когда-то для Иосипа это не имело значения, он мог плакать на людях, гнуться в три погибели, угодливо скалить зубы в улыбке. Было... Однако тот, прежний Иосип давно исчез, теперешнему Иосипу важно было не упасть перед огнем и перед людьми ничком. «Надо жить, Иосипе,— говорил он сам себе. — Скрипи, Иосипе, зубами и...»
И борись.
Сознание, потребность борьбы в тот миг лишь прорастали в душе Иосипа, он еще не произнес это слово ни мысленно, ни вслух, однако оно уже жило вокруг него, как вечерние мотыльки, летали еще и другие слова, услышанные от Якова Розлуча и вычитанные из «Каменного Поля»: «добро», «свет», «знание», «справедливость». Иосип привык к этим высоким словам, познавал их суть и глубину, развозил их, как заморские кораллы, по селам и думал, что из всех видов работы, какие только существуют на свете, он делает наисвятейшую работу. Пока не настала нынешняя ночь.
Сегодня слова эти, красивые как писаные образа, эти мотыльки с шелковыми крылышками заблудше метались и падали, обугленные, черные, в жаркий огонь. Что могли они, бедолаги, сделать против жестокости и неумолимости огня? Погасить его? Разметать? Затоптать?
Правду говоря, жаль Иосипу, ой жаль писаных образов, не знал он, как будет жить без них дальше.
А жена его...
А жена его Паранька, словно бы дождавшись наконец вопроса о том, в чем и как провинился ее Иосип- ко перед богом, землей, властью и людьми, ибо в самой этот вопрос клокотал, принялась обкладывать мужа виною, как чирьями. Это был одновременно и плач, и страх погорельца перед будущим, и беспомощность женщины, оставшейся без крыши над головой, и был ее суд. Не все, что выкрикивала она, было справедливым, и не все предназначалось Иосипу — целила она в Якова Розлуча; Параска Якова не видела, но знала, что он здесь, таится среди людей в темноте; разыскивала его на ощупь и целила в лицо и в душу:
«А не надо было, Иосипко-муженек, знаться с той ведьмою, что зовется Гейкой. Ишь ты, набралась по лесам мудрости, как коза репьяхов, и тебя, дурного,
научила читать и писать. А на што, слышишь, хлопу книжка и письмо, разве ж это хлеб и земелька? А разве же я не говорила: беда будет, Иосип!
А не надо было, человече, с Розлучем связываться. Яковчик нудится на белом свете, как кривой Исусик, и дьяку от епископа зарабатывает: тому — дает, другому — жертвует, третьему — дарует, четвертого — утешает, пятому — обещает, шестого — учит, как при жизни в рай попасть. Яковчик, чтобы его кровь залила, будто не знает, что рай длится до тех пор, пока те, кто роскошествует под райскою яблоней, не сожрут до крошки хлеб и кулешу, а после кладут зубы на полку?* Так деялось от Адама и Евы, и так будет до скончания веку. Так бог дал. И ничего не сделаешь, не переделаешь. Ибо реки текут вниз, а не вверх, про то и дитя малое знает. Газеткою не научишь, хоть бы ты и ус...ся, как на Каменном Поле виноградную лозу растить, ибо поле и вправду каменное. И шлюс, как говорит австрияк. Выше себя не прыгнешь. Каменное Поле родит сизый терен. Яковчик тот, Розлуч, у кого на затылке глубокая брехачка, спробовал терен вырубывать и виноградники посадить, а что из того вышло? Он спробовал, а тебя, кто топор ему точил, подпалили, чтоб не был слишком мудрым. Теперь поцелуй его за то в сру...»
Хотя Яков Розлуч стоял близко к огню, гоготавшему, потрескивавшему и пропекавшему лицо и руки, однако крикливое Паранькино причитание было громче и жарче. Яков не знал, куда от него спрятаться, разве что убежать, зажавши уши.
«Бежать?»
Яков и в самом деле готов был сбежать из красного раскаленного круга, от огня, высвечивающего его лицо. Якову вдруг показалось, что село, сбежавшееся на пожар, насмехается над ним, заговорщицки подмигивает, пускает в усы лукавые ухмылки, и ему едва ли не впервые в жизни тоскливо захотелось одиночества. То было новое для него чувство, он считал его чуть ли не низменным, ведь до сих пор жил на людях открыто, честно, и все его порывы тоже были связаны с людьми.
Так что же случилось сегодня? Неужто этот ночной пожар выжег давние его стремления — осталось лишь пепелище, как ток... а на току предательски повторился Иосипов выстрел из австрийского обреза?! Только на сей раз пуля попала в цель. Думал о своем и о сказанном Паранькой тоже, мысленно говорил с нею.
«А провинился-таки я, вуйночка, перед вами. Ибо если б Иосип сидел камнем у вашего подола, если б он, ваш Иосип, надрывал пуп тяжело и смирно в усадьбах богатеев, если б и дальше шмыгал носом, а при встрече с отцом парохом облизывал ему белую ручку, то, видит бог, никакой кальвин не тронул вашей халупы. Все знают, что тихих никто и нигде не трогает, тихони живут многая лета во все времена. А ваш Иосип, чтоб он светился, Слово по горам катил, как солнце, но не всем правда приходится по нраву...»
Огонь подменял Якова... Огонь превращал его в воск, из мягкого воска лепил несколько растерянного, запуганного, а может, и разочарованного человека... Огонь закалял его, как булатную сталь: будучи твердым, Яков решительно двинулся по краю горящего круга, сужавшегося к кринице. Искал Параньку.
Она сидела под криницей прямо на камне, опершись спиною на сруб, и качала в подоле ребенка. Отблески пожарища достигали и сюда, и лицо женщины, в молодости, возможно, красивое, поразило Якова спокойствием и равнодушием, словно бы и не она минуту назад выкрикивала в темноту грязные, полные ненависти слова. Видать, женщина уже выплакала, выкричала все, что должна была выкричать, теперь сидела тихо и слушала, как во сне посапывал ее ребенок.
Яков наклонился над Паранькой и сказал, что незачем им грызться до белого каления, в моей хате ведь есть две светлицы, поживете всей семьей у меня, пока выстроим вам новую усадьбу. И в самом деле построим, чтоб я здоров был.
Она, казалось, не слушала и как бы даже не видела Якова, огонь взблескивал в ее глазах, будто расплавленное золото, она, наверное, ослепла от золота или от огня, и Яков коснулся ее плеча.
— Уйди,— ответила женщина устало.— Все я слышу, но не хотим от тебя, Яковчику, ни доски, ни гвоздя, ни былинки. Довольно тебя имеем, и твои газеты, и обещания, и мудрствования. Ибо ныне подпалили, а завтра — убьют. Пойдем себе в оатраки...
Яков собирался что-то сказать... многое хотел ей сказать, чтоб держалась трезво, ибо у нее — дети, а у погорельцев судьба горькая и голодная, однако Паранька отвернулась. А два газды — тут как тут объявились — схватили его мягко под руки и повели к тропинке, ведущей за ворота.
— Дай им святой покой, Якове. Не довольно ли беды познали они из-за твоего добра? Не горько ли им от сладкого?
Газды вели его к воротам, как нареченного к нелюбимой суженой, вежливо и неумолимо. -Иди и не сопротивляйся, не оглядывайся, не отпрашивайся — не поможет. Однако Яков и не собирался упрашивать или вырываться — не было смысла. Ведь выпроваживали его не два газды — целый гурт провожал и наступал на пятки. О да, были в толпе завсегдатаи читальни — «серебряные газды», и были хруни — подпевалы королевские, продающие свои голоса, но были, наверное, и те, кто читал его «Каменное Поле» и как будто бы тоже верил, что просвещенным Словом можно перепахать горы и засеять их добром, как пшеницею.
«А если были единомышленники мои, так почему ж они позволили, чтоб меня, как разбойника, хватали под руки?»
«Молчите? Обожглись на огне... у вас хаты и хлева тоже деревянные, гореть будут, как щепки,— я понимаю. Потому и упрекаю».
«Не открылось ли вам как истина наивысшая, что не Словом добро завоевывать надо, а оружием?»
«Или же, как сказала Иосипова Паранька, на черта вам лысого тот рай, который длится до тех пор, пока под райскою яблоней есть хлеб и брынза?»
Вопрос накладывался на вопрос — Яков не мог ответить ни на один из них. Да и, вероятно, не нужен был ответ. Время покажет — зерно взойдет. Одно теперь ясно доподлинно: кого-кого, а его, Якова Розлуча, собственной персоной выводят из его же, им самим нарисованного, придуманного, рожденного в мечтах рая.
Навсегда ли?
Когда-то в райское оконце стрелял из австрийского обреза Иосип Паранькин Муж — тогда Яков разочаровался в людях, люди тогда упали так низко, что не отличались от «тайного» Кифора Далея. Теперь разочаровал людей сам Яков. В этом большая принципиальная разница.
— А иди-ка ты дальше сам.
Газды вывели его за ворота: не ударили его коленом под зад, не толкнули даже, лишь сказали твердо: «А иди-ка дальше сам». И он шагнул в ночь, как в полынью.
Далеко-далеко внизу догнал его запыхавшийся Иосип Паранькин Муж.
— Боже мой, такое случилось, о чем и не думалось,— говорил он и хватал Якова за руки.— Какое своеволие... каждый же может, имеет право побыть возле огня, на котором горит сосед,— попытался пошутить Иосип.— Я тебя, Якове, прошу простить их. Разве ж газды знают, что творят?
Яков сел на камень в стороне от тропы, чувствовал себя усталым, как после косьбы. Вздохнул:
— Не беспокойтесь, они знают. А вот вы... вы, вуйку, неужто тоже судите меня за этот огонь?
Там, на горке-кичере, где еще вечером стояла Иосипова хатка, пожар почти угас, тлела лишь куча жара — так красновато иногда заходит солнце, и тогда старики вещуют, что будет ветер.
Иосипу надо бы находиться возле кучи углей, там дети и жена, там бродят корова и конь Чепелик, а он должен отвечать Якову... и должен говорить ему неприятные вещи... Рано или поздно, а должен.
— Как тебе сказать, Якове... Пожар тут ни при чем. Судить как будто бы не за что. Однако если по правде — хотя понимаю, что говорю не по-людски, ибо пожар — моя беда... если, значит, по правде, то он был необходим. По крайней мере, виднее стало... сам себя увидал при свете пламени. Возил я по горам Слово, как расписные горшки. Я сеял Слово, отстаивавшее правду, а богачи сеяли огонь. Не ныне пришло это ко мне, однако ныне вызвездилось: эти большевики, эти коммунисты, слышь, правы. Революцию на богачей надо. Ре-волюцию!
Иосип Паранькин Муж это новое для себя слово говорил с нажимом, будто чеканил каждую букву в нем.
16
Октябрьский день одна тысяча девятьсот сорок девятого года ничем особенным не отличался от прочих дней, был он обычным рабочим; точно так же, как вчера и позавчера, он светился мягкой усмешкой солнца, выпалившего за лето свой огонь, так же, как вчера и позавчера, по Каменному Полю бродил сонный ветер и лениво пощипывал пожелтевшие космы пырея, шелестел в кукурузе, сложенной в островерхие, как шатры, копешки; октябрьский день так же был доверху заполнен работой: спозаранку на Каменное Поле прикатило из села до десятка возов, полных людей, плугов, оружия, лопат и молоденьких деревьев, корни которых были обвернуты мешками. Лопаты, плуги, деревца — понятно, а оружие... могло показаться кому-то, что оружие как будто бы ни к чему, лишнее, бандеров- ские сотни и боевки к тому времени были уничтожены. А все же... а все же никто не был уверен, что уничтожили их поголовно, потому колхозники, приехавшие спозаранку из села, не складывали карабины в пирамиды и не бросали их в передки возов а держали наготове под рукой. Лес был рядом, он супил мрачные брови в трехстах шагах от Поля; лес еще таил в себе, в диких своих глубинах, опасность сидевшую в нем, притаившись в схронах, и Каменное должно было сторожко за ним наблюдать.
На Каменном Поле, на убранном кукурузном участке, стлался среди нитей паутины мир и покой: одни люди запрягали коней в плуги и пахали, другие на этой пахоте отмеряли новым сажнем определенное расстояние, забивали колышки и на этом месте копали ямы; ямы были неглубокими, по колена, зато просторные — три метра на три, копать их было трудно, на втором штыке начинались камни, песок — лопаты скрежетали, руки млели и покрывались кровавыми мозолями, а глаза заливал пот. К готовым ямам подвозили из села навоз, смешивали его с глиной и уже после того сажали деревца.
Люди сажали на Каменном Поле сад.
Старые газды и женщины не очень верили Якову Розлучу, что сад примется, станет расти и плодоносить, зато верил Якову молодой колхозный председатель Созонт Семянчук — старший сын Иосипа Па- ранькиного Мужа, который, вернувшись с войны весь увешанный орденами и медалями, продолжал в нашем районе дело своего батька — возродил самый первый в нашем районе колхоз «17 сентября», основанный Иосипом в предвоенном сороковом.
Созонта Семянчука давно уже нет в живых, его имя первым выбито на сельском памятнике павшим, а я до сих пор вижу его на коне... Он вечно сидел в седле, вечно куда-то спешил, торопился, его ожидала в колхозе тысяча дел; Созонт имел привычку сыпать словами как горохом, в одно мгновение, без
лая долгого взвешивания, что-то решать, временами бывал резким, колючим, острым как бритва, нервным — никто в жилистом и деятельном лейтенанте не узнал бы тихого и спокойного его батька. Говорили только, что так же, как и Иосип, имел он меткий глаз — стрелял без промаха.
И еще точно так же, как и отец (словно перешло ему в наследство), уважал и чтил Якова Розлуча. Трудно сказать, кто первым подал мысль заложить на колхозном поле сад — пусть пока небольшой, пусть на одном гектаре,— сам Созонт, порывавшийся переделать мир, взбудоражить, перестроить село, перепахать по-новому Каменное Поле, сделать все лучше, богаче и мудрее, или же Яков Розлуч, который за войну истосковался по хорошей работе для людей? Вполне может быть, что сад родился одновременно в помыслах председателя и бригадира Розлуча, они в чем-то были схожи, этой, вероятно, жаждой переиначить мир. Однако были они и разными.
Созонт Семянчук и в сорок девятом — гей, через сколько лет после войны — не снимал с плеча лейтенантской портупеи, а с ремня — кобуру с револьвером, а еще всегда носил с собою заряженный диском пэпэша, ибо время было военное и ничего тут не поделаешь. А зато Яков Розлуч, который из-за своего увечья ни в какой армии не служил, никакого оружия в руки не брал, Яков понимал, что времена были военные... оружие тогда сторожило добро, он не отрекался наотрез от оружия, думал, что, когда настанет необходимость, он и себе возьмет автомат;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42