На площади Ленина Заза и Магда вышли из автобуса. Картины Папуны понравились Магде, и она всю до-» рогу делилась с Зазой своими впечатлениями.
Магда говорила очень громко, отчаянно жестикулируя. Можно было подумать, что Заза был другого мнения и она старалась его переубедить. Заза улыбался.
Они уже перешли площадь и теперь шли по одной из улиц старого города.
— Только он рисует все время одинаково,— сказал Заза.
— Что? — Магда не поняла его.
— Сколько я его знаю, он все время так рисует,
— Ну и что же, разве это плохо?
— Он что-то нашел — и успокоился, хотя то, что он нашел, мне очень нравится,— признался Заза.
И в эту самую минуту возле них остановилась «Волга».
— Магда! — позвали из «Волги», и Магда обернулась. А Зазе не надо было оборачиваться, он и без того сразу догадался, кто это мог быть.
«Бадри! Бадри! Бадри!» — тревожно застучало сердце.
— Бадри? — услышал он удивленный голос Магды.
Заза отошел в сторону и закурил сигарету. Потом он
все же повернулся к машине: Бадри и Магда разговаривали.
Магда сделала шаг в сторону Зазы, но Бадри остановил ее и что-то сказал, Магда мотнула головой и снова собралась уходить. Бадри загородил ей дорогу.
«Может, мне надо подойти?» — подумал Заза.
Магда молча и упрямо рванулась, тогда Бадри уступил. Не оглядываясь, Магда подошла к Зазе.
— Магда! — крикнул Бадри.
— Пошли! — сказала она Зазе и взяла его под руку.
— Магда!
— Идемте же! — повторила Магда.
Заза нехотя двинулся: все это очень походило на трусливое бегство.
Дверца «Волги» озлобленно хлопнула, машина сорвалась с места и промчалась мимо них.
Магда крепко держалась за него и молчала. Потом Заза спросил ее только для того, чтобы нарушить это невыносимое молчание:
— Ну что, значит, мне брать билеты?
Перед этим они договорились пойти в кино.
— Что? — Магда даже остановилась,
— Я спросил, взять ли мне билеты?
Он почувствовал, что не мог придумать ничего нелепее этих билетов!
Магда отпустила локоть Зазы и пошла вперед. Она шла и размахивала сумкой, а Заза ждал ответа.
Да нет, не ответа он ждал: ему хотелось, чтобы Магда сказала что-нибудь, потому что его идиотский вопрос сделал и без того неловкое молчание еще более напряженным. Магда уже отошла довольно далеко. Теперь молчание растянулось между ними, как резина.
Мимо них промчались велосипедисты. Потом у Зазы кто-то попросил прикурить. А потом получилось так, будто до сих пор он ничего вокруг не замечал, а очнувшись, увидел очень близко, прямо перед собой, Магду. Значит, Магда ждала его.
— Какие билеты? — спрашивала Магда.
— Никакие.
И вдруг Магда стала такой чужой и далекой, словно он с ней и не разговаривал никогда. Чужой и далекой, а еще непонятной и недосягаемой. Исчезло и то чувство счастья, которое не покидало его с самой мастерской Папуны.
— Здесь я живу,— сказала Магда.
И она тоже изменилась. Теперь у нее было усталое лицо, и она больше не улыбалась. Прислонившись плечом к стене, она сказала:
— Ужасно болит голова!
— Я, пожалуй, пойду,— сказал Заза,— до свидания.
— До свидания,— ответила она, безучастно подавая ему руку. Если бы Заза вовремя не подхватил эту усталую безвольную руку, так безразлично ему протянутую, она, наверное, упала бы. Теперь уже ни к чему говорить о кино. Да и Зазе не хотелось заводить об этом разговор — не стоило. Заза повернулся, собираясь уходить.
— Если будете в Москве...
Заза остановился, Магда продолжала стоять, прислонившись к стене.
— Если будете в Москве, заходите,— она назвала адрес.
— Спасибо.
— Жутко болит голова,— сказала Магда и попыталась улыбнуться.
Заза шел очень быстро, разве что не бежал.
Наступило время позаботиться о гостинице. Было уже четыре часа. А он стоял на Красной площади и думал, что делать. Вернуться сегодня в Тбилиси он не мог, не мог он уехать из Москвы, не повидав Магду.
«Не велика беда, пропущу одну репетицию. Все равно я там ничего не делаю. Выговор объявят? Да в конце концов я могу сказать, почему не смог явиться. Будут смеяться. Ну и пусть себе смеются. Это ничего. Главное, что мне не поверят. Ясно, не поверят. Хотя я и сам не стану рассказывать обо всем. Кому это надо? Все равно не поверят. Когда ты твердо знаешь, что тебе не поверят, зачем рассказывать правду? Лучше сказать, что был болен. Вероятно, и этому не поверят. Но по крайней мере я буду знать, что не поверили моей лжи. Конечно, это куда лучше! Никогда никого не надо ставить в такое положение, чтобы не поверили тебе, когда ты говоришь правду. Тогда... Скажешь правду, а для других она все равно будет ложью. Нет, они будут смеяться, скажу лучше, что был болен».
Он проголодался и зашел в кафе, расположенное на первом этаже гостиницы «Москва». Пообедал. Купил сигареты и зашел в вестибюль гостиницы: попытаю счастья, авось окажется номер. Но в гостинице, как и следовало ожидать, свободных номеров не было. Только он собрался выходить, как вдруг у газетного киоска заметил своего давешнего попутчика — Давида Гамкрелидзе. Заза остановился: ему показалось нечестным пройти мимо, не подойти, не заговорить. А тут как раз и Давид обернулся в его сторону: «Кого я вижу!» — он протянул Зазе руку, словно они давно не виделись.
«Вы тоже устроились в этой гостинице?», «Нет», «Обедали?», «Только что». «А я хожу голодный, как черт, и только собрался пойти в ресторан. Вы повидались, с кем хотели?», «Нет». «Знаете, что мы сделаем? Немного пройдемся, а потом зайдем в ресторан, конечно, если у вас есть время. Я еще даже на улицу не выходил. Идет?»
Они вышли из гостиницы. Было морозно. Давид надел перчатки.
— Почему вы без перчаток?
у Никак не привыкну.
Они довольно долго гуляли по улицам, а потом зашли в ресторан «Берлин». Народу там было предостаточно, и они едва отыскали свободный столик. В зеркальном потолке отражался весь зал. Заиграл оркестр, появилась женщина, немолодая и некрасивая, стала петь, а посетители ресторана парами, чинно, пошли танцевать.
Давид проявил такой незаурядный гастрономический вкус, что сразу очаровал официанта. Он таинственно читал Давиду на ухо невероятно сложные названия блюд, а Давид слушал с серьезным лицом, и когда что-нибудь приходилось ему по душе, торжественно поднимал палец, и официант, благоговея, что-то записывал в свой блокнот.
— Я ничего есть не буду,— предупредил Заза.
— Не зарекайтесь! — улыбнулся Давид.
— Нет, ей-богу, я просто не в состоянии.
Официант стал накрывать стол, время от времени поглядывая на Давида, словно боясь допустить какую-нибудь ошибку. Но Давид одобрительно кивал головой. Официант был молодой высокий парень, его тщательно прилизанные волосы были зачесаны назад и открывали лицо с бесцветными глазами. Ставил он тарелки на стол так виртуозно, словно исполнял па из классического балета,— так опускают на пол поднятую в воздух партнершу. Потом к их столику подсели еще двое. Они вежливо справились, свободны ли места, затем взялись за меню и усердно приступили к его изучению.
Официант сначала сделал вид, что недоволен, что вновь пришедшие стеснили таких почетных посетителей. Но потом и их стал обслуживать с тем же подчеркнутым вниманием и, весь превратившись в слух, записал их заказ: осетрина на вертеле и водка. Потом ему пришлось вернуться и приписать еще парочку лангетов. Очень скоро стол был так заставлен, что не оставалось места даже для пепельницы.
За соседним столиком сидели мужчина и девушка. У мужчины была внешность старого дирижера, длинные седые волосы гривой лежали на худых узких плечах. А голова была так велика по сравнению с туловищем, что казалось, будто он напялил на себя маску льва. Девушка, вернее, девочка была светловолосая, с курносым носиком, усыпанным веснушками. Губы ее были
слегка приоткрыты то ли от восторга, то ли от удивления. Держалась она напряженно, но пыталась изобразить на своем лице беззаботную улыбку. По всему было видно, что в ресторане она впервые. Одета она была просто, как школьница, да нет, не так уж просто, а именно так, как обычно наряжаются девочки для выпускного вечера. Певица на эстраде все время поглядывала на них, а мужчина приветственно махал ей рукой и разражался смехом, напоминающим конское ржание. Девочка застенчиво улыбалась.
— Вот теперь можно выпить по одной,— сказал Давид, откладывая вилку.— Почему вы ничего не едите?
— Я ведь только что пообедал.
— Ладно, когда выпьете, и у вас появится аппетит.
Они чокнулись.
— За наше знакомство! — провозгласил Давид.
Хоть ресторан и казался переполненным, народ непрерывно прибывал. Выстроившись у стены, пришедшие терпеливо дожидались, когда освободятся места. Оркестр гремел, почти все танцевали, кроме Зазы, Давида и их соседей, у которых лица уже побагровели; развалившись на стульях, они разглядывали танцующих.
«Дирижер» в львиной маске и девочка тоже танцевали, но только тогда, когда оркестр играл вальс.
Мужчина отплясывал бойко и с громкими выкриками кружил свою барышню. А та просто умирала от смущения.
— Торнике, Торнике,— услышал Заза голос Давида,— значит, Торнике ваш школьный товарищ?
— Да, мы учились в одном классе. Вы о нем хотели сказать что-нибудь?
— Я? Давайте выпьем еще по одной.
Потом он продолжал:
— Пожалуй, лучше с вами быть откровенным, не знаю, почему-то я так думаю, и буду страшно огорчен, если мое мнение окажется ошибочным.
— Да, но...
«Интересно, что такое он может сказать, если так долго не решается?»
Я как раз недавно читал одну книгу и вычитал там фразу, которая выражает именно то, что я хочу сказать. Вот послушайте. Вы слушаете меня?
— Ну, конечно!
— «Умелое использование сомнительных возможностей вообще не заслуживает одобрения, однако оно, как правило, приносит больше славы, чем истинные достоинства...»
— Чем истинные достоинства,— повторил Заза,
— Да, чем истинные достоинства. Теперь же этот талант выявился у многих. Я прав?
— Чем истинные достоинства,— опять повторил Заза.
Затем перед его глазами удивительно ясно предстал
Торнике — в темно-коричневом замшевом пальто, с солидным портфелем в руках, он спешит к машине и ищет в кармане ключи.
— О, Заза, салют! Ты совсем забыл старых друзей! Так не годится, а ты по-прежнему режиссер?
— Да, я по-прежнему режиссер,
«Все еще не взялся за ум!»
— А я совсем не хожу в театр, ни минуты времени, научные сессии, конференции, ты же знаешь..,
— Знаю, Торнике, знаю.
— Ты не видел мою новую машину?,
— Не видел.
— Как-нибудь прокачу!
— Тебе же некогда, Торнике: конференция, сессии...
— Да брось ты, а впрочем — извини, я бегу, меня ждет министр.
— Заза! — услышал он голос Давида. И одновременно с этим, как разорвавшаяся бомба, обрушился на Зазу разноголосый ресторанный шум. Оказывается, до этого момента он просто ничего не слышал, Поглощенный своими мыслями.
— Заза! Познакомься... Это наши новые друзья.
Те двое, что сидели за их столом, улыбались и протягивали ему руки. Когда Давид успел познакомиться с ними?
— Извините,— сказал слегка сконфуженный Заза.
Новые друзья оказались коренными сибиряками, в
Москву приехали в командировку и завтра возвращаются обратно. Давид провозгласил тост за их здоровье.
В коридоре, прижавшись к стене, стоит Торнике. Из носа у него течет кровь, ладонью он старается прикрыть разорванные на колене брюки.
— Что случилось? — строго спрашивает директор. Тут же стоят мальчишки, мрачные, молчаливые.
— Мне подставили подножку,— всхлипывает Торнике.
— Кто?
Торнике показывает на ребят: они.
— А почему они это сделали?
— Потому что я не хотел удирать с уроков,— отвечает Торнике.
— Понятно. Ступай умойся,
— А они?
— Что — они?
— Вы их не накажете?
— Ступай, тебе говорят, умойся.
— Тогда завтра я приведу папу!
— Приведи! Приведи! Приведи! — кричит директор.
— Человек может не быть знаменитым,— говорил Давид,— за это его никто не осудит, но он должен стараться стать настоящим человеком! Верно, Заза?
— Верно,— отвечал Заза.
Он вдруг развеселился, и ему захотелось вслух, во всеуслышание, рассказать о Торнике, но в последнюю минуту он раздумал. Все, о чем бы он ни вспоминал, казалось ему смешным, но в то же время он чувствовал, что ничего смешного в этом не было. Он сегодня впервые разобрался и понял, что не любил Торнике. Раньше он над этим просто не задумывался. Разве только один Торнике? Он отошел от многих своих школьных товарищей и не жалел об этом. Это происходило само собой, почти незаметно, может быть, потому, что все, что в детстве выглядело безобидным — просто ребяческой шалостью, теперь всплывало в памяти, становясь отчетливым и значительным. Оно обнажалось, лишенное спасительного покрова — возраста, который в наших глазах является самым веским оправданием.
Оказывается, человеческая память ничего не забывает Хоть и с большим опозданием, но все же со всей готовностью осуждает она ябеду, доносчика, предателя. Й тогда возвращается горечь слез, пролитых на подушку, тогда, в детстве, когда тебя предали в первый раз
— Вы знаете, как плачут дети?..— спросил он громко и тут же, столкнувшись с удивленным взглядом Давида, потупился, пристыженный.
За столом наступило молчание. Не поднимая головы, Заза все же чувствовал, что все смотрят на него. Чтобы рассеять неловкость, он взял себя в руки и со смехом произнес:
— Я окосел, братцы!
И тогда все ожили, откровенность в таких случаях всегда вызывает веселье.
Все рюмки вмиг были наполнены и опрокинуты: ничего ты не пьян, давай выпьем!
Давид поманил пальцем официанта. Тот подлетел и получил заказ на черный кофе.
— С пьянством надо бороться,— провозгласил Давид с улыбкой.
— Вот вы врач,— воодушевился сибиряк,— скажите, это правда, что водка вредит сердцу?
— Да вранье все,— сказал его товарищ, уставившись на Давида.— Мы этому не верим!
— И я не верю,— ответил Давид.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29