нет, что вы,— улыбнулся администратор.— Он раздвинул тяжелые бархатные портьеры и опять улыбнулся:
— Здесь спальня!
Торнике вошел в спальню:
— М-да...
Затем он жестом велел администратору положить портфель на стул. Администратор поспешно выполнил распоряжение.
Комната была не маленькая, но так набита вещами, что в ней трудно было повернуться. Чего только тут не
было! Два шкафа, два стола, шесть тяжелых стульев, пианино, два мягких кожаных кресла, телевизор, большущая радиола. На письменном столе стоял телефон. Посреди стола высилась громадная бронзовая чернильница. По обеим сторонам от нее лежали бронзовые львы. Видно было, что этот номер был гордостью гостиницы. Впечатление создавалось такое, будто для того, чтобы заполнить номер, администратор все вещи притащил из дому. Торнике снял пальто и небрежно бросил его на кресло. Администратор открыл шкаф, взял вешалку и благоговейно повесил пальто. Торнике начал рассматривать вещи. Когда он подошел к радиоле, администратор остановил его:
— Не работает!
— Так.
Потом Торнике снял крышку с чернильницы, в чернильнице валялась мертвая бабочка.
— Эта чернильница бывшего председателя исполкома,— пояснил администратор,— новый председатель подарил ее гостинице.
— Интересно, сколько она весит? — Торнике взял чернильницу в руки.
— Четыре кило, я ее взвесил самолично!
— Молодец! — оценил Торнике.
Администратор застенчиво опустил голову.
— Такой пепельницы ни у кого нет! — похвастался он.— Во всем районе!
— Вот мой паспорт! — Торнике вынул из внутреннего кармана паспорт и протянул его администратору.— Завтра я уезжаю!
Администратор почтительно принял из рук Торнике паспорт и вышел. Через некоторое время он приоткрыл дверь и пальцем поманил к себе Мамию. Мамия вышел в коридор.
— Мамия,— прошептал администратор, судорожно глотая слюну,
— Да?
— Кто этот человек?
Мамия улыбнулся и вместо ответа произнес:
— О-о-о!
Администратор заглядывал ему в глаза;
— Пугаешь?
Мамия снова повторил:
— О-о-о!
Администратор удалился, разговаривая сам с собой.
Мамия вошел в номер.
— Зачем ты его напугал?—с улыбкой спросил он Торнкке.
— Кого?
— Администратора. Он, бедный, ни жив ни мертв!
Торнике самодовольно улыбнулся. Сам он по природе
был труслив, и когда ему удавалось нагнать страх на других, это ему доставляло огромное удовольствие.
«Что может быть легче, чем напугать человека,— думал он,— главное, знать, как на кого действовать».
— Он спросил меня? кто ты такой,— засмеялся Мамия, он все еще думал, что Торнике шутит.
— А что ты ему сказал? — Торнике делал вид, что на самом деле шутит. Совсем не обязательно, чтобы все догадывались, о чем ты думаешь.
— Ничего...
Торнике обиделся: «Что значит — ничего?»
— Где живет Андро? — спросил он после паузы.
— Я проведу тебя,— ответил Мамия,— в котором часу ты пойдешь?
— Если пойти к семи? — спросил Торнике, словно собирался поступить только так, как скажет Мамия.
— Не знаю,— смешался Мамия,— значит, мне прийти к семи?
— Что ты говоришь, Мамия, зачем тебе беспокоиться?
— Как хочешь.
— Не обижайся, дорогой, приходи непременно, я буду ждать тебя!
Торнике терял превосходного проводника, потому так быстро отступил, но ухитрился сделать это так, будто Мамия сам навязался, а ему пришлось уступить.
— Значит, я тебя жду!
— Хорошо.
Выйдя из гостиницы, Мамия почему-то почувствовал себя одураченным, словно над ним насмехались в течение целого часа. Однако он постарался побыстрей избавиться от этого неприятного ощущения.
Торнике сначала словно бы в шутку стал бывать с Нинико, он сам удивлялся — что ему могло понравиться в этой девушке? Все остальное у Торнике было заранее продумано и намечено, а вот в любви он определенно дал маху. Он чувствовал, что Нинико совсем та, на которой ему следовало бы жениться. Уж не говоря об остальном, Нинико обладала ничем не примечательной внешностью. А Торнике знал, что красивая жена — это трамплин, с которого можно далеко прыгнуть.
Сначала он внушал себе, что просто развлекается, а сам из кожи вон лез, чтобы понравиться Нинико. Его удивляло, что Нинико никогда не искала с ним встреч, даже скорее избегала их. Торнике не мог поверить, что не нравится Нинико. Ни на секунду не мог представить себе, что он в самом деле ей безразличен. Нинико как-то ему сказала, что любит другого. Торнике, разумеется, не поверил. Всех, кто знал Торнике, поражало это его увлечение. Сам он тоже был удивлен. Однажды кто-то ему сказал, что Нинико влюблена в Зазу, Торнике только пожал плечами, потому что знал от Лизико, что Заза с ума сходит по Магде, об этом он часто говорил в присутствии Нинико, рассказывал подробности романа Зазы и Магды. Подробности эти сочинил он сам.
Нинико слушала его молча и никак не реагировала. Торнике хотелось, чтобы Нинико оставила сцену, и он говорил ей об этом. Нинико в ответ только смеялась. Этот смех бесил Торнике, почему-то ему казалось, что она смеется над ним. Это ощущение неизменно сопутствовало всем его встречам с Нинико. Оставшись один, он готов был порвать с Нинико. Чем он заслужил насмешки глупой девчонки? Кто дал право этой жалкой актрисе насмехаться над заместителем директора института, кандидатом медицинских наук, человеком с большим будущим! Эта злость обычно превращалась в желание снова увидеть Нинико, доказать ей, что он непременно станет большим человеком. Его поражало, что на Нинико абсолютно не действовал блеск его головокружительной карьеры. Я люблю другого, твердила она, другого. Это упрямство Торнике объяснял влиянием театра и искусства вообще. Поэтому он ненавидел и театр, и искусство. Неведомую любовь Нинико он считал выдуманной и ложной, потому что не мог себе представить: как можно полюбить кого-то другого, когда он, Торнике, рядом!
Торнике сознавал, что его увлечение было ошибкой. Это было единственное в его жизни, что не могло принести ему никакой выгоды. И вдруг его, готового на такую жертву, сбивает с пути нелепое упрямство Нинико. Ему казалось, что не только Нинико, а все смеются над
ним. Особенно стыдился он своего отца, который молчал, но по всему было видно, что крайне не одобрял его выбора. Торнике во всем подражал отцу, даже соревновался с ним. Он тайно вынашивал мечту превзойти отца. Он не любил его, не любил потому, что отец всегда вызывал в нем страх, Георгий подавлял его и без того слабую волю. С возрастом этот страх не исчезал, а рос. Хотя дома Торнике старался делать вид, будто детский страх давно уже предан забвению, все же он сам понимал, что отца ему не провести. Отец видел все. Торнике душила злоба, но он не в силах был высвободиться из- под влияния отца: ему казалось, что он стоит перед отцом голый, трусливый и безвольный.
Отец с сыном никогда не говорили о Нинико, но Торнике казалось, что отец в душе смеется над ним, словно зная, что Нинико и близко не подпускает его к себе.
— В чем дело, почему ты так на меня смотришь? — сказал однажды отцу Торнике. Эта нежданная смелость опять-таки была вызвана страхом.
— Хм,— ухмыльнулся Георгий.
— Торнике? — Эленэ сделала большие глаза.— Торнике?
— Торнике, Торнике! Я уже не ребенок.
— Хм,— опять усмехнулся Георгий.
— Не ребенок! — как можно тверже повторил Торнике.
— Ого,— это голос Лизико.
— Ты мой маленький мальчик,— сказала мать,— мой хорошенький сыночек.
— Чего ты смеешься? — повернулся Торнике к отцу.
Георгий бросил салфетку на стол, встал и прошелся по комнате, Эленэ тоже встала:
— Като!
Лизико взяла яблоко и показала Торнике:
— Хочешь?
Торнике не знал, что ему делать.
— Торнике, принеси мне газету,— сказал вдруг отец,— она на моем столе!
«Не принесу,— подумал Торнике,— ни за что не принесу!»
Но не успел он об этом подумать, как невольно поднялся. «Но ведь я не хам какой-нибудь!»
Он пошел и принес газету.
— А очки? — Георгий взял у него газету,
Торнике вернулся за очками.
— Торнике, держи! — крикнула Лизико и бросила ему яблоко.
Это произошло так неожиданно, что Торнике инстинктивно поймал яблоко, если бы он успел подумать — не стал бы ловить, потому что это на нет сводило всю его твердость и смелость.
Лизико бросила ему яблоко, и он, как бы соглашаясь на игру, поймал его. А это означало, что он забыл свой дерзкий тон и просит извинения.
Торнике, держа яблоко в руке, тупо уставился на Лизико.
— На что это похоже? — закричал он на сестру.— Как ты себя ведешь?
Лизико удивленно взглянула на него. Торнике продолжал кричать:
— Ты что, старшего от младшего не отличаешь? Не соображаешь, с кем и как надо вести себя! Коза! Коза! Коза! — Он с удовольствием отлупил бы ее, но это было бы слишком.
— Торнике,— Эленэ подошла к Торнике и пальцем коснулась яблока, в которое он вцепился обеими руками,— что это такое?
— Это? Яблоко.
— Тебе его бросила Лизико?
— Да.
— Вот видишь, какая хорошая девочка Лизико. Ну-ка, подойди и поцелуй ее, ступай! — она даже слегка подтолкнула его.
— Коза! — повторил Торнике.
— Что? — не поняла Эленэ.
— Ничего.
— Лизико, иди сюда! — позвала она Лизико.— Подойди и поцелуй брата!
Лизико подбежала, повисла на шее Торнике и поцеловала его в щеку.
— Георгий, Георгий, ты только взгляни на них! — крикнула умиленная Эленэ мужу.
Георгий снял очки и повернулся. Торнике потупился, ему было стыдно. Лизико не отставала и продолжала его целовать. Точно в такой позе засняты они на фотографии
в Боржоми. Торнике тогда было пятнадцать лет. Лизико так же висела у него на шее и так же его целовала. Торнике показалось, что и сейчас ему те же самые пятнадцать и что он на всю жизнь останется пятнадцатилетним. Вне дома он всячески старался отбросить это неприятное чувство и поэтому с товарищами держался высокомерно. Это ему давалось ценой большого внутреннего напряжения, но зато он был удовлетворен. Сам он считал, что у него твердый характер, на самом же деле был ласков и обходителен и поскольку мягкостью добивался лучших результатов, нежели твердостью, то в конце концов уверился в том, что он всех обманывает и никто об этом не догадывается.
Но вот Нинико он не сумел обмануть! Не то что обмануть, а он как собачонка бегал за ней и готов был исполнить любое ее желание. Он часто приходил в театр, хотя знал, что отцу было неприятно его присутствие на репетициях.
Нинико не походила на других исполнительниц роли Офелии, слащавых и томных, лепечущих что-то по-кукольному.
Нинико словно боролась с кем-то, ободряла. Когда Нинико начинала говорить, все прикусывали языки и не сводили с нее глаз. При этом лица у них были напряженные и задумчивые.
Георгия охватывал жуткий страх, ему казалось, что актеры, разъяренные, вдруг бросятся на него одного и ни на кого другого. И хотя он понимал, что это не более чем нелепая навязчивая идея, все же в душе твердо решил уволить Нинико из театра.
Торнике же казалось, что Нинико поднималась все выше и смотрела на него откуда-то сверху, становилась недосягаемой, а он оставался стоять внизу, маленький и незаметный. Он с наслаждением изорвал бы в клочья этот бархатный занавес, вдребезги разнес бы прожектора, которые делали Нинико еще более недоступной, он сделал бы это с наслаждением, но...
В семь часов Мамия зашел за Торнике. Торнике, видно, только что поднялся с постели, умылся и теперь держал в руках полотенце.
— Я даже поспать успел,— сказал он,
— Я привел Адама,— сказал Мамия.
— Да что ты? — Торнике изобразил на лице радость.— Где же он?
— Сейчас поднимется.
— Разве я мог подумать, что встречу здесь столько знакомых,— сказал Торнике, направляясь в спальню.
— Садись! — крикнул он оттуда.
Мамия присел на стул. В это время в номер вошел Адам и остановился, услышав из другой комнаты голос Торнике.
— Уже семь лет, как я не видел Адама,— говорил Торнике,— последний раз я встретил его на улице, он сказал мне, что куда-то уезжает, не помню, куда. В школе мы очень дружили; Заза, я и Адам — неразлучная тройка. Нам хотелось все время быть вместе — днем и ночью. Адам был зачинщиком всех драк,— Торнике засмеялся,— хотя и Заза не отставал от него. Я тоже был порядочным драчуном,— он вдруг замолчал, словно почувствовал, что там, в другой комнате, Мамия не один.— Мамия! —окликнул он его.
— Что?
— Ничего... Да, о чем это я? Всю школу мы вверх дном переворачивали, а потом... Потом разошлись по разным институтам. По правде сказать, меня совсем не увлекала медицина... Что поделаешь... Мамия! — позвал он снова, чтобы проверить, слушает он или нет.
— Да?
— Я говорю, медицина не увлекала меня... А где же Адам?
— Он уже здесь, поднялся!
— Адам! — с распростертыми объятиями выскочил Торнике из спальни. Он уже успел одеться.— Адам!
Адам протянул ему руку:
— Здравствуй, Торнике!
Торнике обнял и расцеловал его, затем отступил на шаг и оглядел Адама с ног до головы:
— Ты еще больше вырос!
Он хотел положить руку ему на плечо, но это оказалось не так-то легко, поэтому ткнул его пальцем в живот:
— Ну, как дела?
— Да так,— Адам развел руками.
— Садись! Что ты стоишь? — Торнике уселся в кресло и положил ногу на ногу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29