в другой раз упрекал, что за столом потеют, махая ложками, как обмолотчики цепами, а на работе мерзнут; в третий раз сзывал на расправу, когда батрак провинился в чем-нибудь, как это было с Микитою Торбарем, которого поймали с крадеными яйцами. Кликал, бывало, старый Розлуч по разным причинам, а заканчивалось все на один лад: «Кому не нравится — ворота открыты, никого веревками к яслям не вяжу и к работе не принуждаю. Свистну — десятеро на ваше место прибежит».
И в самом деле — прибегут и десятеро, и больше, куда поденешься?! Потому и держались Клима Розлуча, терпели и постепенно привыкали к нему и к его работе; оттого и стояли сегодня перед Яковом те же самые люди, что в прошлом и позапрошлом году и еще раньше гнули спины перед его батьком. Вот переминается с ноги на ногу, как цапля, Пилип Дудчак со свешенной набок голбвою; а вот Таврило Василишин, или, по-уличному, «Аллилуй»,— мужчина широколицый, горластый, хохотун великий; Аллилуем его прозвали за то, что в воскресенье проталкивался на клирос и, читая «Апостола», сотрясал своим басищем всю церквушку; рядом с ним шморгает носом Иосип Паранькин Муж, стыдливый, тихий дядько, из которого собственная жинка вила тонюсенькие веревочки. Эти трое — Дудчак, Аллилуй и Иосип Паранькин Муж — с тех пор, как помнит Яков, служили у отца фурманами: возили с порубок на лесопилку немецкого колониста Цуксфирера еловые бревна. Случалась в здешнем глухом углу и другая работа, особенно летом, когда в горы наезжало панство из Варшавы, Кракова и прочих мест. Тогда фурманы с возов пересаживались на брички; Клим Розлуч имел с извоза немалую прибыль.
Позади всех присела на кучке дров старая Настуня, которая после смерти Якововой матери хозяйствовала у печи.
И была еще Гейка...
И был еще Герасимко Бог, мужик хитрый, вертлявый и скользкий как уж, небритый по целым неделям, рыжий, но в работе острый, как нож-чепелик. Старый Розлуч его любил и называл своею правою рукой. Бог в самом деле проделывал за день кучу работы — летом на нивках Каменного Поля, зимой — в амбаре, в стайне, в дровяном сарае. Если, случалось, Яков молотил с ним, пилил дрова или резал сечку, Бог купал его в поту, и Яков просил эту живую машинку, пилу, сечкарню немного отдохнуть, ибо работа — не заяц, а папаши не видать и не слыхать, зачем стараться.
Теперь Яков сидит под образами, а все они стоят перед ним простоволосые, встревоженные и словно бы отчужденные, внезапно отдалившиеся. «Садитесь кто где может»,— сказал, смущаясь под мохнатыми взглядами. «А зачем садиться, хозяин уважаемый,— первым, как всегда, отозвался Герасимко Бог.— Говорите, что хотели нам сказать,— и все дела. Работа ждет».— «Кони запряжены»,— поддержал его Дудчак, поглядывая в окно. «Работа не убежит,— ответил на это Яков.— Ныне у нас дело поважнее. Я собрал вас, чтоб посоветоваться: как нам дальше жить?» — «Разве в хозяйстве что-то изменилось? — выступил наперед Герасимко Бог.— Ну, умер старый газда — царство ему небесное,— вместо него у нас молодой газда. Или как скажете?» — глянул быстрым глазом через плечо, ища поддержки. «Да по мне,— бухнул, как в колокола грянул, Аллилуй,— хомут остался тот самый, розлучев- ский».— «В том и дело, что, может, кто-нибудь желает от хомута освободиться,— продолжал свое Яков,— и по- новому переиначить заведенный в усадьбе лад, га?» — «То се, хозяйство имеет свои законы, как польская Жечь Посиолита»,— вновь выскочил раньше всех Герасимко Бог. «Подождите, Герасим,— остановил его Яков.— По-старому, как при батьке было, нам дальше жить невозможно. Потому и говорю: кто хочет — пусть идет куда глаза глядят, плату заработанную получит».— «Разве мы, хозяин, провинились в чем-нибудь, что прочь гоните?» — подал голос свой тонкий Иосип Паранькин Муж. Старой шляпою утер лицо, ибо вспотел, вероятно, от собственной смелости. «Боже мой,— нервничал Яков.— Никого я не прогоняю. Только... поймите меня... неудобно мне стоять перед вами, как отец мой стоял. Ваша работа — мое богатство. Разве
это гуманно? — добавил он вычитанное в книжках слово. Они не поняли значения нового слова, он видел это по их глазам.— Ну, не по-людски это, не по-божески».— «Э,— Герасим поднял кверху свой длинный прокуренный палец и помахал им,— что-то вы, хозяин, не то говорите. Господь нас так и сотворил, чтоб на самом верху сидел он сам, ниже — папа римский, потом — Юзек Пилсудский, за ним воевода в Быстричанах да поветовый староста Ян Муляр в Косоваче, а дальше, на ветке пониже, сидел наш газда. Иначе не было бы порядка, а у наших детей — еды. Мир — это дерево, на котором каждому предназначена его ветвь».
Ну что ты с ними сделаешь? Они словно бы нарочно сговорились, не желая его понимать, и это обижало Якова, потому что в самом деле хотел он изменить их житье-бытье, освободить от подневольного труда. А они почему-то таращились на него, словно бы у него на голове порассыхались клепки; они его желание объясняют навыворот, мол, недоволен чем-то молодой газда и потому зуб на нас точит. Тебе, газда, фигли-мигли в голове, а у нас дети, которых ежедневно кормить надо, и потому они не представляют, как будут жить без розлучевской усадьбы, дававшей им тяжкую, зато хлебную работу. Разговор о житье-бытье «иначе» — это что- то похожее на сказку... а в сказке, как известно, ходил один человек с завязанными глазами до тех пор, пока черти не вывели его к пропасти: ступил он шаг и... Если правду сказать, Яков тоже похож на человека с завязанными глазами, ибо одно дело сказать «иначе», а другое - сделать жизнь иначе.
Яков каялся: «Не надо было начинать этот разговор. Слишком рано начал... рано для них и для себя, надо было наперед обдумать, чтобы не выскакивать с бухты- барахты».
Молчание нарушил Герасимко Бог. «Э-ээ, оставим эту беседу,— сказал он.— Пусть все останется так, как было заведено при покойном. Наш молоденький газда забывает, что мельчайшая спица в колесе имеет свое назначение. А вывалится спица, и гоп-стоп машина. Вот так, га? — смотрел Якову в рот и в глаза.— Этого разговора, считаем, никто из нас не слышал. Я первый не слышал. А что... Заткнем рот, и конец. Или как скажете?» — «Да вроде так,— молвила из-за печки старая Настуня.— Ты, Яков, выспался б, отдохнул».
Они жалели его. На них можно было злиться, стучать по столу кулаком так, чтоб треснула столешница, выгнать из хаты, но переубедить их было невозможно, нельзя было убедить их в том, что в самом деле желаешь им добра. Яков сказал: «Ну ладно, оставим это... Теперь другое. Вы у отца моего верно служили, на работу не скупились, а он временами скупился на плату, и потому покойник как бы остался в долгу перед вами... я хочу долги выплатить».— «Ги-ги-ги,— осмелевши, прыснул в кулак Иосип Паранькин Муж.— Хорошая проповедь, не хуже ксендзовой. Ксендз обещал рай, а молодой наш газда говорит о возвращении отцовых долгов. Как же, получим и то и другое... только на том свете».— «Чтоб вы, вуйко, не были таким мудрым,— встал из-за стола Яков,— вам первому долг верну: возьмите из хлева корову Миньку, ту, что без рога. Молочница из нее, сами знаете, первый класс, а у вас детей как проса».
Иосип Паранькин Муж раскрыл щербатый рот, слово, как щепка, застряло в глотке, он испуганно зыркал то на челядь, то на Якова, ждал, что сейчас раздастся хохот, и, правду говоря, уже внутренне восставал против него, хохота, ибо страшно нужна была корова Минька его ораве. Однако хата молчала, и Иосип утробно всхлипнул, мутная слеза скатилась по усам; он суетливо перегнулся через стол, схватил руку Якова и громко чмокнул, приговаривая: «Грех бы вам было, газда, шутить надо мной. Но если уж правда...» — он опять перегнулся через стол, но Яков предусмотрительно спрятал руку за спину. «За долги, которые отдают с запозданием, вуйко, рук не целуют. А слов своих я ни по воде, ни по ветру не пускаю»,— сказал. И это было единственным, что люди по-настоящему поняли сегодня; они притихли, ожидая возвращения хозяйских долгов, кое у кого алчно блеснули глаза. Яков не осуждал их; Якову было неловко раздавать застарелые долги, однако вынужден был все-таки раздать их: старой Настуне дал и обещал выправить дарственную, как надлежит, «в табуле», морг земли на Каменном Поле, «пусть это будет приданым для вашей Катерины, чтоб ее, невесту на выданье, парни не обходили стороной»; Пи липу Дудчаку и Гавриле Василишину подарил по паре коней с упряжью и возами, на которых они ежедневно работали. «Берите,— сказал,— и сами договаривайтесь с немцем Цуксфирером об извозе. Ваша работа — ваши и гроши»; Герасимку Богу нарезал морг леса. «Стройтесь, дядько,— уговаривал,— вы ж хатку свою оглоблями подпирали».
Не дал ничего лишь Гейке; она застыла рядом с мысником и оттуда, из расписного, из зеленого и желтого угла, следила за Яковом не мигая, словно боялась просмотреть что-то важное. Яков из-под образов время от времени стрелял в нее очами, мол, подай знак, Анка, осуждаешь меня или хвалишь?
Челядь тем временем кланялась ему и, благодаря, хватала за руки, чтобы поцеловать, он же заложил руки за пояс и ждал, когда выйдут из хаты. Из сеней больно хлестнул по нему, словно батогом, писклявый голос Иосипа Паранькиного Мужа: «йой, кабы старый газда встал из гроба да увидал, что его сынок с хозяйством выделывает, то, верно, умер бы во второй раз».— «Цыц, Иосипко, тихо!» — шипели на него и скорее выталкивали из сеней.
В хате остались Яков и Гейка; она не двинулась из своего расписного зелено-желтого угла, Яков сам подошел к ней. «Не гневаешься, что ничего тебе не дал? — спросил.— ПросР1, все дарую, что выберешь».—«Зачем мне все это, Якове,—шепнула,—если тебя мне бог дал». Маленькой ладошкой коснулась его чела. «Хорошо я учинил?» — допытывался, имея в виду отдачу отцовых долгов. «Не знаю, Якове,— пожала плечами. — Наверное, хорошо,— поправилась,— хотя это, правда, выглядело чуть-чуть по- рождественски... на рождество богатеи милостыню бедным раздают. Но кто, кромех тебя, решился бы на такую милостыню?» — «Может, и так,— кивнул он.— Мы, Анка, не виновны в том, что не знаем, как делать добро на этом свете».
— Слушай-ка, Юрашку-братчику,— учил меня Нанашко Яков,— и мотай на ус. Поскольку я, сам видишь, не современный и в любую минуту меня могут положить в гроб, так я хочу передать тебе в наследство одну великую тайну. Когда постареешь и тебе вздумается унестись мысленно в свою молодость, как, примером, едут в Косовач на базар, так для этого надо нарисовать на чистой стене белую птицу. Белую птицу накорми двенадцатью зернышками с двенадцати нивок, напои ее двенадцатью каплями росы с двенадцати цветков, а после попроси:
«По молодому житу перстенек катится, как золотое колесо, а я перстенек не догоню без твоей помощи, белая птица. Возьми меня, белая птица, на крыло да и понеси в мою молодость, перстенек догонять. Ничего, что жито мое выросло, что колос налился, что кузнецы серпов наковали...»
И белая нарисованная птица исполнит твое желание, надо лишь верить, что она исполнит твое желание, что послушает тебя.
Я верю...
И носит меня белая птица на крыле... но носит- возвращает не в мою молодость, а в Нанашкову; дорога та как будто и дальняя и в то же время — близкая; я в чужой молодости похаживаю осторожно, как посреди руты, опасаюсь наступить на листок или на росток. И на след Нанашков...
ВТОРАЯ ПРИТЧА НАНАШКА ЯКОВА
Созревший колос что выношенная мысль. Из зрелого колоса — хлеб. А из зеленого да хилого?
Случилось это триста — четыреста, а может, и пятьсот лет назад, никто точно не назовет лето, когда семь юнаков красных и вельми мудрых после многих прочитанных книг, семью дорогами идучи из разных мест, собрались купно в одном месте — на лугу, на котором предки скликали народное вече. Одно доподлинно известно, что парни совет держали, как послужить родной Отчизне так, чтоб польза людям была наибольшая от их служения, чтоб добрую славу отчего края приумножить да чтоб имена их навеки запечатлелись на нетленных пергаментах.
Они, глубоко сосредоточившись, молча ходили по кругу; они ходили по лугу, как лебеди, один за другим; и сперва парни вытоптали, кружа по лугу, траву, а после выбили глубокую борозду. Лишь после этого Первый Юнак подал голос:
— Я такое предлагаю, братья: мы молодые, руки у нас сильные, сердца храбрые, а в наших краях не перевелись кузнецы, умеющие ковать острые мечи. Так послужим же мы Отчизне на ратных полях!
Второй Юнак сразу же вступил в спор:
— Стоило ли для этого грызть в школах латынь да греческий? Думаю, что нам, братья, выпала иная задача: идемте в храмы, на многолюдные перекрестки дорог и, мудро используя наши знания, давайте сеять слово божье. И будет Отчизна гордиться служением нашим господу...
— Подожди! — нетерпеливо и горячо перебил его Третий Юнак.— Разве в наших городах и весях мало черного и белого духовенства? А какая польза от тех, кто хранит огонь в кадилах, какая от них слава родному краю? Нет, братья, это не наша стезя. Я предлагаю другое: поспешим на берег Дунай-реки, срубим дуб да построим корабль... Поплывем на том корабле в широкий свет. Зову вас: давайте открывать мир для себя и для людей, давайте познаем его, прорубая в нем окна и двери,— и покатится по земле слава о добром и честном имени нашей Отчизны.
— Что и говорить, отправляться в далекие миры — это всегда было искушением, и многие плавали. А нас, думаю, чужие миры подождут, ибо не затем только ели мы хлеб с поля русинского и пили вино с русинского виноградника... Русь велика... и глубока Русь, как океан-море. Не на нас ли, братья, возложена обязанность докапываться до глубин родной земли? Гляньте, в степях синеют курганы — могилы, а мы часто и не знаем ни имени, ни роду-племени тех, кто в них захоронен; слышите, песнями край наш полнится, а мы не ведаем, кто их сотворил; здесь и там рыжим мохом поросли руины крепостей и городов, а нам неведомы имена их зодчих...— ответил Четвертый Юнак.
Попросил слова Пятый Юнак:
— Красно и пышно говорил тут мой брат о забытых именах и о глубинах прошлого, и я с великой охотою погрузился бы в прошлое, когда бы не был озабочен судьбою Отчизны родной в грядущем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42