— голос у Адама дрожал.
— Ты? Ничего! — пожал плечами Вахо и улыбнулся так, словно ничего не произошло.
— Ничего? — Адам, казалось, думал совсем о другом.— Значит, ничего?
— Ничего...
— Хорошо,— Адам сделал шаг в сторону Вахо.
— Адам! — схватил его за рукав Бежан.
Вахо ударился об стену, глаза у него расширились, затем он едва слышно прошептал: — Помогите.— И тотчас вслед за этим истерически завопил: — Помогите! Помогите! Убивают!
Адам остановился.
— Чего орешь?
Вахо пополз по стене, шаря руками в поисках двери и не сводя глаз с Адама.
— Стой! — сказал ему Адам спокойно.
Вахо нащупал дверь и пулей вылетел на улицу с криком:
— Помогите! Помогите!
ДАЧА ЗАИРИНОГО ПАПЫ. РАЗ. ДВА, ТРИ, ЧЕТЫРЕ... КОЛОДЕЦ
Над самым морем поднимались две высокие бетонные стены, одна и за ней вторая. Наверно, из-за этой стены голос моря казался необычным: оно глухо стонало.
Вода была грязная и мутная, цвета глины.
Маленькая речушка, впадающая в море, несла с собой ил, и дождь к тому же не прекращался. Ничего не может быть тоскливее дождя на море. Над морем повисла туча — громадная медуза небесного океана,— она волокла свой рваный хвост по морской глади. Когда на секунду сквозь нее прорывалось солнце, она переливалась, сверкала, играла всеми цветами радуги.
Шум дождя постепенно возрастает. Шум этот надоедливее самого дождя. Он беззастенчив, подобно звонку керосинщика на заре, бесследно рассеивающему сладкий утренний сон. И кажется, что этот шум существует независимо от дождя: дождь идет сам по себе, а у шума как будто своя задача — отомстить тебе за твой секундный покой, растормошить тебя в полночь и цепкими ледяными пальцами вытащить из теплой маленькой пещеры, которая зовется сном.
— Не кури! Хоть по ночам не кури!
— Оставь...
— Спи!
— Сплю! — вдруг закричал он.
Заира затаилась и долго не подавала голоса.
Море стонет. Ночью его совсем не видно. Только иногда далеко, очень далеко, во мраке вспыхивает сухумский маяк.
«Если бы не эта стена, — думал я, — если бы не эти две бетонные стены, тогда, может, море одолело бы дождь...»
— Разве мы приехали сюда, чтобы ссориться, — тихо начала Заира.
— Да...
— Наши думают, что я в Сухуми у тети..,
— А если они проверят?
— Она скажет, что я в Сухуми. Ты не знаешь мою тетку!..
— Скажет?
— Да, я ей позвонила.
Мы разговариваем шепотом, потому что и дождь сейчас шепчет. Он шепчет, поверяет нам свои тайны, а мы ничего не понимаем. До нас доходят только пустые, абстрактные звуки.
— Да, но... значит, она солжет?
— Дурачок! — расхохоталась Заира,
Я отчетливо увидел накрепко скованные между собой стальные звенья лжи, цепь тесно обхватила мою шею, и я чуть не задохнулся.
— Спи, глупый, — сказал опять голос Заиры.
— Оставь, я же просил...
— Чего ты кричишь?
— Дождь...— я беспомощно, как ребенок, пытался оправдаться.
— Да, дождь... Ну и что же?
— А ты-то почему не спишь?
В комнате темно. В углу стоит холодильник, словно беременная женщина в ночной рубашке.
Мы с Заирой третий день на море, и третий день идет дождь. Всякий живет по-своему, по-своему отдыхает. Люди не похожи друг на друга, но есть одно: из источника счастья каждый пьет ту воду, которая предназначена только ему, вернее, ту, которой он достоин.
— Который час? — спрашивает меня Заира.
Я протянул руку, взял со стула часы и близко поднес их к глазам:
— Половина одиннадцатого.
— Как далеко еще до рассвета!
«Как далеко еще до рассвета... Как далеко еще до рассвета, — повторял я про себя, — как далеко еще до рассвета...»
— О чем ты думаешь?
Почему-то мне не хочется ей отвечать, все, что бы я ни сказал, ей покажется глупостью. А может быть, все это и на самом деле глупость, все то, о чем я думаю...
— Я тебя, кажется, спрашиваю, о чем ты думаешь?— Заира боится что-нибудь упустить, боится, что я скрываю от нее что-то, она упряма и любопытна. И все же я говорю, говорю медленно, как будто думаю вслух:
— У одного древнего народа существовало такое поверье: душа умершего выбирает какое-то живое существо и вселяется в него.
— Ну и что? — заинтересовалась Заира. Я почувствовал, как она притихла. Так с ней бывало всегда, когда она ждала, что ей скажут. Глаза ее сузились, в уголках губ появилось что-то похожее на улыбку, словно она заранее приготовилась выслушать мою очередную ребяческую глупость. Но когда я замолчал, медля с рассказом, она не удержалась:
— Дальше, дальше?
Я замолчал и больше ничего не говорил, то, что я сейчас переживал, было для меня незнакомым и неожиданным.
— Ты начни считать вслух и сразу уснешь, — посоветовала Заира.
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть...
Я снова замолчал; вероятно, меня остановила бессмысленность этого счета вслух.
— Семь! — подсказала мне Заира, как будто я замолчал потому, что не умел считать дальше.
— Семь, восемь, девять, десять; раз, два...
— Не так, считай как следует: одиннадцать, двенадцать...
— Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать...
Может быть, это души вместе с дождем спускаются с неба? С неба... с неба...
— Восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один, Архимед, Псков, Гарибальди, велосипед, Рамзес... Заира... Заира... Заза...
— А это о чем? — спросила Заира.— Велосипед, Рамзес?
— Это кроссворд! — ответил я. — Кроссворд! Архимед... Псков... Гарибальди... велосипед... Рамзес..,
Заира рассмеялась...
— Заира плюс Заза! — сказала она.
Я видел мелко написанные химическим карандашом буквы: Заира! Заза! Заира! Заза!
«Ты просто дурак, — сказала мне Заира, когда мы сюда приехали, — если мы захотим, отец нам подарит эту дачу. И машину купит... Ладно, ладно, молчу...»
— Заира! Заира! Заза!
Какие только кроссворды не выдуманы на этом свете! Оказывается, существует кроссворд из стальных колец. Стальная цепь лжи. Красивая и холеная, как спящая на солнце змея. Разве может что-либо сравниться с блаженством спящей на солнце змеи?
Архимед, Псков, Гарибальди, велосипед, Рамзес, Заира... Заза...
— Ты знаешь, что мне кажется? — спросил я вдруг громко.
.— Что? — немедленно отозвалась Заира.
— Что я — глубокоуважаемый Валериан!
— Кто-о?
— Начинающий Валериан.
— Ты смешной, и больше ничего,— засмеялась Заира и передразнила меня: — Начинающий Валериан! Что это за Валериан, в первый раз слышу.
— Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать,— продолжал я считать вслух. Мысль о том, что в моем существе поселился кто-то чужой, привела меня в ужас. Он пока еще был безликим, его обволакивала слизь, как зародыш цыпленка в яйце, но он уже излучал собственное настроение и, как метастазы, охватывал все тело, грудь, руки, живот.
«Мне тридцать лет, — думал я, — а я еще ничего не сделал. Сижу на стуле помощника режиссера и в ус не дую. Скоро я, наверно, буду засыпать, сидя на этом стуле, как учитель фехтования. Сижу и чего-то жду. А может быть, и не жду, а обманываю себя и постепенно забываю, о чем думал раньше, что хотел сделать. Вот и Магда... Разве я понемногу не забываю о ней? Как будто ее покрывает снег... Снег... Снег...»
«Если мы захотим, — говорит Заира, — то дача будет нашей. Папа купит машину». Разве для некоторых моих приятелей это не предел мечтаний? Неужели все кончается этим? Облачись в теплую пижаму, сунь ноги в удобные шлепанцы, возьми в руки журнал и читай, не думай ни о чем, да и о чем тебе думать? Все блага появились сами по себе, тебе подали их на тарелочке, подали все, чего ты сам должен был добиться. Куда же девались те мечты, которые ты так любил и которые внушали тебе уважение к самому себе? А может быть, правда, лучше закрыть глаза и плыть по течению? Жизнь сама понесет тебя, и пока ты живешь, всегда будешь нежиться на солнышке, как сытая змея. И вся твоя жизнь от начала и до конца будет разгадана и заполнена, как кроссворд. Ни одной самой маленькой клеточки для сомнений и пожеланий... И ты увязнешь и замкнешься в однообразии расшифрованных понятий. Сплошной блаженный процесс пищеварения, беззаботная, благословенная пора. Нет, сюда ничего не проникнет — ни звук, ни цвет, ничего такого, что могло бы хоть на мгновение нарушить твой покой...»
На площади остановился фургон. Это был длинный двухосный фургон. Вернее, домик на колесах, сквозь крышу которого выглядывала труба. От усталых, лошадей валил пар. Высокий бородатый мужчина соскочил с козел. Он так легко коснулся земли, словно прыгнул на мат с опилками. Мужчина широко раскинул руки, затем сложил их на затылке и аппетитно потянулся.
Стены фургона были разрисованы — мужчины и женщины в масках. Одни веселые, другие грустные. Но и в тех, и в других лицах проглядывала клоунская улыбка, ярко-красная, как крыло диковинной тропической птицы. Этот красный цвет призывал людей так упорно и настойчиво, как пастуший рожок собирает разбредшееся стадо. Мужчина был голоден. Скитания по дорогам и бездорожью измотали его, но он знал, что публике он должен казаться веселым и полным сил, разумеется, если кто-нибудь придет поглядеть на его мастерство; поэтому он заранее улыбался, чтобы привыкнуть к улыбке, к самой трудной и неподатливой из всех масок. Он наклонялся пониже и касался руками земли, пытался обессиленному от голода телу возвратить былую гибкость.
«Это не так уж трудно, — думал он, — только бы кто-нибудь пришел...»
Но на площади никого не было видно.
Все невыносимее становился голод. Мужчина едва сдерживался, чтобы не закричать — идите, посмотрите на меня, — но это уже слишком походило бы на попрошайничество. Ведь он артист и требовал только вознаграждения за свое искусство. Хотя никто не мог дать ему столько, сколько на самом деле оно стоило! Он получал ничтожную толику — гроши, кусок хлеба, чтобы не умереть с голоду. Он знал, что ему мало платили не потому, что он большего не стоит, а потому, что не знали цены его мастерству. Да и он сам не знал, потому что он доставлял людям счастье, а цену счастью в этом мире не знает никто...
Наконец со скрипом отворилась дверь одного из домов, и показалась женщина, закутанная в шаль, под фартуком она что-то прятала. Она огляделась по сторонам,
словно боялась быть кем-нибудь замеченной, и нерешительно шагнула к фургону, по пути она опять заколебалась, но затем устремилась к мужчине, окаменевшему от ожидания.
Мужчина улыбнулся. Эта улыбка придала женщине смелость. Когда женщина подошла к нему совсем близко, он громко выкрикнул какое-то непонятное слово, из- за этой непонятности таинственное и блистательное, и сделал в воздухе сальто и снова сальто, но на этот раз он стал на вытянутые руки. Он на руках поднял свое большое тело, вытянул и плотно прижал друг к другу ноги. Так он стоял долго и неподвижно, потом на руках обошел вокруг обомлевшей женщины.
— Хорошо, хватит! — прошептала женщина, доставая из-под фартука завернутый в полотенце хлеб. От запаха свежеиспеченного хлеба у него закружилась голова, и он едва не упал, но удержался и снова описал круг на руках.
«Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь»,— считал он про себя.
— Хорошо, хватит, — услышал он опять.
Цены его искусству эта женщина не знала — это ясно, но, оказывается, она и цены хлеба не знает! Сколько чего должен сделать человек, чтобы добыть этот хлеб! Как самый настоящий крестьянин, он должен посеять, сжать, смолоть и испечь. А он пока только-только приступил к жатве.
«Девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать...»
— Довольно! Довольно!
Сейчас он поднимался в гору, нес зерно на мельницу, мешок давил на плечи, как тяжелая медвежья туша. На вершине стояла ветряная мельница, но мужчина ее не видел, потому что не в силах был поднять голову.
«Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один...»
— Довольно тебе, хватит, — умоляла женщина.
Теперь он обратно с горы нес смолотое зерно. Огромная ветряная мельница за его спиной постепенно уменьшалась. Она бессильно махала крыльями и, как заходящее солнце, тяжело опускалась за гору.
«Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять...»
— Довольно, больше не надо! — умоляла женщина, но по всему было видно, что она хотела, чтобы он про
должал: ведь то, что он делал, напоминало ей труд отца, брата, мужа.
Теперь мужчина опрокидывался в глубокое тон, обжигая лицо и опаляя волосы. Раскаленные докрасна угли на дне печи напоминали пекло самого ада.
«Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять...»
— Хватит!
А мужчина словно только сейчас увидел буханку хлеба, румяную и теплую, как земля на восходе солнца.
Этот хлеб теперь принадлежал ему!
Он перевернулся в воздухе еще раз, коснулся ногами земли и кивнул женщине в знак благодарности.
Глаза женщины наполнились слезами. Мужчина и за это благодарил ее, хотя она этого не поняла. Она сделала несколько шагов назад, повернулась и убежала. Отворяя дверь, она еще раз оглянулась на мужчину, который жадно принялся за буханку.
— Выпей вина и уснешь! — сказала Заира.
Она встала, босиком, в одной рубашке подбежала к холодильнику и вытащила бутылку:
— Вот нашла, уже початая!
Так же бегом она возвратилась к кровати.
— Холодно! — И посмотрела на бутылку: — «Мукузани»! То, что ты любишь!
Заза чуть не закричал, что он ничего не любит, ничего, и хочет только, чтобы его оставили в покое, что он и так сыт по горло... Но он не сказал ни слова.
Заира зубами вытащила пробку, отпила один глоток прямо из горлышка и протянула бутылку Зазе:
— Пей!
— Не хочу.
— Не хочешь? — она удивилась.
Это означало провал целого кинематографического кадра, которому она даже название подыскала про себя: «Влюбленные, бежавшие из города, пьют в постели вино».
— Не хочу.
— Ведь ты сам просил купить именно это вино?
— Ну, просил.,.
— А почему же не пьешь?
— Не хочу.
— Выпей и сразу заснешь.
«Отец мой ложится в одиннадцать,— говорила Заира,— но зато в семь утра он уже на ногах. Ты тоже должен засыпать раньше, должен соблюдать режим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29