кран в ванную
..»
Из газеты «Каменное Поле», № 8.
«Известный в повете проповедник отец парох из Дубковец Мирон Демьянчук, оказывается, брал высокую плату за похороны, венчания и крестины, что вызвало среди беднейшей части села бунт против своего духовного пастыря. Недавно крестьянин Василь Фуч- кив отказался хоронить свою умершую мать с ксендзом, ибо священник запросил с него непомерную плату. Некрещеными и не вписанными в церковную метрику растут дети у Гриня Качковского, Василя Процюка и Параски Иванишин...»
Из газеты «Каменное Поле», № 8.
«Приходится сожалеть о том, что навсегда миновали старые добрые времена старинной гуцульской правды, когда будто бы слуги и господа были равны, сидели за одним столом, ели одну пищу, делали одинаковую работу и отличались они лишь тем, что, мол, хозяин был старше возрастом, а слуга — моложе.
В наше время в селе Головысько нашелся богатый газда по имени Тимко Ивасюкивский, который охотно возобновил бы идиллические взаимоотношения слуги и господина: он нанимал бы батраков, как велит обычай, лишь в Юрьев день, и условия, как это заведено испокон, предусматривали с одной стороны честную службу, а с другой — одежду, пищу, обувь и определенную плату. Однако ни один из батраков не выдерживает службу от Юрия до Юрия и уже на осеннюю Параскеву бежит прочь из усадьбы. Говорят, что терпение его иссякает от тяжелой работы и тоненького куска хлеба. А согласно условию тот, кто не доработал срок, не имеет права на оплату.
Вот так несознательные батраки не берегут старинных обычаев правды».
Из газеты «Каменное Поле», № 8.
«На Каменном Поле пролилась кровь: во время косовицы трав на меже, на которой не было ограждения, подрались из-за покоса два соседа: Антон Захарийчук и Созонт Тодорский. Созонт смертельно ранен косой, трудно сказать, выживет ли он». Из газеты «Каменное Поле», № 8.
«Косовач, 20 сентября 1932 года.
Воеводскому комиссариату полиции.
Детальный анализ номеров газеты «Каменное Поле», вышедших до сего времени, показывает, что редактор Яков Розлуч не прибегал к открытой пропаганде большевизма, не помещал также других противодер- жавных статей. Достаточно сказать, что за это время цензура не вычеркнула ни единой строки. Таким образом, задание, которое вы поставили перед нами, усложняется. Думаю, что мы имеем дело со скрытыми, замаскированными намерениями. Голая, без каких бы то ни было комментариев информация подбирается Розлу- чем тенденциозно. Перед читателем предстает выстроенное из многочисленных, часто мелких и как будто незначительных фактов-кирпичиков непривлекательное здание-барак, в котором приходится жить человеку. Не является ли это призывом к осмыслению, сопоставлению, а значит, и к протесту?
Допускаю, что в редактировании газеты законную, так сказать, линию выдерживает доктор Черемшин- ский, ощущается его помощь, рука» (перевод с польского) .
Не знаю, за что моя мама любила Гейку.
Не были они меж собою ни приятельницами, ни соседками, ни родичами, ничего общего не было в их характерах; мама была непоседливой, скорой в беседе и в работе, вокруг нее, казалось, крутился весь белый свет; Гейка же носила в себе, как ребенка, целый мир и потому никогда и ни в чем не торопилась.
А все же моя мама, когда я подрастал, водила меня к Гейке. Женщины осенними вечерами пряли шерсть или скубли перья; за мамой затемно заезжал батько, они вдвоем возвращались домой, а я засыпал на постели вместе с Гейкиными сыновьями; я терялся среди Гейкиных сыновей, как зернышко среди зерна, и точно так же, как ее сыновья, проникался яблочным духом.
Может, моя мама, у которой не велись дети, водила меня в большую Розлучеву семью, чтоб я среди них набирался жизни?
Однажды ночью я проснулся от журчания: где-то струилась, текла вода, волны катились, мелко разбиваясь о камушки. Я спросонья не сразу и сообразил, что сплю у Розлучей и что журчит никакая не речка, а за столом, на противоположных его концах, сидели Гейка и моя мама — потихоньку себе разговаривали. Между ними на столе мигала и чадила коптилка. Женщины, видать, этого не замечали, забыли они и о пряже.
— То правда, Анно,— выспрашивала моя мама,— что вы когда-то давным-давно летали птицей в лесу?
— Может, и летала. Все мы, женщины, птицы, крылья имеем...
— То правда, Анно, что когда ваш Яков повадился до корчмы, так вы ему «такое» слово шепнули — и пропала его дорога до Йоськи?
— Правда, — уже не смеялась Гейка.— Только тех слов было намного больше, не одно...
— А правда, Анно, что когда Яков задумал выпускать газету, так вы будто бы учили его, как ту газету писать?
— Правда,— тоже соглашалась Гейка,— Писанье у него не шло, не было практики. Он, сердешный, ногти грыз, слова терял... А я сидела вон там, возле печки, ребенка на руках качала, чтоб не мешал батьку думать, и подыскивала ему, бывало, то слово, то мысль, а то и просто улыбалась Якову и говорила, чтоб не изверял- ся, не бросал задуманное, чтобы терпение его не кончалось. Великое и мудрое дело — терпение.
— И он, Яков ваш, слушался? — удивлялась моя мама.
— А как же,— подтверждала Гейка.— Мучился, бывало, аж зубами скрипел... и бумагу рвал в клочья. А когда выходило у него что-нибудь путное, когда слово тулилось к слову, как в колоске жито, о, тогда он хватал меня с сыном на руки. Я ж была легонькая... Я ж ведь пташка из леса.
Я вновь засыпал под Гейкин ласковый смех; я в самом деле верил в ее сказки, мне с тех пор все снится и снится, что я ищу слово...
«Косовач, 25 сентября 1932 года.
Воеводскому комиссариату полиции.
Полностью разделяю Вашу мысль о том, что «Каменное Поле» угрожает спокойствию и безопасности наших рубежей, таким образом, было бы лучше, чтоб газеты вообще не существовало. От подозрительного союза Розлуч — Черемшинский нечего ждать добра для государства. Каждому, кто читает «Каменное Поле», постепенно и настырно вдалбливаются в голову факты серости современного бытия, его растерянность и бедность. А не следует ли отсюда: если бытие серое, так не стоит ли его изменить?
Тираж газеты, правда, небольшой — едва превышает восемьсот экземпляров. Часть его (до 200 экземпляров) экспедируется почтой. Остаток тиража распространяет первый и весьма надежный помощник Якова Розлуча — Иосип Семянчук (по-уличному его называют Иосип Паранькин Муж), который в типографии укладывает газету в сумки, садится на коня и в продолжение дня развозит ее по селам, полонинам, лесозаготовкам и лесопилкам...» (перевод с польского).
«Косовач, 26 сентября 1932 года.
Воеводскому комиссариату полиции.
На Ваш запрос высылаю информацию о кольпортере «Каменного Поля» Иосипе Семянчуке. Ему пятьдесят два года, низкого роста, светловолосый. Особые приметы: постоянно от застарелой простуды посапывает носом. Молчаливый, ни в какие разговоры не вступает. Всю жизнь прожил неграмотным, а в последнее время с помощью жены Я. Розлуча овладел украинским чтением и письмом.
Наш человек из Садовой Поляны сообщает, что Семянчук практически неприступен, он безгранично предан Розлучу и в самом деле верит, что работа, выполняемая им, необходима для блага и просвещения народа.
Будем постоянно держать его в поле зрения...» (перевод с польского).
«Косовач, 20 сентября 1932 года.
Воеводскому комиссариату полиции.
Тон и политическое направление газеты «Каменное Поле» вызывают возмущение широких слоев туземного населения, особенно интеллигенции, священников, хозяев богатых и среднего достатка. Кампанию против Розлуча повели довольно успешно «Косовачские вести» и «Прут» из Соляной Бани. Розлуча обвиняют в том, что его газета вносит разлад в среду украинского общества, публично позорит уважаемых людей. Газете
также приписывают безбожиичество, неуважение к священному сану. Одним словом, вокруг «Каменного Поля» заваривается война. Мы, со своей стороны, также не сидим сложивши руки...» (перевод с польского).
«Прошедшей субботой поздним вечером в лесу между Гуцульским и Головыськами группа неизвестных — приблизительно пять вооруженных бандитов, бывших в масках, — напала на известного нашим читателям кольпортера Иосипа Семянчука. Его жестоко избили, отобрали и сожгли тираж газеты, украли некоторую сумму денег.
Напавшие также угрожали, что если газета не перестанет «мутить» людей, то найдутся силы, способные «заткнуть ей глотку».
О бандитском налете редакция заявила полицейскому представителю в Гуцульском. Ведется расследование».
Из газеты «Каменное Поле», № 10.
«Косовач, 2 ноября 1932 года.
Воеводскому комиссариату полиции.
...С нашей стороны относительно «Каменного Поля» сделано все необходимое, чтобы газета перестала выходить. Не сегодня завтра клиенты типографии пана Розена в Гуцульском, которые, разумеется, дают издательству основную прибыль, заявят, что они не смогут сотрудничать с фирмой, которая компрометирует себя, печатая промосковскую газету. Будем надеяться, что Розлуч с Черемшинским этого удара не вынесут» (перевод с польского).
Ночь. Люди спали в своих теплых постелях; в кошарах и стайнях сонно жевала жвачку скотина; вполглаза дремали псы. Садовая Поляна плыла в густой осенней ночи без весел и руля — и горы расступались перед нею. Гейка спала на руке своего мужа разнеженная, горячая, убаюканная поцелуями Якова и теми же поцелуями обессиленная, и потому она не могла ни заговорить беду, ни задушить ее в яйце-зародыше, ни пустить за нею стрелу.
В ночи этой, в адской темноте, на самом ее донышке, где черти свои игрища водят, ползла змея; несла змея в гнилом зубе два уголька. Змея миновала церковь, читальню, виллу графа Курмановского, богатые усадьбы — все это ее не касалось и не интересовало. Была у нее более высокая цель — доползти до подворья Иосипа Семянчука. Таково было повеление сверху...
Змея знала Иосипово хозяйство на память: тут хатенка с кладовкой, сенями и чердаком, а тут рядом хлев, с которого хозяин днем и ночью не спускает глаз. За хлевом возле навозной кучи, прошу прощения, сортир — такое немудреное сооружение из четырех снопов кукурузы.
Ворота на подворье были приоткрыты.
Между тем в Иосипов «фольварк» любой мог попасть и помимо ворот; ибо плетень вокруг усадьбы давно сгнил и поломался, а чтобы поставить новый, у хозяина не было для того ни времени, ни желания.
Потому ветры осенние, и метели, и пьяные весенние ветерки свободно гуляли мимо Иосиповой хаты.
Змея вползла на подворье, свернулась в кольцо в высохших бурьянах и стала выжидать. А кругом — тишина. Иосипова хатка — днем будоражимая то проклятиями Паранькиными, то смехом детей — теперь была похожа на полонинскую колыбу перед рождеством: ни голосов, ни шорохов, ни дымка. Словно бы и не заполнена она Иосиповым родом, как зернами. Спят все, и сон цветет над ними, как яблоня.
Зато в хлеву корова постанывала и вздыхала — допекали ее коровьи хлопоты, а конь Чепелик (жмень-ка того коня, с виду он костлявый и меланхоличный), на котором Иосип целое лето и всю осень развозит по селам Розлучеву газету, фыркал в своем закуте на корову и бил кованым копытом.
Змея подергала замок на дверях хлева, позвякала клямкой сенных дверей — все замкнуто, как и должно быть, никто, значит, внезапно не выскочит на ее голову, и только после этого кинула один уголек под стреху в солому, а второй уголек — в сено на чердаке хлева. Вот и вся змеиная работа.
А после такой работы канула во тьму, в тишину, и ни следа после нее, ни знака.
Осень тогда стояла звонкая, хоть вытесывай из нее певучие скрипки; и ночь была сухая, как старый мох в дубовых рощах; и хата Иосипова с хлевом пиликали сухостью, как летние сверчки,— огонь охватил их в одно мгновенье. Иосип едва успел выпустить из хлева корову да лошадь, а Параня со старшими сыновьями повыхватывала из огня малышей. И все. Ни сорочки, ни
колыбельки. Голые, босые, как святые, хоть образа с них пиши.
На колокольне беспрестанно вызванивал перепуганный колокол; нет на свете звука тревожнее, чем колокольный звон в полночь. Газды с парнями, подростки, стремительно освобождаясь ото сна, выпархивая из него, как стрижи, хватали кто сокиру, кто мотыгу, кто ведро — и со всех сторон бежали на огонь, как на орду. Колокольный звон падал со звонницы... казалось, падали рваные и жгучие осколки в ночную заводь — и ночь закипала голосами и мельканием ног. Женщины, некоторые без юбок, белели возле своих ворот, молчаливые и настороженные,— стерегли усадьбы, чтоб, не дай бог, не залетела искра.
Яков Розлуч примчался на пожар верхом; он сперва скакал вокруг Иосиповой усадьбы и топтал бурьяны — кто знает, может, в бурьянах надеялся растоптать конским копытом змею. Потом же, отпустив коня домой, бросился с мотыгой на огонь... и отступил. Огонь безумствовал яростно, кроваво, он словно бы и не горел, а сплошным столбом взвивался под самые небеса — и не было на него никакой управы. «Шприцари» — сельские пожарники, пригнавшие свою ручную помпу на лошадях, кинув брезентовые рукава в криницу, поливали огонь тонкой струею воды — все было напрасный труд. Газды с парнями — человек, наверное, сто, отступив в темноту, только наблюдали, чтобы огонь не потек куда-нибудь низом в бурьяны и кусты — лови его после! Теперь это было главным — следить, ибо за их спинами притихла Садовая Поляна, а Иосипу ничем уже не поможешь.
Так-то оно так, не поможешь, это правда, но думали про него, про Иосипа, и жили его бедою. Один из хозяев невидимый во тьме, неузнанный, охрипший, спросил:
— Хотел бы я, людоньки добрые, дознаться, чем Иосипко виноват перед богом, властью и людьми, что подпалили его убогий дом, га?
Подпалили?
Этого вопроса как бы давно выпрашивала Иосипова Паранька, которая за огненным кругом в безопасной темноте возле криницы целовала в ноздри спасенную корову и звала Чепелика: «Н-н-на, н-на!», перепуганный конь не давался в руки, и Паранька покрикивала на Иосипа, чтоб он поймал Чепелика, словно бы в эту минуту то было наиглавнейшим делом. Иосип не отзывался, он как сцепил зубы с начала пожара, так и не разжимал уже, словно бы боялся, что из горла вырвется плач;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Из газеты «Каменное Поле», № 8.
«Известный в повете проповедник отец парох из Дубковец Мирон Демьянчук, оказывается, брал высокую плату за похороны, венчания и крестины, что вызвало среди беднейшей части села бунт против своего духовного пастыря. Недавно крестьянин Василь Фуч- кив отказался хоронить свою умершую мать с ксендзом, ибо священник запросил с него непомерную плату. Некрещеными и не вписанными в церковную метрику растут дети у Гриня Качковского, Василя Процюка и Параски Иванишин...»
Из газеты «Каменное Поле», № 8.
«Приходится сожалеть о том, что навсегда миновали старые добрые времена старинной гуцульской правды, когда будто бы слуги и господа были равны, сидели за одним столом, ели одну пищу, делали одинаковую работу и отличались они лишь тем, что, мол, хозяин был старше возрастом, а слуга — моложе.
В наше время в селе Головысько нашелся богатый газда по имени Тимко Ивасюкивский, который охотно возобновил бы идиллические взаимоотношения слуги и господина: он нанимал бы батраков, как велит обычай, лишь в Юрьев день, и условия, как это заведено испокон, предусматривали с одной стороны честную службу, а с другой — одежду, пищу, обувь и определенную плату. Однако ни один из батраков не выдерживает службу от Юрия до Юрия и уже на осеннюю Параскеву бежит прочь из усадьбы. Говорят, что терпение его иссякает от тяжелой работы и тоненького куска хлеба. А согласно условию тот, кто не доработал срок, не имеет права на оплату.
Вот так несознательные батраки не берегут старинных обычаев правды».
Из газеты «Каменное Поле», № 8.
«На Каменном Поле пролилась кровь: во время косовицы трав на меже, на которой не было ограждения, подрались из-за покоса два соседа: Антон Захарийчук и Созонт Тодорский. Созонт смертельно ранен косой, трудно сказать, выживет ли он». Из газеты «Каменное Поле», № 8.
«Косовач, 20 сентября 1932 года.
Воеводскому комиссариату полиции.
Детальный анализ номеров газеты «Каменное Поле», вышедших до сего времени, показывает, что редактор Яков Розлуч не прибегал к открытой пропаганде большевизма, не помещал также других противодер- жавных статей. Достаточно сказать, что за это время цензура не вычеркнула ни единой строки. Таким образом, задание, которое вы поставили перед нами, усложняется. Думаю, что мы имеем дело со скрытыми, замаскированными намерениями. Голая, без каких бы то ни было комментариев информация подбирается Розлу- чем тенденциозно. Перед читателем предстает выстроенное из многочисленных, часто мелких и как будто незначительных фактов-кирпичиков непривлекательное здание-барак, в котором приходится жить человеку. Не является ли это призывом к осмыслению, сопоставлению, а значит, и к протесту?
Допускаю, что в редактировании газеты законную, так сказать, линию выдерживает доктор Черемшин- ский, ощущается его помощь, рука» (перевод с польского) .
Не знаю, за что моя мама любила Гейку.
Не были они меж собою ни приятельницами, ни соседками, ни родичами, ничего общего не было в их характерах; мама была непоседливой, скорой в беседе и в работе, вокруг нее, казалось, крутился весь белый свет; Гейка же носила в себе, как ребенка, целый мир и потому никогда и ни в чем не торопилась.
А все же моя мама, когда я подрастал, водила меня к Гейке. Женщины осенними вечерами пряли шерсть или скубли перья; за мамой затемно заезжал батько, они вдвоем возвращались домой, а я засыпал на постели вместе с Гейкиными сыновьями; я терялся среди Гейкиных сыновей, как зернышко среди зерна, и точно так же, как ее сыновья, проникался яблочным духом.
Может, моя мама, у которой не велись дети, водила меня в большую Розлучеву семью, чтоб я среди них набирался жизни?
Однажды ночью я проснулся от журчания: где-то струилась, текла вода, волны катились, мелко разбиваясь о камушки. Я спросонья не сразу и сообразил, что сплю у Розлучей и что журчит никакая не речка, а за столом, на противоположных его концах, сидели Гейка и моя мама — потихоньку себе разговаривали. Между ними на столе мигала и чадила коптилка. Женщины, видать, этого не замечали, забыли они и о пряже.
— То правда, Анно,— выспрашивала моя мама,— что вы когда-то давным-давно летали птицей в лесу?
— Может, и летала. Все мы, женщины, птицы, крылья имеем...
— То правда, Анно, что когда ваш Яков повадился до корчмы, так вы ему «такое» слово шепнули — и пропала его дорога до Йоськи?
— Правда, — уже не смеялась Гейка.— Только тех слов было намного больше, не одно...
— А правда, Анно, что когда Яков задумал выпускать газету, так вы будто бы учили его, как ту газету писать?
— Правда,— тоже соглашалась Гейка,— Писанье у него не шло, не было практики. Он, сердешный, ногти грыз, слова терял... А я сидела вон там, возле печки, ребенка на руках качала, чтоб не мешал батьку думать, и подыскивала ему, бывало, то слово, то мысль, а то и просто улыбалась Якову и говорила, чтоб не изверял- ся, не бросал задуманное, чтобы терпение его не кончалось. Великое и мудрое дело — терпение.
— И он, Яков ваш, слушался? — удивлялась моя мама.
— А как же,— подтверждала Гейка.— Мучился, бывало, аж зубами скрипел... и бумагу рвал в клочья. А когда выходило у него что-нибудь путное, когда слово тулилось к слову, как в колоске жито, о, тогда он хватал меня с сыном на руки. Я ж была легонькая... Я ж ведь пташка из леса.
Я вновь засыпал под Гейкин ласковый смех; я в самом деле верил в ее сказки, мне с тех пор все снится и снится, что я ищу слово...
«Косовач, 25 сентября 1932 года.
Воеводскому комиссариату полиции.
Полностью разделяю Вашу мысль о том, что «Каменное Поле» угрожает спокойствию и безопасности наших рубежей, таким образом, было бы лучше, чтоб газеты вообще не существовало. От подозрительного союза Розлуч — Черемшинский нечего ждать добра для государства. Каждому, кто читает «Каменное Поле», постепенно и настырно вдалбливаются в голову факты серости современного бытия, его растерянность и бедность. А не следует ли отсюда: если бытие серое, так не стоит ли его изменить?
Тираж газеты, правда, небольшой — едва превышает восемьсот экземпляров. Часть его (до 200 экземпляров) экспедируется почтой. Остаток тиража распространяет первый и весьма надежный помощник Якова Розлуча — Иосип Семянчук (по-уличному его называют Иосип Паранькин Муж), который в типографии укладывает газету в сумки, садится на коня и в продолжение дня развозит ее по селам, полонинам, лесозаготовкам и лесопилкам...» (перевод с польского).
«Косовач, 26 сентября 1932 года.
Воеводскому комиссариату полиции.
На Ваш запрос высылаю информацию о кольпортере «Каменного Поля» Иосипе Семянчуке. Ему пятьдесят два года, низкого роста, светловолосый. Особые приметы: постоянно от застарелой простуды посапывает носом. Молчаливый, ни в какие разговоры не вступает. Всю жизнь прожил неграмотным, а в последнее время с помощью жены Я. Розлуча овладел украинским чтением и письмом.
Наш человек из Садовой Поляны сообщает, что Семянчук практически неприступен, он безгранично предан Розлучу и в самом деле верит, что работа, выполняемая им, необходима для блага и просвещения народа.
Будем постоянно держать его в поле зрения...» (перевод с польского).
«Косовач, 20 сентября 1932 года.
Воеводскому комиссариату полиции.
Тон и политическое направление газеты «Каменное Поле» вызывают возмущение широких слоев туземного населения, особенно интеллигенции, священников, хозяев богатых и среднего достатка. Кампанию против Розлуча повели довольно успешно «Косовачские вести» и «Прут» из Соляной Бани. Розлуча обвиняют в том, что его газета вносит разлад в среду украинского общества, публично позорит уважаемых людей. Газете
также приписывают безбожиичество, неуважение к священному сану. Одним словом, вокруг «Каменного Поля» заваривается война. Мы, со своей стороны, также не сидим сложивши руки...» (перевод с польского).
«Прошедшей субботой поздним вечером в лесу между Гуцульским и Головыськами группа неизвестных — приблизительно пять вооруженных бандитов, бывших в масках, — напала на известного нашим читателям кольпортера Иосипа Семянчука. Его жестоко избили, отобрали и сожгли тираж газеты, украли некоторую сумму денег.
Напавшие также угрожали, что если газета не перестанет «мутить» людей, то найдутся силы, способные «заткнуть ей глотку».
О бандитском налете редакция заявила полицейскому представителю в Гуцульском. Ведется расследование».
Из газеты «Каменное Поле», № 10.
«Косовач, 2 ноября 1932 года.
Воеводскому комиссариату полиции.
...С нашей стороны относительно «Каменного Поля» сделано все необходимое, чтобы газета перестала выходить. Не сегодня завтра клиенты типографии пана Розена в Гуцульском, которые, разумеется, дают издательству основную прибыль, заявят, что они не смогут сотрудничать с фирмой, которая компрометирует себя, печатая промосковскую газету. Будем надеяться, что Розлуч с Черемшинским этого удара не вынесут» (перевод с польского).
Ночь. Люди спали в своих теплых постелях; в кошарах и стайнях сонно жевала жвачку скотина; вполглаза дремали псы. Садовая Поляна плыла в густой осенней ночи без весел и руля — и горы расступались перед нею. Гейка спала на руке своего мужа разнеженная, горячая, убаюканная поцелуями Якова и теми же поцелуями обессиленная, и потому она не могла ни заговорить беду, ни задушить ее в яйце-зародыше, ни пустить за нею стрелу.
В ночи этой, в адской темноте, на самом ее донышке, где черти свои игрища водят, ползла змея; несла змея в гнилом зубе два уголька. Змея миновала церковь, читальню, виллу графа Курмановского, богатые усадьбы — все это ее не касалось и не интересовало. Была у нее более высокая цель — доползти до подворья Иосипа Семянчука. Таково было повеление сверху...
Змея знала Иосипово хозяйство на память: тут хатенка с кладовкой, сенями и чердаком, а тут рядом хлев, с которого хозяин днем и ночью не спускает глаз. За хлевом возле навозной кучи, прошу прощения, сортир — такое немудреное сооружение из четырех снопов кукурузы.
Ворота на подворье были приоткрыты.
Между тем в Иосипов «фольварк» любой мог попасть и помимо ворот; ибо плетень вокруг усадьбы давно сгнил и поломался, а чтобы поставить новый, у хозяина не было для того ни времени, ни желания.
Потому ветры осенние, и метели, и пьяные весенние ветерки свободно гуляли мимо Иосиповой хаты.
Змея вползла на подворье, свернулась в кольцо в высохших бурьянах и стала выжидать. А кругом — тишина. Иосипова хатка — днем будоражимая то проклятиями Паранькиными, то смехом детей — теперь была похожа на полонинскую колыбу перед рождеством: ни голосов, ни шорохов, ни дымка. Словно бы и не заполнена она Иосиповым родом, как зернами. Спят все, и сон цветет над ними, как яблоня.
Зато в хлеву корова постанывала и вздыхала — допекали ее коровьи хлопоты, а конь Чепелик (жмень-ка того коня, с виду он костлявый и меланхоличный), на котором Иосип целое лето и всю осень развозит по селам Розлучеву газету, фыркал в своем закуте на корову и бил кованым копытом.
Змея подергала замок на дверях хлева, позвякала клямкой сенных дверей — все замкнуто, как и должно быть, никто, значит, внезапно не выскочит на ее голову, и только после этого кинула один уголек под стреху в солому, а второй уголек — в сено на чердаке хлева. Вот и вся змеиная работа.
А после такой работы канула во тьму, в тишину, и ни следа после нее, ни знака.
Осень тогда стояла звонкая, хоть вытесывай из нее певучие скрипки; и ночь была сухая, как старый мох в дубовых рощах; и хата Иосипова с хлевом пиликали сухостью, как летние сверчки,— огонь охватил их в одно мгновенье. Иосип едва успел выпустить из хлева корову да лошадь, а Параня со старшими сыновьями повыхватывала из огня малышей. И все. Ни сорочки, ни
колыбельки. Голые, босые, как святые, хоть образа с них пиши.
На колокольне беспрестанно вызванивал перепуганный колокол; нет на свете звука тревожнее, чем колокольный звон в полночь. Газды с парнями, подростки, стремительно освобождаясь ото сна, выпархивая из него, как стрижи, хватали кто сокиру, кто мотыгу, кто ведро — и со всех сторон бежали на огонь, как на орду. Колокольный звон падал со звонницы... казалось, падали рваные и жгучие осколки в ночную заводь — и ночь закипала голосами и мельканием ног. Женщины, некоторые без юбок, белели возле своих ворот, молчаливые и настороженные,— стерегли усадьбы, чтоб, не дай бог, не залетела искра.
Яков Розлуч примчался на пожар верхом; он сперва скакал вокруг Иосиповой усадьбы и топтал бурьяны — кто знает, может, в бурьянах надеялся растоптать конским копытом змею. Потом же, отпустив коня домой, бросился с мотыгой на огонь... и отступил. Огонь безумствовал яростно, кроваво, он словно бы и не горел, а сплошным столбом взвивался под самые небеса — и не было на него никакой управы. «Шприцари» — сельские пожарники, пригнавшие свою ручную помпу на лошадях, кинув брезентовые рукава в криницу, поливали огонь тонкой струею воды — все было напрасный труд. Газды с парнями — человек, наверное, сто, отступив в темноту, только наблюдали, чтобы огонь не потек куда-нибудь низом в бурьяны и кусты — лови его после! Теперь это было главным — следить, ибо за их спинами притихла Садовая Поляна, а Иосипу ничем уже не поможешь.
Так-то оно так, не поможешь, это правда, но думали про него, про Иосипа, и жили его бедою. Один из хозяев невидимый во тьме, неузнанный, охрипший, спросил:
— Хотел бы я, людоньки добрые, дознаться, чем Иосипко виноват перед богом, властью и людьми, что подпалили его убогий дом, га?
Подпалили?
Этого вопроса как бы давно выпрашивала Иосипова Паранька, которая за огненным кругом в безопасной темноте возле криницы целовала в ноздри спасенную корову и звала Чепелика: «Н-н-на, н-на!», перепуганный конь не давался в руки, и Паранька покрикивала на Иосипа, чтоб он поймал Чепелика, словно бы в эту минуту то было наиглавнейшим делом. Иосип не отзывался, он как сцепил зубы с начала пожара, так и не разжимал уже, словно бы боялся, что из горла вырвется плач;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42