..
— Ребенок! Это в двадцать четыре года...
— По-моему, Торнике к тебе неравнодушен.
Торнике сам признался ему в этом и просил поговорить с Нинико, Заза тогда решил не вмешиваться, а сейчас неожиданно для себя заговорил об этом.
— Кто?
— Торнике... Разве он плохой парень?
— Все вы хорошие... Все! Все!
Нинико вдруг сорвалась с места и побежала.
— Нинико?! — Заза опешил: этого он никак не ожидал.
,А Нинико все бежала и постепенно терялась за снежной завесой.
Идешь, не подозревая, что поле заминировано. Небо чистое, безмятежное, трава пахучая. Вдруг один шаг — и взрыв, разносящий все вокруг; все разрушено, разворочено, перемешано. А ты идешь дальше, и осколок мины крепко засел в твоем сердце. А на траву капает кровь. И ты сам удивляешься: как это случилось? А потом, потом — смотри, одинокая девушка сидит у окна и вяжет. И снег идет. И годы идут. И закатное солнце оставляет на окне красноватый след. Ничего,— шепчешь ты про себя,— ничего особенного не случилось. А она все вяжет или сидит в холодных кулисах и плачет. А поле большое, каждую минуту может разорваться новая мина. Ну и что же? Ничего,— думаешь ты и продолжаешь свой путь. Вокруг благоухает трава, белая трава. Нет, это снег шелестит, как трава, высокая, таинственная трава.
Улицы стали белыми от снега. И тем резче выделялись черные отпечатки автомобильных шин. Ветви деревьев, мокрые и черные, светились, словно обмазанные фосфором.
На углу стоял милиционер, и Заза попросил у него спички. Милиционер спросил, который час. Было два часа ночи.— Снег,— милиционеру хотелось поговорить.— Да, снег,— ответил Заза.— Это хорошо,— продолжал милиционер,— чистый воздух.— На подъеме буксовала машина.— Ты завтра посмотри, что будет,— вздохнул милиционер,— такое будет твориться.— Да, завтра вам туго придется.— А все же хорошо, что снег,— повторил милиционер.— Спасибо,— Заза протянул милиционеру спички.— Оставь их себе,— отвел его руку милиционер,— сейчас придет моя смена, и я пойду домой.— Да и я здесь недалеко живу,— сказал ему Заза,— спасибо.— До свидания,— милиционер подышал на руки, чтоб согреться.— Ты завтра посмотри, что будет делаться.— Закуришь? — Заза протянул ему сигареты.— Спасибо, я только что курил.— До свидания,— Заза двинулся по подъему.
Высоко над головой монотонно жужжали длинные светильники дневного света. Казалось, что жужжит сам снег, поднимается снизу, достигает светящихся лампионов, а потом исчезает в темном небе. Заза выбросил размокшую сигарету и вытер платком мокрые руки. Как сказал Папуна: «Первый снег похож на первую любовь...»
«Я вас любил когда-то... Я вас любил когда-то... Я вас любил когда-то...» О боже мой, откуда это? «Я вас любил когда-то...» Неужели можно однажды любить, а потом забыть? Можно! Нет, нельзя! Тогда откуда это? «Я вас любил когда-то...» Да, но кто это сказал? «Я вас любил когда-то... Я вас любил когда-то...» Я пьян! — подумал Заза. Он давно не пил вина, и теперь его немного разобрало, слегка кружилась голова. В ушах — как барабанный бой — короткие ритмичные удары, предупреждающие о чем-то, подготавливающие к неожиданной встрече. Он даже знал, что все это значило, но не мог сказать — что именно. Так же, как таинственная клинопись: знаешь, что она означает, а прочесть не можешь. «Среди многих радостей,— думал Заза,— есть счастье, которое принадлежит только тебе. Другого, быть может, оно даже не обрадует, а для тебя оно — все». Он остановился, потому что ему стало жарко. Он расслабил узел галстука и расстегнул воротник. Ему хотелось закурить,
и он пожалел, что не взял у милиционера спичек. А чувство радости постепенно росло, казалось, что неожиданное и неведомое стремительно приближается. Как будто оно вместе со снегом падало сверху. Оно было здесь, над деревьями и домами, над антеннами и проводами, за вновь выпавшим снегом, даже еще ближе —в самом воздухе, растревоженном снежными хлопьями. Он чувствовал их приятное холодное прикосновение на своих руках, щеках, ресницах.
Улица лежала перед ним, как заснеженная река, но в отличие от реки она текла в гору.
Над речкой ива свесила седую Листву в поток. Сюда она пришла Гирлянды плес из лютика, крапивы, Купав и цвета с красным хохолком, Который пастухи зовут так грубо, А девушки — ногтями мертвеца. Ей травами увить хотелось иву, Взялась за сук, а он и подломись, И, как была, с копной цветных трофеев, Она в поток обрушилась. Сперва Ее держало платье, раздуваясь, И, как русалку, поверху несло. Она из старых песен что-то пела, Как бы не ведая своей беды Или как существо речной породы. Но долго это длиться не могло, И вымокшее платье потащило Ее от песен старины на дно, В муть смерти.
(Перевод Б. Пастернака)
И вдруг он вспомнил, откуда эта фраза: «Я вас любил когда-то». Его так потрясли эти слова, будто он первым открыл, что на этом свете существует печаль.
— Ты далеко, очень далеко,— громко начал Заза.— Но я тебя вижу. Я даже слышу твое дыхание. Ничего не изменилось. Не думай, что я только сейчас вспомнил о тебе, потому что идет снег. Я и до этого помнил тебя. Всегда... Всегда,— он замолчал, а потом заговорил снова: — Всегда! — Ему доставляло удовольствие произносить эти слова вслух.
Снег сыпал густыми хлопьями. На карнизах и ветках он блестел, как паутина, вытканная из синтетического волокна.
Заза вдруг увидел телефонную будку, опустил руку в карман, вытащил мелочь и вышел на середину улицы — ближе к свету. Двухкопеечная у него оказалась!
Редкая удача, что монета нашлась, когда она была позарез нужна! Он вошел в телефонную будку, снял трубку и набрал номер. Послышался заспанный женский голос:
— Слушаю!
Это была Лейла, жена Папуны.
— Лейла, не пугайся, это я, Заза,
— Заза?
Зазе ясно представилась их комната. Он даже увидел Папуну, сидящего на кровати.
— Папуна спит?
Лейла ответила после небольшой заминки:
— Нет!
Она как будто почувствовала, что Заза их видит.
— А ну, позови его!
— Сейчас!
Лейла так растянула это коротенькое слово, что в нем свободно могло поместиться все, что она, вероятно, хотела сказать: порядочные люди ночью не звонят!
Папуна взял трубку:
— Я слушаю, что случилось?
— Папуна, ты помнишь Магду?
— Кого?!
— Магду!
— Какую Магду?
— Ладно, Папуна, ложись спать.
— Постой...
— Спи, спи, до свидания!
Заза повесил трубку. С невероятной силой ему захотелось того тепла и уюта, которые он почувствовал в комнате Папуны. Заспанный голос Лейлы и слишком деловой тон Папуны (так обычно разговаривают мужчины, когда на них смотрят жены) напомнили ему о том одиночестве, которое поджидало его дома. «Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей...»
Удивительно, как изменился Папуна после женитьбы. Заза знал, что эта перемена свершилась по милости Лейлы. Когда Лейла разговаривала, она смотрела только на Папуну. Сколько бы людей ни было вокруг, она не сводила глаз с Папуны... Она говорила громко, растягивая слова, и после каждой фразы незаметным движением языка облизывала губы. Ее голос словно что-то обещал, обнадеживал, ласкал. Двигалась Лейла так вяло и медленно, будто ей трудно было ходить, и вообще,
когда бы ты ее ни встретил, казалось, что она вот вот поднялась с постели. Ее голос почему-то напоминал об уютной, полутемной спальне. Каждое произнесенное ею слово расчленялось и становилось бессмысленным, но все же эта бестолковая речь оставляла впечатление скорее приятное, словно и в ней блистала искра женского обаяния. Это свое единственное оружие Лейла использовала в полную силу. «Женитесь скорее!» — говорил гордый Папуна при встрече со своими холостыми друзьями. Некоторые из них считали, что это и есть семейное счастье — когда жена умнее тебя и она так управляет твоей жизнью, что самому не придется себя утруждать. «Зазико, почему ты к нам не приходишь? Ты же знаешь, как Папуна тебя любит?» — говорила Лейла, не сводя глаз с Папуны, хотя обращалась к Зазе. Лейла, казалось, не была ревнивой, К Папуне приходили натурщицы. Но Лейла знала, что это необходимо для дела. Зато по вечерам Папуна с трудом вырывался из дому. С друзьями он любил поговорить о женщинах, но все знали, что единственная женщина, которая ему действительно нравилась и которая его волновала, была Лейла, на всех остальных он смотрел только «как художник».
«Зазико, какие вы все, артисты!»
«Заза режиссер!» — поправлял ее Папуна наивно.
«Ах, я извиняюсь, Зазико!»
Закрыв глаза, она произносила тягучим шепотом: «Мечтаю иметь трех дочек, трех кошечек!» И эти слова за ней повторял Папуна: «Не знаю, как ты, братец, а я хочу иметь девочку. Хочу иметь трех девчонок...»
Здесь он умолкал, словно припоминая что-то, и припоминал: трех кошечек! Но перед товарищами он почему-то не решался произносить этого вслух. И поэтому повторял: трех девчонок!
«Во всем виноват мой возраст,— думал Заза,— семья... уют. Может быть, иначе нельзя. Вот мне уже тридцать». Но та, о которой с такой нежданной, болезненной ясностью напомнил ему снег, не вязалась с уютом двуспальной кровати, стоявшей среди четырех стен, не уживалась с нелепым ночником на тумбочке, походившим на одноглазого гнома, не подходила к гобелену на стене — женщины под зонтиками. («Этот гобелен мы с Папуной купили в Ленинграде. Неужели он тебе не нравится, Зазико?») Не вязался этот образ и с громадным холодильником, приобретенным по знакомству, неожиданный грохот которого в полночь пугает твой сон, не вязался со всем тем, из чего Папуна и Лейла слепили свое семейное счастье, свое гнездышко.
— А это потому, что мы с тобой похожи,— улыбаясь, сказал Заза,— мы с тобой должны иметь один фургон, запряженный добрыми конями. Я должен смешить на площадях народ и чувствовать спиной твой взгляд — как прожектор, освещающий сцену. Или в поле у костра смотреть на ночное небо и слушать вой шакалов. Почему ты так далеко от меня? Почему ты бредешь куда-то под снегом? — И Заза снова увидел, как девушка в желтой шапочке шла по московским улицам.
— На бортах фургона должно быть написано твое имя, Магда! Крупными буквами — М А Г Д А!
Он радовался тому, что громко произносил ее имя, будто снег, обладая магической силой, мог донести до нее его голос.
«Я свихнулся,— подумал Заза,— я в самом деле свихнулся!» Он вдруг протрезвел, и снег и улица стали четкими и реальными, и он даже почувствовал холод. Ускорив шаг, он вошел в подъезд, поднялся на второй этаж, нащупал ключи в кармане, но вспомнил, что дверь должна быть открыта. Он тихо приоткрыл дверь и вошел в коридор. В коридоре у стены стояла крышка гроба. Рядом на стуле сидел незнакомый человек средних лет. Заза осторожно обошел его и прошел в свою комнату. Заза занимал одну комнату в трехкомнатной квартире, в остальных двух комнатах жили соседи, муж с женой.
Валериан скончался два дня тому назад, вот почему в коридоре стоит крышка гроба. Но кто тот человек, который сидит в передней? Почему бы ему не войти в комнату?
Покойника звали Валерианом, но Заза его почтительно величал уважаемым Валерианом. Валериан был высокий, грузный мужчина. Дома он всегда ходил в длинном халате и шлепанцах; из ванной комнаты, где он обычно надолго запирался, доносился его хриплый кашель. Странно, столько времени Заза жил рядом с Валерианом и не знал, чем он занимается, где работает. Кажется, Валериан нигде не работал, потому что почти никогда не выходил из дому. В руках он постоянно держал журнал, открытый на странице с кроссвордом, с этим журналом он входил в ванную.
Он почти не разговаривал с Зазой и на его приветствие отвечал легким кивком головы. Скрытые густыми бровями маленькие глазки Валериана были по-рыбьи бесцветны и безучастны. И он сам, облаченный в длинный халат, напоминал скользкого и бесчувственного тюленя. Когда Заза громко хлопал входной дверью (а он всегда бегом поднимался по лестнице), Валериан неизменно выглядывал из своей комнаты.
— Бегаете, радуетесь,— говорил Валериан и закрывал за собой дверь.
Столько насмешки и иронии было в этих словах, что Заза застывал на месте, мрачнел и не мог ничего сказать в ответ.
Уважаемый Валериан не имел ни радио, ни телевизора, журналы с кроссвордами приносила ему жена.
Для него не имело значения, какой давности был журнал, пусть даже десятилетней, лишь бы в нем был кроссворд. Больше ничего его не интересовало.
Заза вспомнил тот день, когда к Валериану, наведался его брат. Это было лет десять назад, когда возвращались реабилитированные. Заза был еще студентом.
У дверей стоял незнакомый высокий мужчина. На его свежевыбритых щеках еще оставались следы пудры. Эта пудра и резкий запах одеколона врезались в память Зазы.
— Валериан дома? — спросил мужчина.
— Войдите!
— Я его брат!
Заза так обрадовался, будто встретился с самым любимым родственником. Он вбежал в комнату Валериана с криком:
— Уважаемый Валериан, ваш брат вернулся!
Уважаемый Валериан сидел в кресле и решал кроссворд.
— Что вы сказали?
— Ваш брат, брат вернулся!
— Что? — вскочил перепуганный Валериан.— Меня нет, меня нет, меня нет дома!
Он спрятался за высокой спинкой кресла. Заза окаменел. Когда он наконец сумел обернуться, он увидел, что брат Валериана стоит в дверях.
— Что с тобой, Валериан,— говорил он,— Я ведь забыл все, что было...
— Меня нет, меня нет, меня нет дома! — кричал Валериан, делая отрицательный жест рукой, торчащей над креслом.
Брат Валериана посмотрел на Зазу. Потом повернулся и ушел. И с тех пор больше не показывался.
— Кто знает, что еще может случиться,— оправдывался на следующий день Валериан,— кто знает. Меня лично все это не касается, и я прошу оставить меня в покое!
Жена Валериана была всегда одета во все черное. Днем Заза не слышал ее голоса. Зато ночью, когда все засыпали, она начинала плакать. Нет, не плач это был, а стон, протяжный вой, она выла, как раненая волчица. Проснувшись, Заза не мог заснуть всю ночь. Непоправимое горе и безутешное отчаяние слышались ему в голосе этой женщины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29