Ох, Штефане, мой Штефане...
Какая же мука' должна была пылать в нем, сотрясать его, взрываться в нем громами? А может, сломленная гордость кричала в нем, плакала, тихо тосковала, не для людских глаз, не напоказ Америке? Наверное, деревья эти раскидистые, эти гранитные скалы, выступающие из-под земли как спины диких быков, помнят
моего земляка; где-то здесь, среди них, мука стлалась за Штефаном и вилась, как змея; змея жалила его в душу, в самое сердце. Через десятилетия Штефанова черная змея еще продолжала жить в нью-йоркском Сентрал-парке, и тут же все еще жила, как в гнилом пне, его боль... Штефанова боль билась мне в грудь — у меня болело сердце.
Может, для того и прилетел я в Нью-Йорк, чтоб Штефанова боль вошла в мое сердце?!
Мне казалось, что имя доктора Теодора Никитовича Черемшинского преждевременно было вспоминать в этой главе, я убежден, что адвокатская деятельность Черемшинского и тайна его смерти вполне заслуживают отдельного рассказа, более обширного и детального. Однако имя было произнесено, оно посеялось, словно зерно в пашню, и я не смог его достать из борозды и не смог затоптать в борозде; случилось это в ту колдовскую ночь, когда я стоял среди людей и среди деревьев в Нанашковом саду, загипнотизированный танцем свечей. Собственно, уже после того, как свечки погасли на Каменном Поле, ко мне подошла знакомая уже нам Иванна Жолудь, инспектор уголовного розыска районного отделения милиции, с нею был жених — учитель истории здешней средней школы и одновременно секретарь партийной организации колхоза Олесь Мудрик; Иванка сказала, что в «Деле доктора Черемшинского» появились первые материалы, и если я хочу познакомиться с ними, то пожалуйста, она специально прихватила сделанные для меня фотокопии. Очевидно, что в ту ночь мы должны были думать только про Нанашка Якова Розлуча, мы посвятили эту ночь только ему... посвятило ему эту ночь и все село, приехали к Нанашку много наших земляков из миров близких и далеких, а мы топтали траву-мураву под яблонями и беседовали о... Черем- шинском. В этом, думаю, не было ничего направленного против памяти Нанашка Якова, напротив, именно он и был тем первым человеком, который заинтересовал меня Черемшинским, с которым, кстати, он был знаком лично, а уже после, через Олеся Мудрика, я заинтересовал судьбою Черемшинского Иванну Жолудь и подбил ее на свой страх и риск начать расследование жизни и смерти Теодора Никитовича.
Все, как видите, начиналось с Розлуча...
Косовачский адвокат не был родом из Садовой Поляны, но с Каменным Полем непосредственно был связан сотнями нитей: про адвоката еще до сих пор в моем селе временами рассказывают, как он в панских судах защищал бедных людей. От Нанашка Якова стало мне также известно, что Черемшинский охотно защищал на процессах коммунистов, и кто знает, не связано ли каким-то образом это обстоятельство с таинственным исчезновением адвоката. Он исчез, как эхо в древнем лесу. Косовачская полиция не нашла ни следа, ни полследа. Случилось это между двадцатым и двадцать пятым сентября 1938 года.
Было над чем задуматься юристам.
За две недели до Нанашковой смерти Иванка Жолудь получила из Соляной Бани анонимное письмо. Письмоносец, которого в городке называли Семком На Ровере (хотя на самом деле он никогда не ездил на велосипеде, а лишь хвалился, что вскоре купит ровер и тогда почта будет доставляться скорее), бросил письмо вместе с другой корреспонденцией в почтовый ящик Иванки в подъезде единственного на все Гуцульское трехэтажного дома, в котором ей дали холостяцкую квартиру. Письмо это Семко На Ровере бросил где-то в обеденное время, но Иванка достала его и открыла вечером, возвратившись с работы.
Читала и дрожала: аноним бил ее обухом по голове, как резник скот.
О нет, там не было ругани и угроз. Анонимный корреспондент доброжелательно писал, что считает своим христианским долгом предупредить молодую девушку, которая только-только выходит в люди, чтоб неосторожно и необдуманно не встревала в частное расследонание причин исчезновения Черемшинского — грязное это и неблагодарное дело, которое, чего доброго, может повлиять на ее биографию. Начальство не погладит по головке за то, что она самочинно интересуется человеком, который, «чтоб вы знали, уважаемый товарищ, был замаскированным агентом польской дефензивы в украинском националистическом подполье, за что, очевидно, сами же националисты его и уничтожили. А кое-кто вдруг увидел в Черемшинском героя. Зачем ворошить старое?»
Листок бумаги был испещрен крючковатым почерком, о который, казалось, можно было исколоться до крови; человек, писавший письмо, давно
не брал в руки пера — буквы качались влево-вправо, будто пьяные; человек, очевидно, был грамотным, по крайней мере он помнил о пунктуации, ибо все запятые стояли на месте; человеку минуло уже шестьдесят, он учился еще при царе Паньке и букву «к» выводил с длинным верхним хвостиком. Правда, на все эти подробности Иванка обратила внимание позднее, в то первое мгновение дивчина цепенела над письмом, испуганная и онемевшая. Что и говорить: все, что до сих пор знала она о Черемшинском, известно ей от Якова Розлуча, а где гарантия, что старик не создает про адвоката легенду... В наших горах легенды рождаются и растут несеяными, как лесная трава, а среди трав — не все целебны, есть и ядом напитанные.
В Нанашковом саду в ту колдовскую ночь, когда танцевали во тьме свечи, Иванка рассказывала, что, если б была под рукою автомашина, помчалась бы с анонимным письмом в Садовую Поляну на совет к Олесю Мудрику, но за окном слезился непогожий вечер, дорога в Садовую Поляну неблизкая, автобусы, как известно, ходят туда лишь три раза в день, а на службе оперативную машину не выпросишь, да и смешно было бы ее просить, так что надо дожидаться утра... утро вечера всегда мудренее. Трудно, конечно, строить из себя умницу, когда под тебя копают глубокую яму, глянешь вниз — сердце останавливается. Очевидно, на это и рассчитывал аноним. И в самом деле: не из христианского же милосердия и любви прислал он молодому юристу анонимное свое послание, он просто- напросто предупреждал: не вороши старого, пусть все пылью покроется, пусть все быльем порастет, что тебе до этого? Не жалко тебе, что ли, своей молодой головы?
«А что, если дело не в моей голове, Аноним? — мысленно говорила Иванка.— А если дело... в твоей голове? Ты потому и написал...»
Постепенно брала себя в руки. Мысли потекли ровнее. Ничего, собственно, неожиданного не произошло, этого письма и следовало ожидать. Если есть друзья Черемшинского, то вполне возможно, что выжили также и его враги... те самые, возможно, кто виновен в его гибели. «Ого, какая скорая на выводы»— остановила себя и стала переодеваться в домашнее. После форменного френча и юбки не узнавала себя в зеркале; той чернявой дивчине в зеркале хотелось, может, семейной постели, бокала вина, песен популярного Демиса Руссоса; Иванка погрозила пальцем той чернявой в зеркале: «Ну-ну, мало чего тебе захочется в этот одинокий вечер. Ужин готовь. Постирать надо, то да се».
Будничная проза... жарить картошку, готовить кофе, стирать, шить, детективный фильм по телевизору... входила в тайну... с папкой, на которой написано: «Дело доктора Черемшинского». Папка пополнялась медленно, это, однако, от Иванки не зависело, она, может, торопилась, ей не терпелось, а Нанашко Яков при случае остужал ее пыл, говоря, что мы с тобой, дивчина, пробуем и наслаждаемся яблочным вином, прозрачным этим жидким янтарем, добытым садовником в терпении... Мудрым терпением является труд садовника, он посадил дерево, ухаживал за ним, оберегал от вредителей и весенних заморозков, любовался густым цветом, потом срывал осторожно плоды и давил из них сок.
Ибо терпение — сладкое вино, Иванка...
В папке самое первое подшитое письмо — собственно, почтовая открытка — от директора областного архива в Быстричанах Христины Максимовны Деркач, известного в области деятеля Коммунистической партии Западной Украины; Христина Максимовна болела и потому просила прощения за то, что пишет кратко. В то же время не жалела похвал в Иванкин адрес, мол, товарищ Иванка, задумали вы хорошее и нужное дело. Теодор Черемшинский заслуживает того, чтоб потомки знали о нем и помнили, он, может, и не был героем, но был человеком, а это иногда так важно и трудно — быть человеком. Тайна неожиданной его гибели, исчезновения но дает покоя и ей, Христине Максимовне, она рада будет помочь расследованию, несмотря на то что оно неофициальное, чем только сможет. «Я тогда сидела,— пишет она,— в Фор доне, в польской тюрьме около немецкой границы, когда товарищи с воли передали мне весть об исчезновении Адвоката — так мы называли Черемшинского меж собою. Мои физические страдания (ибо администрация фордонской тюрьмы утонченно издевалась над нами) ничего не значили по сравнению со страданиями душевными. Адвокат приходил в мою камеру каждую ночь... приходил, как всегда, собранный, внимательный, вежливый, и по привычке пощипывал короткие усы и потирал ладонью выпуклый лоб.
Я спрашивала его во снах и в бреду, как это случилось, что его нет, что он исчез, и спрашивала, кто посмел покушаться на его жизнь.
А он молчал...
Если бы это случилось в других условиях, когда партия работала нормально (а ведь это происходило после известного решения Исполкома Коминтерна о роспуске Коммунистической партии Польши, а также Коммунистических партий Западной Украины и Западной Белоруссии!), товарищи на свободе попытались бы бросить луч света на причины его гибели, а возможно, разыскали бы также и убийц. Но партия была развязана, как сноп без перевясла,— каждый колосок отдельно, а человек пропал, да еще какой человек... Я знала его лично как секретарь поветового комитета МОПРа в Косоваче, не раз обращалась к нему за помощью.
Он был коммунистом, но об этом мало кто знал, нам надо было иметь легального мудрого и смелого адвоката, который в рамках закона защищал бы политзаключенных во время процессов, защищал интересы их семей, вставал бы на защиту сельской бедноты. Черемшинский, осторожный и мудрый, горел на этой партийной работе и благодаря этому нажил множество врагов... враги точили на него ножи. Вам, Иванна Семеновна, может быть, удастся уточнить, кто именно поднял над ним нож, кто замахнулся.
Как только выздоровею, напишу больше. Привет от меня Якову Розлучу. Поклонитесь старику за то, что живет, что не исчерпываются его стремления творить людям добро, что ищет он для себя и для людей святого дела, что носил смерть Черемшинского, как пулю в сердце, столько долгих лет. Спасибо, что вспомнил обо мне...»
В конце Христина Максимовна сообщала фамилии и адреса людей, которые могли лично знать Черемшинского, и даже приблизительно указала село, в котором он родился.
— Что вы скажете на это, гражданин Аноним? — вслух спросила Иванка в тот дождливый вечер, бросив на стол анонимное письмо, словно бы неизвестный человек, у которого был крючковатый почерк, сидел против нее; она и в самом деле увидела его как наяву... Представляла себе высокого иссушенного старикана с длинными руками, которые он не знал куда девать, руки его все время в движении, они подергиваются, пальцы переплетаются, суставы похрустывают... руки ему хоть завязывай. А седой стриженый ежик на голове старика тоже шевелится, запавшие в ямках глазниц глаза бегают туда-сюда, как мыши у своих нор. Фу, ну и типа представила!..
Живой этот неведомый человек, написавший Иванке письмо, выглядел на самом деле, может, и иначе, и она многое отдала бы, чтоб увидеть его не воображаемого, а истинного, с точным адресом прописки. Тогда бы она спросила его напрямик: «Рассказывайте все, что знаете хорошего и плохого о Теодоре Черемшинском! Ваше письмо, признаюсь честно, встревожило меня, такими обвинениями не шутят даже с мертвыми, и я, начиная следствие, не должна отбрасывать ваше обвинение, моя обязанность проверить ваши утверждения. Как служитель Фемиды, я должна заботиться, чтобы на ее весы не упало ни крошки субъективности, все меня предостерегали против этого, а между тем мы — люди, и с этим ничего не поделать. Ваше письмо невольно, просто по- человечески настроило меня против вас. Я презираю неподписанные письма... Я хочу знать, где в письме начинается правда, а где кончается ложь. А может, оно все лживое и каждая его буква, знак препинания, каждое слово пропитано змеиным ядом? Что ж молчите? Отвечайте, гражданин Аноним!..»
В тот дождливый вечер автор анонимного письма еще и не подозревал, что его уже вызвали на допрос, он, верно, где-то спокойно ужинал себе, смотрел телевизор или укладывался спать, все время улыбаясь, что нагнал на бедного милицейского инспектора страху, а тем временем в «малолитражной» Иванковой квартире уже началась разведка боем.
— Ну, так что скажете, гражданин Аноним? — вновь повторила Иванка, вынимая из папки застекленную в самодельную рамочку фотографию Теодора Черемшинского, присланную «на некоторое время» его племянницей из села Заболотье, что под Соляною Баней, где он родился. Фотография была старая, стекло не спасло бумагу от желтизны, но все же на Иванку поглядывал молодой лобастый мужчина в черном сюртуке и галстуке-бабочке в горошек; мужчина поглядывал на Иванку остро и осуждающе, словно бы упрекал: «Что это вы, коллега, и в могиле тревожите меня своим любопытством?» А может, взгляд его предназначался не
Иванке, может, Черемшинский так всегда на протяжении всей своей жизни, остро и пытливо всматривался в мир. «Ну-ка, белый свет, повернись ко мне разными сторонами. Не показывай мне, мир, парадные разукрашенные фасады, показывай закоулки, которых стыдится солнце!»
Теодор Черемшинский прислал свою фотографию брату Юрку в конце двадцатых годов. «Дядя Тодор как раз заканчивал Венский университет,— писала Иванке его племянница, колхозная звеньевая Олена Давидюк.—Я в то время была уже подростком и хорошо помню, как наш батько носился с той фотографией по селу как с писаной торбой и хвалился перед каждым встречным, что, мол, «гляди, не только поповские да кулацкие сынки выбиваются в люди и становятся адвокатами».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42