А ныне, гляньте, человек предал прежнюю работу, старые орудия и намалевал грифелем на оловянной табличке целый табунчик литер: «а», «б», «в»... Литеры выходили пузатенькими и хвостатыми, как старые вороны, присевшие отдохнуть на тонюсенькие прутики линеек, но Иосип радовался им, любовался этими значками, что означали звуки... значками можно было, будто ключами, открыть книжку — букварь, лежавший перед ним на столе.
И это было колдовство, таинство таинств...
— На что это вам, вуйко? — вырвалось осуждающе у Якова.— В ваши годы...
Гейка стрельнула в него гневным оком и придвинула к себе табличку с написанными буквами. Были ей, видать, эти хвостатые запоздалые птицы на тонюсеньких прутиках чем-то дороги. Яков смутился и поправился:
— ...в ваши годы трудно учиться.
Иосип Паранькин Муж качал головою — словно бы соглашался, он всегда со всеми наперед соглашался; голова его привычно поддакивала, и привычная угодливая улыбка выползала под рыжий прокуренный ус, и шея, казалось, вот-вот сломается.
А не сломалась. Иосип выпрямился и ответил:
— Думаете, Якове, мой газдонька, из мудрости и из добра большого взял я тогда у Лукина Короля заряженную винтовку, га? Пусть до утра не доживу, если брешу,— костлявым кулаком, в котором зажат «рысик», Иосип стукнул себя в грудь.— От черной темноты, а как же. У человека как будто бы и глаза есть, ан нет, когда в голове темнота — глазами не видит. Слепой.—Он помолчал, размышляя о глазах, которые ничего не видят.— А еще взял я тот обрез, кару мою, позор, от бедной бедности,— продолжил минуту спустя.— То все одно, что беднота, что — темнота. Когда христианин бедный и детвора ему уши обгрызает, так он, будьте уверены, к тому же еще глупый и злой. Вот тогда тычут ему в руки обрез, что-нибудь там обещают... обещают — святый боже, святый верный — целый морг букового леса и приказывают: «Стреляй!»
— Когда человек в норе, он как волк. На солнце его выводить надо, на ветер, на свет,— произнесла Гейка.
— Да разве ж я против? — защищался Яков.— Только разве помогут, выведут ли на солнце эти ваши «а» и «б»? — кивнул на табличку с написанным.
— Ваша Гейка говорит: помогут и выведут. Книжки... Слово...
— Будто добро в книжках, среди бумаг? — спросил Яков и самого себя, и Гейку, и Иосипа Паранькиного Мужа. Выходило, что сомневался.
— А в чем? — целился в него метким глазом стрелка Иосип.— Где его искать, добро? Ведуны почему-то знают, когда и какое зелье собирать и от какой хвори оно помогает; кому надлежит знать, тот знает, как и в какой день надо искать серебряные клады, которые опришки закопали и позаклинали. Много еще чего известно людям... А про добро никто ничего наверняка не знает. Кроме разве что Гейки...
«Так моя ж Гейка — белая птица,— хотел объяснить Яков.— Высоко она летает и с высоты видит: там добро, а тут — зло». Однако не сказал ничего, зачем разглашать то, что надлежит знать лишь мужу и жене.
— Если есть у вас время, Якове, хотя б одну минутку, так послушайте,— не мог наговориться Иосип.— Я каждую ночь возвращаюсь в ту ночь, когда покушался на вашу жизнь. Какое-то проклятье... ночи мои такие глубокие, как вычерпанное море. Или ногою наступи сам на себя, как на гадину... Я себя терзаю и вас проклинаю за то, что не стреляли в меня, утром препроводивши к калитке Лукина Короля. Тогда умереть было легче, чем теперь жить.
— Ну довольно, не надо об этом,— просила Гейка.—Было... сплыло... нет. Ветер. И пусть не возвращается...
— Как это нет? — не соглашался Иосип Паранькин Муж.— Как это? Все со мною осталось, до смерти оно мое. Боже упаси, Якова ни в чем не виню... смешно винить Якова за то, что не убил — не покарал меня под Лукиновыми воротами. Может, в его милосердии и была моя наивысшая кара? Что из того, если б он выстрелил мне между глаз? В конце концов человек никогда достоверно не знает, что ему надо. Вы вот, Якове-газда, примером, думали, что мне нужна корова, что меня, бедного, надо пожалеть. Опять же я думал, что мне пригодится морг букового леса от Короля. А надо было капельку милосердия, которое вывернуло червивую душу наизнанку... уже хорошо то, что видишь свою червивую душу и презираешь ее. Или как скажете?
Яков слушал внимательно, ему нравился Иосип Паранькин Муж, вывернувший свою душу. Ибо великое дело осознать, испить до дна свое ничтожество, чтоб выблевать его до желчи.
— А после? — спросил Яков.— Что было потом, когда я оставил вас у ворот Лукина Короля, а сам убежал?
— Потом? — вздохнул Иосип.— Э, не вспоминайте, газдоньку... Пулю для себя отлил, как на медведя, и веревку сплел. А рука не поднимается, хоть режь. Отчаянный миг, когда человек желал себе смерти, прошел. Де*ги, жена... Разве ж дадут лечь в яму? А жить... Как жить? Гейка, дал бы ей бог здоровья и многая лета, надоумила: «Разве ж то вы, вуйко, стреляли в Якова? То стреляла ваша забитость, бедность. И мой Яков Розлуч не будет Яковом Розлучем, если не поймет этого. А жить... жить так дальше и вправду невозможно, ибо кто поручится, что вы завтра не сорветесь в темноте туда, где черт добрый вечер говорит? Света вам надо, лампадки... лучика. Свет, говорил когда-то мой Яков, в книге, в Слове. Приходите, будем учиться». Вот так посоветовала. Воз и перевоз. Наивность святая и простота!
Яков не стал возражать и не усмехнулся Гейкиной наивности, ее прямодушию, с которым она советовала лечить людские боли. Вспоминал, что и сам когда-то начал мечтать об ином, лучшем мире, о розовом королевстве, после того как прочитал книжку о двенадцати лебедях.
Был... был когда-то такой грех.
Да и почему — грех? Может, Гейка права: луча людям надо, свечки, света. Свет в Слове...
Много позднее, когда прежние времена отошли, Нанашко Яков несколько иначе рассказывал про обращение Иосипа. Как будто бы Иосип Паранькин Муж, горько раскаиваясь за тот предательский выстрел, лежал черным снопом на черном камне, чернота вливалась ему в душу, вокруг росли черные деревья и дули черные ветра.
В черноте плодились лишь гады, потому Иосип, чтоб не мучиться больше, задумал убить себя. Тайно, чтоб Паранька с детьми не увидела и не возвратила, вынес из хаты старое ружье, с которым ходил на панскую охоту, зарядил пулей и...
И под эти приготовления прилетела Гейка — белая пташка из предрассветных лесов. Старое ружье она «заговорила», попросила ласково: «А не стреляй, кованый крис, в живую грудь... из живой груди кровь прольется, а дети малые заплачут». Пока «заговоренное» ружье молчало, Гейка из солнечного лучика, который принесла из предрассветных лесов, разожгла костер и повелела Иосипу:
— Берегите этот костер, вуечку, чтоб горел ярче. Тогда не будет чернота вас грызть и не будет чернота гнуть вас к земле.
Что Гейка Иосипу Паранькиному Мужу велела, то он и исполнял старательно и мудро до конца дней своих. Рядом с костром и благодаря костру он и умер.
15
Думаю, что мы не станем преждевременно отнимать у Иосипа Паранькиного Мужа жизнь, его ждет еще не одно великое дело, я тем временем, пока он зреет для этих дел, постучусь в дверь служебного кабинета Иванны Жолудь, романтичной дивчины, которая после университета пожелала работать инспектором уголовного розыска в районном отделе милиции, и спрошу: «Как живете-поживаете, Иванка? Что у вас нового?» Правду сказать, я не очень уверен, что мои читатели помнят Иванку, она появилась на страницах этой книги еще тогда, когда разыскивала в Садовой Поляне деньги,
пропавшие из колхозной кассы. Так вот, настал наивысший час побеспокоить ее, тем более что почтарь Данько На Ровере принес дивчине еще одно письмо от директора областного архива в Быстричанах Христины Максимовны Деркач; письмо касалось Нанашка Якова и косо- вачского адвоката Теодора Черемшинского.
Где-то там впереди я беспокоился и просил прощения за то, что преждевременно произнес вслух имя косовачского адвоката, ибо его жизнь и таинственная смерть будут исследованы мною в следующей книге. Однако с течением времени, чем дальше, тем больше, убеждаюсь, что мои беспокойства были напрасными. История Каменного Поля разрослась вглубь и вширь, переплелась, как дубовые корни, и теперь, развязывая ее, я не могу не удивляться то стройной ее глубинности, достигающей бог знает каких недр, то противоречивой сложности и взаимосвязанности. Невозможно, например, рассказывая про Нанашка, не назвать Черемшинского.
Христина Максимовна писала Иванке:
«Как хорошо, моя девочка, что ты существуешь, что адвокат Черемшинский, его жизнь и даже, как это ни парадоксально, его смерть живут в тебе; он уже не потеряется среди мертвых, имя его не сотрется в твоей памяти, а что может быть долговечнее, моя детка, и крепче человеческой памяти? Старый Розлуч был прав, сказав однажды: «Нет памятника выше памяти».
Кстати, детка, если всерьез планируешь заняться магнитофонными записями воспоминаний тех людей, которые помнят Теодора Черемшинского, советую начать с Якова Розлуча. Должна тебе сразу же признаться: в свое время я способствовала, чтобы эти двое — Розлуч и Черемшинский — сошлись и поняли друг друга.
Было это, кажется, осенью тридцать второго года, когда в местечке Гуцульском, в примитивном издательстве тамошнего еврея Макса Розена, которое на двух маленьких машинах-«американках» преимущественно печатало разные приглашения, этикетки и канцелярские «бумаги», стал выходить двухнедельник «Каменное Поле», издателем, редактором и автором которого был один-единственный человек — Яков Розлуч.
Не могла я тогда знать, что мысль об издании созрела у Розлуча в тот вечер, когда, возвратившись из Львова, застал жену за небывалым занятием: она учила грамоте его лютого врага. Обо всем этом я узнала по
зднее. Не знала я также, каким образом Розлучу посчастливилось раздобыть дозволение властей на издание газеты (он подкупил не одного панка). Однако появление «Каменного Поля» было событием не рядовым. Как бы добродии редакторы из «Дела», «Недели», «Курьера Львовского» и прочих реакционных журналов ни строгали над Розлучем насмешек, как бы они его «Поле» ни топтали, факт оставался фактом: простой гуцул, человек без систематического образования, без постоянных прибылей, задумал издавать газету, которая должна была нести в трудящиеся массы правду, мудрость просвещенного слова. Редактор и издатель так и писал в первом номере в «Обращении к тем, кто обрабатывает Каменное Поле», что он ради издания газеты продал полонину, и если будет необходимо, то все, что имеет, продаст, «лишь бы только просвещенное Слово, читатели мои милые и хорошие, докатывалось до вас, чтобы оно вам светило и грело. Ибо кто знает, не все ли гуцульские беды начинаются с того, что есть мы, братья, слепы и глухи».
ЦК нашей партии заинтересовался «Каменным Полем», хотя не следует думать, что заинтересованность была вызвана революционностью Розлучева двухнедельника. Напротив. Когда сейчас я просматриваю первые номера газеты, поражаюсь ее аполитичности, наивной вере в какое-то неопределенное, аморфное добро, в Слово с большой буквы, которое будто бы должно стать едва ли не единственным оружием в борьбе за лучшую народную долю. Розлуч выплескивал тогда на бумагу всего себя, искателя красивого и высокого... и искателя, возможно, и неудачного, однако честного.
Я не случайно подчеркиваю, моя девочка, Розлучеву честность. Необходимо учитывать тогдашнюю обстановку. Все легальные издания, на которые коммунисты имели влияние, в том числе и журнал «Окна», были разгромлены пилсудчиками. Польские проправительственные газеты и издания социалистов, украинские и еврейские журналы разных цветов облаивали коммунистов и Советский Союз; всякий добропорядочный редактор считал себя чуть ли не апостолом или мессией, который через свою газету глаголет народу истину. И вдруг где-то там, под Веснярским хребтом, появляется газета, про которую можно хотя бы сказать, что она честна в своих устремлениях.
Мне, тогдашнему секретарю Косовчаского окружного комитета, было поручено протоптать тропку к Якову Розлучу с тем, чтобы определенным образом влиять на его издание.
Так планировалось.
Ничего хорошего на первых порах из этого плана не выходило: местные коммунисты, кажется, Когут и Моторнюк, которые должны были войти в контакт с Розлучем, оказались людьми прямолинейными и горячими; во время беседы они выложили, как на тарелочке, все, что думали о нем и о его «Каменном Поле», и сразу же стали обращать его в «коммунистическую веру». Розлуч, ясное дело, насторожился сказал, что ни в какую политику играть не хочет, бедному человеку не политика нужна, а добро: работа, хлеб, наука, милосердие. Все партии как одна, и ваша КПЗУ тоже, обещают человеку рай на том свете... а на этом свете пекло. Между прочим, на тему «Добро и политические лозунги партий» Розлуч опубликовал в своей газете путаную с философской точки зрения статью.
Тогда я вспомнила про Адвоката, который для отвода глаз тоже стоял в стороне от партий. Я рассуждала так: «Ре может быть, чтоб Розлуч не слышал о Че- ремшинском — «крестьянском адвокате», который в то время пользовался у крестьян любовью и популярностью. Его, Черемшинского, слово должно что-то значить для Розлуча».
Адвокат в ближайшее воскресенье запряг в бричку коня и поехал в Садовую Поляну, к Розлучу. После мне стало известно, что они понравились друг другу, и я потихоньку радовалась, что способствовала их знакомству. Черемшинский взял на себя подбор и редактирование информации из края и из-за границы, сам редактор вел «Местную хронику». Начиная с третьего номера, газета изменилась: в ней было максимум информации, фактов и как можно меньше «хлопского философствования», разжевывания, знаков вопроса и восклицания. Черемшинский любил тогда приговаривать: «Газета сама за себя говорит», «Каково время — такова и газета, она не может себя перепрыгнуть», «Если размелешь камень в муку, цензура съест и его».
Собственно, зачем я все это тебе, моя девочка, описываю? Ты разыщи-ка в Садовой Поляне старого Розлуча, и пусть он при случае вспомнит, как редактировал
с адвокатом Черемшинским газету, называвшуюся «Каменное Поле».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42