..»
«Режим... Режим,— думал Заза,— я должен соблюдать режим».
— Папуна тоже любит «Мукузани»,— сказала Заира,— помнишь, в мастерской мы видели у него бутылку.
— Помню...
— Он пьет втихомолку... Лейлу боится!
— А почему он должен бояться?
— Он импотент! — сказала Заира.
— Что-о? Кто это импотент?
— Да твой Папуна! Когда он встречает меня на улице, делает вид, что не узнает.
Заза вспомнил, что Заира это слово употребляла не в прямом смысле. Когда она хотела кого-нибудь обругать, обязательно называла импотентом.
— Холодное как лед,— сказала Заира,— ну-ка отпей!
— Для чего тебе холодильник в такой мороз?
— О-о-о! Что ты понимаешь!
Потом она поставила бутылку на пол, легла, прижалась щекой к щеке Зазы и тихо спросила:
— Я тебе нравлюсь?
К стальной цепи прибавилось еще одно звено. Она стала еще крепче и лязгала, смыкаясь у горла.
— Нет! — Заза отстранил руку Заиры.
Заира тихонько засмеялась и снова положила руку ему на грудь:
— Значит, нет?
— Нет! — Заза убрал руку Заиры, привстал на постели и повторил:
— Нет!
— Заза!.. — в голосе Заиры слышалось удивление.
Он не ответил. Надел сорочку и свитер, взял со стула
сигареты и спички и положил их в карман.
— Куда ты идешь? — спросила Заира.
— Я уезжаю...
— Куда? — Заира вскочила и зажгла свет.
— В Тбилиси!
— В Тбилиси?
— Да, в Тбилиси.
— Ты что, рехнулся?
— Не знаю...
Он вдруг почувствовал себя в прекрасном настроении. Он знал, что никакая сила не заставит его передумать и отложить отъезд. Заира повисла у него на шее:
— Заза!
Он терпеливо ждал, когда она уберет свои руки.
— Скажи, что произошло?
— Ничего, что могло произойти? — спокойно улыбался Заза.
— Ты шутишь, да?
— Нет.
Заза наконец высвободился из ее рук, открыл дверь и сказал:
— До свидания!
Теперь Заира схватила его за локоть.
— Куда ты? Я не пущу тебя!
-— Я уезжаю.
Заира выбежала за ним. Балкон был засыпан мокрыми увядшими листьями. Когда он открыл дверь, море так взревело, словно он открыл окно поезда, проезжавшего через тоннель.
— Заходи, простудишься! — повернулся он к Заире.— Какой сильный дождь! — проявленное о ней беспокойство ободрило ее: может, он все-таки не уедет!
Она дрожала от холода.
— Идем в комнату, я замерзла.
— До свидания! — сказал Заза и сбежал по лестнице.
— Ты оставляешь меня одну? Я боюсь! Заза! Заза! Я боюсь! — Заира припала к перилам.— Заза, вернись! Заза!
Он как будто не слышал.
— Бессовестный! Бессовестный! Вернись! Я боюсь!
Заза шагал по тропинке. Казалось, она покрыта ковром, так легко и бесшумно утопала нога в ворохе мокрых листьев.
Шел проливной дождь.
В темноте он разглядел колодец. Схватился за ворот, опустил ведро, наполнил его и медленно поднял. Затем
обеими руками ухватился за полное до отказа ведро и поднес его к губам. Вода потекла ему за пазуху, но он даже не почувствовал, потому что дождь уже успел промочить его до нитки. Напившись, он сразу выпустил ведро из рук и перегнулся в колодец, чтобы проследить за падением ведра в глубину. Ведро сорвалось в воду, и Заза почему-то обрадовался, словно в этот бездонный колодец должен был свалиться он сам, но чудом спасся. Он должен был упасть туда с цепью на шее...
— Бац! — воскликнул Заза громко. — Вот так!
— Заза! — кричала Заира.
— Вот так! — повторил он, отворяя калитку. Выйдя на дорогу, он увидел море, оно пряталось за бетонной стеной, и только пенистые чубатые волны выдавали его присутствие.
Заза долго шел под дождем и наконец вышел на шоссе. Деревня спала. На покрытой щебнем дороге стояли необъятные лужи. Их можно было заметить, только подойдя к ним совсем близко, в темноте лужа блестела, как спина лягушки. Когда он ступал в нее ногой, она чмокала по-лягушачьи и исчезала, и потом снова объявлялась впереди, и получалось, что лужи скачут. Потом он выбрался на асфальт. Отсюда до Сухуми было девять километров. Если не будет машины, вполне можно дойти пешком. Идти под дождем было даже приятно, вот только холодно.
«Если шагать быстро, холода не почувствуешь!» Долго ему идти не пришлось. Сзади загромыхал грузовик, Заза неуверенно поднял руку. Грузовик не убавил скорости. И когда Заза уже подумал, что машина не остановится, как раз в это мгновение она резко затормозила. Вероятно, шофер вначале не хотел останавливаться, но потом передумал.
Машина дала задний ход и, поравнявшись с Зазой, стала. Шофер толкнул дверцу кабины:
— Влезай!
Заза поднялся в кабину и захлопнул дверцу. Дождь не проникал сюда, было сухо и тепло.
— Жаль, думаю, беднягу,— улыбнулся шофер.
Заза вытащил сигареты и протянул шоферу, тот отказался: только что курил. Сигарета размокла. Заза опустил стекло и выбросил ее. Потом вынул носовой платок, тщательно вытер руки, взял новую сигарету, закурил и, выпуская дым, сказал:
— Ну и дождь!
— Да,— кивнул ему шофер,—в Сухуми едешь?
— Хочу поспеть на поезд.
— На какой?
— Все равно. Утром я должен быть в Тбилиси. Шофер довез его до станции. Заза выбежал на
перрон и, на счастье, увидел поезд. В дверях одного из вагонов стоял проводник с зажженным фонарем в руках.
— Какой поезд? — крикнул Заза.
— Ереванский.
— До Тбилиси довезешь?
— Почему нет, а билет у тебя есть? — И торопливо добавил: — Поднимайся, билет купишь здесь.
«Начало недурное!» — подумал Заза, сам не зная твердо, что он имел в виду.
ТЕАТР
Дома его дожидалось письмо: срочно вызывали в театр. Число стояло вчерашнее. Заза поспешил в театр. У входа за стеклянной перегородкой сидел вахтер, угрюмый, как бюст Гиппократа в аптеке.
— Вах, Заза! — при виде Зазы он так и подскочил. — Весь театр тебя разыскивает, где ты?
— Что случилось?
— Почем я знаю. — Он засуетился: — Пойду доложу!
Он побежал тяжело и неуклюже, словно нес посуду,
которую боялся уронить. Заза улыбнулся. Наверное, дело серьезное, иначе вахтер не стал бы бегать. Он направился к кабинету директора.
В дверях он столкнулся с вахтером:
— Входи, входи,— зашептал он.
Георгий Гобронидзе был один. Вначале он вроде и не заметил, что вошел Заза, даже головы не поднял. Потом взглянул на Зазу и спросил:
— Явились?
Он опять вернулся к бумагам и небрежным жестом предложил ему сесть. Заза опустился на стул.
Георгий Гобронидзе отложил бумаги в сторону, снял очки и взглянул на Зазу:
— Вы, вероятно, слышали,— начал он,— что Сандро Канчавели заболел...
Заза, разумеется, знал об этом. Потому-то он и взял отпуск: это был первый случай, когда в середине сезона кто-нибудь уходил в отпуск.
— Да, я знаю,— ответил Заза.
— М-да,— Георгий помолчал, он как будто не ожидал, что Заза знает об этом.
Наступило молчание.
— Вы сейчас в отпуске, верно?
— Да...
— Есть решение, чтобы вы продолжили работу над спектаклем.
— я?
— Мы надеемся, что вы серьезно отнесетесь к делу.
Этого Заза никак не ожидал. Он прямо остолбенел от неожиданности и не знал, что отвечать.
— Вот так,— произнес директор, давая понять, что разговор окончен,
Заза встал.
— Да, но...
— Посмотрим, на что молодые способны. Хотя делать там уже нечего, и я надеюсь, что вы ничего изменять не станете.
— Тогда зачем же я нужен? — спросил Заза.
— Нет, вы меня не так поняли...
— Я прекрасно все понял...
— Машина уже двинулась,— сказал Георгий Гобронидзе,— не можете же вы ей на ходу менять колеса? — засмеялся он.— Вы должны немного подтолкнуть ее.
— Но ведь я в отпуске.
— Вы должны вернуться. Так нужно для театра. Свой отпуск используете потом. Кстати, учтите, вас прикрепили к этому спектаклю по моему предложению.
— Благодарю.
— Я надеюсь, вы оправдаете доверие,— директор тоже поднялся,— вы можете сейчас же приступить к делу, актеры уже предупреждены,
Заза ничего не ответил.
Полоний: Если через час я не уйду. Горацио: Свидание?
Полоний: Я должен взять билеты в цирк для детей...
Горацио: Завидую тебе! О ф е л и я: А эта девочка что тут торчит?
В самом углу съежившись сидела Нинико. Королева: Откуда я знаю! Ты видела Этери? Офелия: Видела. Королева: Ну и что?
Офелия: Тот отрез на платье она возвращает обратно, тс-с!
Вошел Заза и сел за режиссерский столик. Король: Начнем? Заза кивнул.
Король: Как здравствует принц крови нашей, Гамлет? Гамлет: Верите ли — превосходно. По-хамелеонски. Питаюсь воздухом, начиненным обещаниями. Так не откармливают и каплунов.
Король: Этот ответ без связи, Гамлет, Он ко мне не относится.
Г а м л е т: А ко мне и подавно.
Заза: Почему он с ним так разговаривает?
Гамлет: Простите?
Заза: Я спрашиваю, почему Гамлет так отвечает ему? Хорошо, продолжайте!
Гамлет: А ко мне и подавно (Полонию). Милорд, вы играли на сцене в бытность свою в университете, не правда ли?
Полоний: Играл, милорд, и считался хорошим актером.
Гамлет: Кого же вы играли? Заза: Живее! Гамлет: Вы что-то сказали? Заза: Я сказал — живее! Гамлет: Ясно! Заза: Продолжайте!
Зазе иногда казалось, что эти знаменитые актеры с ленивыми движениями льва проглотят своего новоиспеченного режиссера, как глотают львы надоевшего дрессировщика. Он их боялся так, как боятся дети с нотными папками — маленькие музыканты — уличных мальчишек. Но он понимал, что ни в коем случае не должен дать почувствовать своего страха артистам. И он боролся с
ними 5230 всех сил, боролся с застенчивостью, неуместной сейчас, и потому становился чрезмерно строгим.
3 а з а: Я сказал — продолжайте! Офелия: Чего ради эта девочка тут торчит! Заза: Она смотрит и учится.
Офелия: Ах, учится! А я не хочу, чтобы на меня смотрели посторонние! Заза: Она не посторонняя! О ф е л и я: Не знаю, кому как../ Заза: Продолжайте! О ф е л и я: Я не могу так работать!
Странная девушка Нинико. Когда она смеялась, можно было подумать, что она на самом деле счастлива. Но достаточно было внимательно присмотреться к ней, чтобы заметить, что она постоянно о чем-то думает. И при этом у нее бывало такое лицо, словно она напряженно и сосредоточенно слушает кого-то невидимого и не может понять, что он ей говорит. Торнике несколько раз наведывался к ней в театр. Катал ее с подругами на машине. Иногда он как бы случайно встречал ее на улице и, не переставая ежеминутно поглядывать на часы, все же провожал ее до самого дома,
Н и н и к о: День-то какой хороший! Торнике: Какой хороший день! Нинико: Снег белый какой! Торнике: Какой белый снег! Нинико: Значит, так нельзя, Торнике? Торнике: Нельзя.
Нинико: А мне почему-то хочется разговаривать именно так. А если ты обижаешься, я замолчу.
Нинико чувствовала, как внезапно изменились к ней все. До сих пор, пока она дожидалась за кулисами своей немногословной роли, все ласково называли ее: «Нинико! Нинико!» — и говорили: «Чудесная девушка эта Нинико». Теперь же все отвернулись от нее. Может, это случилось оттого, что нарушилось раз и навсегда установленное правило: выдвигали того, кто должен был остаться позади. Беда в том, что у нее не было никаких претензий.
Совсем другое дело, когда претендуешь на что-то и сам говоришь о своих способностях, тогда все смотрят на тебя с уважением.
Розенкранц: Девушка! — словно до сих пор он не знал Нинико и сейчас увидел ее впервые.— По нерешительным шагам вашим чувствуется, что вы начинающая актриса. А-а-а! Вы же будущая Офелия! Узнал вас, узнал!
Нинико: Здравствуйте! Розенкранц: Хорошенькая карьеристка! Нинико: Что вы сказали?
Розенкранц: Карьеристка! Удивляетесь? Не надо удивляться! А ну-ка взгляните на меня! Скок, скок, скок! Сначала простая актриса, потом заслуженная, потом народная, потом... Ты знаешь, что это значит? А это значит, что, как бы плохо ты ни играла, все равно все твои роли будут являться достижением. А это покой, блаженство, счастье. О, мое юное, хорошенькое дитя, твой рассудок и душа полны сейчас самыми тщеславными помыслами. Ты хочешь играть роль Офелии! Нет, нет! Не перебивай. Разве это плохо? Совсем не плохо, но мне тебя жаль, ты кажешься такой наивной! Где твои стальные коготки, почему я их не вижу? Нинико: Какие коготки? Я что-то не понимаю... Розенкранц: О бедная, начинающая Офелия! Мне тебя жаль! Почему ты так смотришь на меня? Я ненавистен тебе, потому что говорю правду. Меня называют театральной крысой, я знаю каждый уголок театра, все его темные норки. Вот послушай меня и запомни: пока ты достигнешь исполнения своих желаний, ты должна будешь истоптать все дороги между радио, телецентром и киностудией, ты должна дублировать кинофильмы, читать стихи и рассказы в концертах, играть роли барсука или барашка на радио, а потом томиться в очереди за гонораром. И если после всего ты сможешь подняться по этой лестнице, окажешься такой пустой, как я. А ну-ка, посмотри на меня, разве я похож на артиста? Я крыса, сорокасемилетняя крыса! Пока еще есть время, спасайся, спасайся! Что может быть лучше пара, клубящегося над стиркой, детского плача, храпа плотно
пообедавшего мужа. Поверь мне, бедная детка, поверь...
«Неужели конец,— думала Нинико,— конец одиночеству? Неужели исполнилась моя мечта? Я же чувствовала, что-то должно случиться. Вот и я готова! Но может быть, мне все это кажется, или... меня обманывают? Да, но для чего им обманывать меня? Разве можно так жестоко обманывать? Нет, нельзя. Вот, если до этого угла окажется пятнадцать шагов, мечты мои сбудутся... Какая я дура! Разве можно так испытывать судьбу!
Лишь бы мне не пропасть, не затеряться во мраке, где возятся крысы... Света... Света... и... Чего тебе еще надо, чего? Боюсь... «Вот вам укроп, вот водосбор. Вот рута. Вот несколько стебельков для меня. Ее можно также звать богородицыной травой. В отличие от моей, носите свою как-нибудь по-другому. Вот ромашка... я было хотела дать вам фиалок, но все они завяли...»
Заза, король и королева: Король: Он говорит, Гертруда, что нашел, на чем ваш сын несчастный помешался.
Королева: Причина, к сожалению, одна: смерть короля и спешность нашей свадьбы. Король: Увидим сами.
Заза: К чему здесь такой спесивый и гордый тон? Король: Я король, а она — королева!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29