На третий день польско-германской войны самолеты с крестами на крыльях сбросили на Березу несколько бомб, взорвавшихся на плацу. Были убитые и раненые. Охранники лагеря словно бы только этого и дожидались — сразу исчезли в неизвестном направлении. Береза притихла, ждала... пока не взорвалась как вулкан от ударов, падавших на кованые двери, на забранные решетками окна, на толстенные крепостные стены,— каторжники вырывались на свободу. Через распахнутые ворота, как наводнение, они хлынули в мир; наводнение катилось двумя потоками... первая лавина на восток — навстречу Красной Армии, второй мутный поток потянулся на запад, под крылышко «доброго дядюшки Гитлера», как величала его националистическая галицкая пресса. Марко Рымик да еще десятка два похожих на него «нейтралов» не торопились ни туда, ни сюда; «нейтралы» толклись в близлежащих Карлов- ских лесах, пока их не окружил дольский пехотный батальон и не вернул назад в Березу. Вечером на скорую руку заседал полевой суд, состоявший из офицеров,— утром «нейтралов» должны были расстрелять. В другие времена вечер и утро разделяет лишь ночь — тоненькая стена из нескольких часов, а через ту сентябрьскую ночь тридцать девятого пролегла целая эпоха — утром под стенами Березы Картузской ржали красноармейские кони.
Вот теперь, казалось бы, должны были кончиться Марковы приключения и хлопец отправится домой — к старой матери и к старому дому. Но... случилось так, что его задержали в Березе для «выяснения и уточнения обстоятельств»; и если бы вежливый следователь знал, за что на самом деле сидел в лагере этот человечек, напоминающий овсяное помело, то наверняка лагерная одиссея Марка продолжилась бы в более холодных местах. Марко, однако, был уже ученым и на «выяснении» втолковывал следователю, что пострадал от панской власти за коммунистическую песню, и, дабы окончательно убедить, спел ему длинную и тоскливую песню про красных повстанцев Степана Мельничука, Петра Шеремету и Ивана Цепка:
Ой летела кукушечка да и села, Ой с Черткова черна вестка прилетела. Ой было их всех двенадцать, как орлов, Что стреляли-убивали всех панов.
Новый следователь, наверное, не верил похожему на помело человеку, но в песне были слова о том, что
За Збручем Украина Радянска, Пришла оттуда ой ватага повстанцев, Ой, ватага-ватаженька червона,— а кроме того, из далекого горного села подоспело подтверждение, подписанное Василем Смеречуком, что Марко Рымик, сын Олены, в самом деле является давним и искренним приверженцем советской власти, которая пришла теперь в Карпаты, — и это в конце концов помогло Марку вырваться из березнянских стен.
Дома, забыв свой зарок «не баловаться политикой», Марко захмелел, как от молодого вина, от новизны перемен: записался в вечернюю школу, выступал на митингах и собраниях, созывавшихся почти ежедневно, готовился записаться в комсомол. Вскоре, в первые дни немецкой оккупации, за красную повязку на рукаве и за пламенные речи Марко Рымик был жестоко избит местными богатеями — «серебряными газдами». Ему еще и повезло, ибо других активистов, не успевших отступить на восток, арестовало гестапо, и след их пропал. На сей раз Марка спасла... песня про Биласа
и Данилишина, за которую сидел он в Березе: «серебряные газды» не забыли парадоксальный случай и смилостивились над ним. Правда, милосердия их хватило до первой мобилизации молодежи на работу в Германию.
Послевоенная Маркова биография, как нам уже известно, пополнилась двумя событиями: женитьбой на старой деве Татьяне и приобретением фотоаппарата «Лейка». Доход от «европейского» промысла был значительный и вместе с тем — опасный: на шустрого и добычливого репатрианта с лицом как кулачок недоверчиво поглядывали районная милиция, «ястребки» из истребительных батальонов и чекисты — все, кто ликвидировал бандеровские боевые группы. Со своей стороны, бандеровцы из вонючих схронов тоже за ним следили... они, как потом сознался один из верховодов на следствии, подозревали, что Маркова фотодеятельность — хитрая маска, скроенная чекистами. Таким образом, ничего странного не было в том, что в одном из схронов для Марка была заготовлена острая пуля. Его не повесили и не убили разве что по той причине, что Марко с Татьяной оказались... на станции Залар, в бараках, затерявшихся посреди заснеженной и глубокой, будто море, глухомани Иркутской области. В документах, сопровождавших поезд, черным по белому значилось: семья Рымиков является злостными бандитскими прихвостнями. Марко с Татьяной ничего против такой формулировки не возразили, ибо что правда — то не грех: однажды ночью они впустили в хату и накормили какую-то заблудившуюся бандеровскую боевку. Тем временем про эту ночь узнали те, кому надлежало об этом знать. Время ведь стояло горячее, как в косовицу: коллективизация, классовая борьба. Кто мог тогда выкроить лишний день, чтоб до грамма взвесить Маркову вину, когда скорострелы каждую ночь секли и секли темноту?
Прошлый год в ветреную ночь с четырнадцатого на пятнадцатое ноября в Садовой Поляне случилось криминальное событие: из колхозной кассы было выкрадено полторы тысячи рублей, предназначенных для оплаты нанятым по договору рабочим, строившим на площади над Белым потоком колхозный Дом культуры. Из Гуцульского прибыла оперативная группа, которая выяснила, что входные двери в комнату, где находилась
касса, не взломаны, железный сейф тоже не разбит и даже сургучная печать на дверцах не повреждена, а между тем в субботу утром кассирша Докия Шинка- рук обнаружила кассу пустой. Кража была загадочной... правда, загадочной не для следователя районной прокуратуры Трохима Терентьевича Беленького, который без долгих колебаний и без профессиональных сомнений и мук заподозрил в злоумышлении саму Докию. Мол, так и так, гражданка, довольно ломать комедию, тут вам не народный театр, зрителям пьеса и так понятна: у вас ключи и от дверей, и от кассы, и печатка для сургуч. Что ж тут мудрить, а?
Версия следователя Беленького была настолько простой и вероятной, что с ней как-то сразу согласились и председательша Юстина, и главный бухгалтер Снижур. Одна Иванна Жолудь — инспектор уголовного розыска, которая после окончания юридического факультета (вскружила ей голову романтика, и горы звали домой) попросилась на оперативную работу в родной Гуцульский район,— не соглашалась с Беленьким и с его методом брать лишь то, что лежит на поверхности. Никакой ведь нормальный человек не украдет деньги из сейфа, а после закроет его на ключ и опечатает дверцы, зная, что за эти деньги он отвечает. Если бы Докия хотела инспирировать кражу, то, очевидно, сделала бы это как-то иначе, ну, к примеру, «потеряла бы ключи»... А кроме того, товарищ Беленький, и вы, товарищи колхозные руководители, должны вообще знать, что Докия не способна совершить злодеяние. Так думала и говорила прямо в глаза Иванка Жолудь; Иванка была родом из нашего села, не первый раз видела и встречала Докию Шинкарук — тридцатилетнюю девушку, у которой не сложилась личная жизнь: когда-то и где-то в зеленой юности полюбила она кого- то, а любимый ее то ли не догадывался о любви, то ли пренебрег ею — и осталась Докия без пары в нарядной хате посреди села. Будучи еще ребенком, Иванна восхищалась однолюбием и верностью Докии, в восьмом классе даже писала про нее сочинение на вольную тему. К романтической любовной истории прибавлялась давняя трагическая смерть Докииной матери, Оксени, первой в селе комсомолки: на Каменном Поле ее привязали колючей проволокой к дикой груше... привязали юную красавицу обнаженной, простоволосой, и сам сотен
ный Мирно Данилюк — выродок Данильча Войтова Сына — прошил ее белую грудь автоматной очередью. Говорят, что сперва брызнуло молоко, ибо как раз перед тем Оксеня родила Докийку, а уже после — кровь...
Из этой трагической истории, из рассказов Иванки- ной матери и других женщин, работавших в колхозном саду и ежемесячно получавших из Докийкиных рук зарплату, Иванка для себя, для того, чтобы жить, а не специально для нынешнего уголовного случая, создала образ чистой Докии.
Докия, однако, не заметила внутреннего протеста, промелькнувшего на чернявом лице милицейского инспектора, той вспышки благородного гнева против Беленького; Докия еще не знала, да и никто из тех, кто был в ту субботу в колхозной конторе, не мог знать, что не позднее чем послезавтра лейтенант Иванка Жолудь разыщет украденные деньги и арестует преступников — братьев Митра и Ивана Штыргачишиных, живших по соседству с Шинкарук. Называли их Штырчака- ми, то есть олухами, что в поисках длинного рубля рубили лес в Грузии, рубили лес в Латвии, дорубывали не догоревшие во время пожаров подмосковные леса, аппетит на дармовщинку выработался у вечных скитальцев не отныне, хитрости им тоже было не занимать. Свою операцию они построили просто и, как им показалось, ужас как гениально: вечером подожгли собственный хлев, на пожар сбежались соседи, ясно, что прибежала сюда с ведром и Докия Шинкарук, на что и рассчитывали Штырчаки. Пока люди гасили хлев, Митро тем временем выкрал из Докийкиной хаты ключи вместе с печаткой для сургуча, для самой же «операции» нужно было каких-нибудь пятнадцать минут. Соседи не успели еще разойтись по хатам, как лихое дело было сделано: деньги украдены, касса закрыта и опечатана, а ключи положены назад в Докиину сумочку — все шито-крыто. Но, повторяю, никто еще не знает этой криминальной развязки, Иванна выведет воров на чистую воду лишь послезавтра... Послезавтра Докия распрямится, словно бы сбросив с плеч каменную глыбу, и расцелует Иванку, а сегодня ее поразило и сбило с ног, что этот лысый мужчина из районной прокуратуры запросто назвал ее преступницей и что честь ее не защищают ни Юстина Николаевна, ни бухгалтер Снижур, как будто они, а вслед за ними и вся Садовая
Поляна не знают и не могут засвидетельствовать, что на протяжении всей десятилетней кассирской службы к ее рукам не прилипло ни единого чужого рубля. Людское предательство так больно поразило ее, что дивчина враз поникла и почернела лицом; время густело, как смола. Ее переживания, однако, к делу не подошьешь, а Беленький знал свою работу круто: под вечер он предъявил ей ордер на обыск. Докия и не взглянула на бумажку, она уже на жалела себя, не заботилась о своей чести; теперь, правду сказать, ничего и не стоили полторы тысячи украденных денег, она могла бы их заплатить или же отработать. Докию жгло молчаливое людское предательство...
— Ну, так идемте,— сказала она слишком уж спокойно следователю Беленькому.— Может, именно у меня дома найдете пропажу. Может, как раз... Прокурор и вы с ним лучше знаете...
Она первой вышла из конторы, за нею семенил Беленький, а уже вслед за ним шли Иванка Жолудь, участковый инспектор Степан Гаврилко и двое понятых. Дома Докия примостилась за столом в углу, над нею, на стене висела овальная, как медальон, фотография ее матери Оксени; мать Оксеня на фотографии еще совсем молоденькая, намного моложе Докии, ожерелье из серебряных дукатов туго обнимает ее высокую розовую шею, вся фотография была розовая, разукрашенная, такие когда-то делали в райцентре, но и сквозь розовую краску Иванка Жолудь заметила в глазах До- кииной матери испуганное удивление... Оксеня то пугливо, то доверчиво поглядывала из овальной рамки, из своего раскрашенного мира, на людей в милицейских мундирах, на лысого присадистого человека, который почему-то зовется Беленьким, и словно бы спрашивала своими продолговатыми и чистыми глазами: «Что вам, люди добрые и уважаемые, надо в моей хате?»
Докия Шинкарук была похожа на мать: такие же у нее узкие вразлет брови и такие же чистые, словно бы дождем умытые, глаза (тот первый, кто полюбил ее, нашептывал: «Чудо мое, Докия, у тебя золотые очи!»), и белый лоб, и даже родинка на левой щеке, как у матери... Только у матери щеки розовые, а у дочери сейчас посеревшие, и еще у матери, Оксени, губы полные, свежие, а у дочери прикушенные — казалось, она затаила, закусила губами стон.
Искал колхозные деньги в Докийкиной хате, согласно прокурорскому ордеру, сам Беленький, и надо признать, что делал он это профессионально и вдохновенно. Начал с посудного шкафа, не миновал ни единого закутка, заглядывал, как сорока в кость, в печь, в каждый горшок, ощупывал матрасы, выворачивал карманы, повыбрасывал из резного старинного сундука женское белье. Беленький был старым человеком, пора ему было собираться на пенсию, он постоянно помнил об этом и стремился отдалить от себя пенсию старанием. Это был не просто обыск, а целый разгром, взрыв служебного рвения, не хватало лишь, чтобы Беленький принялся вспарывать подушки. Изредка он оглядывался на Иванку, и тогда дивчина читала на его круглом раскрасневшемся лице довольство собою, и вместе с тем он не скрывал издевательского превосходства над нею, зеленой девчушкой, неизвестно зачем пришедшей работать в милицию. Когда же Беленький переходил от шкафа к кровати или же от кровати к сундуку, он целил глазом, липким и колючим, в Докию и держал ее под обстрелом своих глаз чуть ли не целую вечность, словно бы хотел дождаться, что она выдаст себя лицом, каким- то неосторожным движением, порывом; он числился в районе неплохим психологом и физиономистом, на его счету было не одно раскрытое преступление, в данном случае ему тоже, возможно, повезло бы на истинных преступников, если бы не приближающаяся пенсия.
Докия словно бы не замечала Беленького, его взгляд для нее ничего не значил, она никла в собственной хате сжавшаяся, чужая, равнодушная, лишь когда Беленький вынул их шкафа почерневшую от времени инкрустированную шкатулку и принялся открывать ее, Докия вскочила со стула.
— Не смейте! — крикнула.— Не смейте своими... своими пальцами! — задохнулась и проглотила слово «грязными», как колотый камень. Собственно, она не произнесла это слово, но все в хате услышали его, Беленький, вероятно, тоже услышал, ибо покраснел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42