— На «ЗИМе».
— Тогда не самое плохое дело» все же, так сказать, хозяин тягла. Умелые мужики с помощью грузовика себе дома возвели,
— Я снимал квартиру, жил в деревянной развалюхе, полной клопов.
— Рыба ищет, где глубже, человек, где лучше. Кто вкусил городских благ, тот уж больше под начало председателя не пойдет... В родные края не тянуло?
— Тянуло, и довольно крепко, чуть было не вернулся, но жизнь опять повернула круто.
— Значит, теперь вышли на прямую дорогу?
— Да уж больше с места трогаться не собираюсь.
— «Откуда знать нам наперед», поется в песне. Своя крыша над головой?
— Да, конечно. Я не представляю себе — жить в деревне и снимать квартиру.
— Корова в хлеву и поросенок в закуту?
— Свиней не держу.
— Лошаденок в конюшне?
— «Москвич» в гараже.
— О машине я и думал. Как заработок?
— В среднем.
— Двести в месяц получается?
— Выходит.
— Может, и триста?
— В хороший год и побольше.
— Тракторист?
— Шофер и тракторист. В последнее время больше на тракторе, осенью на комбайне.
— Я так и думал. Простой колхозник столько не заработает.
— Простых колхозников скоро и не будет. Таких, которые только грабли и вилы держать умеют... Да, суп это мне. Салат из свежих огурцов тоже. Будьте добры, принесите минеральной воды... Благодарю.
— Видите, вот и перепутал.
— Кто работает, у того бывает. Без минеральной воды я не могу пить водку, жжет.
— Пройда он крепкий. За его столом нельзя хватать лишку, карманы вычистит... Так, значит, простых колхозников скоро не будет. Хлеборобское сословие вымрет,
— Не то что вымрет. Преобразуется...
— Трактористы, комбайнеры, механики, электрики, машинная дойка, агрономы, зоотехники... Раньше в деревнях и трактора-то не было, а справлялись ведь.
— В деревнях было полно людей.
— В том-то и закавыка. Люди убежали из деревни в город, пусть теперь машины и вывозят из беды... Наверное, можно начинать, вы свой боржом получили. На здоровье!
— На здоровье.
— Перевернули мир с ног на голову.
— Ах, тепловатая.
— А я что говорил! Официант растяпа. И другие бы холодной не принесли, времена, кбгда водочку подавали на льду, давно минули. Раньше посетитель был господином, теперь им стал официант, все наоборот.
— Водка теплая, суп холодный.
— В кабаке я суп никогда не заказываю.
— Сухомятка надоела. Временами надо и суп есть.
— Ресторанное пойло только желудок портит.
— Я допью. Прозит!
— Я бы не стал спешить.
— По приезде в Таллин всегда зашиваюсь со временем.
— А у меня есть время? Нет. Я просто беру его. Человек не жук навозный, чтобы только копаться. Его величество должен возвышаться над трудом, а не наоборот.
— У вас, видно, хорошая работа, ежели позволяет по желанию распоряжаться временем.
— А из вас что, в колхозе нормами и премиями жилы тянут?
— А когда спящему коту в рот мышь вбежала? Шницель хулить не приходится.
— Эту блямбу из рубленого мяса? А вы, смотрю я, неприхотливы. Мы все стали нетребовательными. Нетребовательными и на все согласными... Знаете, закажите себе еще, одному пить как-то не по себе. Габриэль, моему соседу еще сто. И мне тоже.
— Не многовато будет?
— Мы не гривастые и бородатые мальчонки, которым сто — двести граммов отбивают разум... Впрочем, я тоже шофер, ездил на «ГАЗах», на «ЗИЛах» и «МАЗах». Сейчас на ассенизационной машине. В старину людей моего занятия называли говновозами, теперь величают нежно; один говорит шофер-оператор» другой называет ассенизатором.
— Работа есть работа.
— В наше время все называют по-другому, это и есть продвижение и прогресс.
— Ну, черпаками вы тоже больше не черпаете, опускаете шланг и включаете насос. Вроде бы прогресс.
— В принципе разницы нет, черпаком или шлангом. И у меня выходят свои двести — триста, была бы охота, легко выгнал бы и четыреста — пятьсот, пригородные домовладельцы приходят и молят. Во рту все время отдает дерьмом, и даже тут, сейчас. Сказал грубо, я не терплю похабства и сам не похабничаю, но порой перекипает через край. Выпьем!
— Выпьем! Эта уже похолоднее. Подберите новую машину, если теперешняя не нравится. Чего себя мучить? Сидели за баранкой на разных машинах, такого, как вы, всюду с руками-ногами возьмут. Приходите в деревню.
— В деревню? Хя-хя-хя... Разрешите заметить, что в принципе, я снова говорю — в принципе, нет разницы, шофер ли ты ассенизатор или тракторист-комбайнер. Все равно крутись как белка в колесе, все равно слушайся чьего-то слова и выполняй распоряжения, работаешь ты в городе или в деревне. Должен делать, что скажут, никогда не сможешь поступить, как сам хочешь. Разве вы не чувствуете порой отвращения к тому, что вынуждены делать?
— Отвращения? Нет, этого нет. Злость — да, но не отвращение. Когда без продыху и месяц и два без выходных с раннего утра до поздней ночи остаешься с трактором или комбайном в поле и земля начинает кружиться перед тобой, то действительно готов послать все ко всем чертям. И все равно клянешь дождливую погоду, которая не дает работать, и при первой возможности снова лезешь на машину. Со злостью, черной злостью, но не с отвращением.
— А я что говорил?
— Работу надо делать. Всегда было так и теперь тоже.
— Больше всего работа нуждается в хозяйском глазе.
— Весной и осенью поле не ждет.
— Еще раз говорю: главное — хозяйский глаз. Поверьте, я знаю, что говорю.
— Я с этим не спорю. Хозяйский глаз — это чтобы все работы были выполнены в срок. И хорошо выполнены.
— Хозяева умели вести хозяйство. Тогда не требовалось газетами и по радио побуждать хуторянина пахать и сеять, сено косить или хлеб убирать... Вот черт, вместо малосольных дали соленых...
. — Вы, кажется, очень привередливы.
— Просто я умею хотеть. Человек, который не видел лучшего, не в состоянии хотеть. Ему подай все равно что, он со всем согласен.
— Вы спрашивали, деревенский ли я человек, позвольте и мне узнать: вы урожденный горожанин?
— Я из рода исконных хуторян.
— Давно в городе?
Больше тридцати лет, года на два-три больше.
— Мне было чертовски грустно перебираться из деревни в город.
— И я не ликовал, но я человек принципа, если уехать, то и остаться. Да и не с голыми руками ехал. Все, что можно было взять с собой, увез. Даже дрова из своего леса.
— Убежали в город от колхозов?
— Так же, как и вы.
— Если бы я бежал от колхозов, я бы сейчас в колхозе не жил.
— Я тоже не бежал. Бежать — вообще не то слово, я не бежал, а просто переселился в город. Как сотни других хуторян до и после меня. Между прочим, это, говорят, прогресс. Чем меньше людей живет в деревне, тем больший прогресс, вы не слышали?
— Большой у вас был хутор?
— А, чего там теперь! Что было, то было. Во всяком случае, земли имелось столько, что осенью сорокового от нее отрезали добрый кусок, а осенью сорок первого вернули все назад.
— Пустили новоземельца в расход? Говорите прямо, если пустили или других на это толкали, я с вами пить не стану.
— Ого! Мужик вы крутой... Спокойно наливайте свою рюмку, на моих руках крови нет. У меня было два батрака, один постоянно, другой — на лето, от Юрьева дня до Михайлова. Годовой постарше и поумнее, на землю не зарился, может, и хотел ее, но боялся, гром войны уже разносился. Тот, который очень хотел иметь землю, временный, что ли, этот был молодым и нетерпеливым, вступил в истребительный батальон, где-то у Таллина в районе Лехмья отдал богу душу. Так что можете пить спокойно.
— Ладно, выпьем... Чтобы все было ясно — мой отец тоже был новоземельцем. Всю жизнь пахал, сеял( и убирал чужие поля, свой клочок оставался затаенной
мечтой. Сороковой год дал ему землю, а летом сорок первого он заплатил за это жизнью. В начале июля, точнее — седьмого июля, отца моего застрелили. Из охотничьего ружья в голову. С десяти шагов из-за кусов, он как раз косил на краю ольшаника сено. Голова — кровавое месиво. Стрелявшего далеко искать не требовалось, но у кого было тогда время расследовать, стояли за порогом. Мать сказала, что жить -и убийц не станет, и уехала в город, меня взяла собой, мне только что исполнилось десять.
— Ах, вот какое дело. Я думал, что... Чтобы действительно был откровенный разговор — вы краснобилетник?
— Какое это имеет значение?
— Да или лет — бог с вами... Прозит! Мой отец и прадед — все были хозяева. Я был старшим и за несколько лет до красного восстания хутор остался мне. Брату и сестрам пришлось выплачивать доли, висли, будто пиявки. От новой власти была та польза, что больше не нужно было им все до последнего цента выколачивать, хя-хя-хя... Что же до
хутора, то хозяйство было стоящее. Свои тридцать гектаров пашни, дренажные культивированные луга, голландско-фризский племенной скот, три лошади, свиньи, нейка, конные грабли... Собирался купить трактор, четырехтактный «Дверинг» или «Фордзон». Остался бы деревне, если смог бы умереть в хозяевах. Батраком начинать не хотел. Из исконного хозяйского рода и стать батраком, нет уж, увольте.
— Теперь-то вы хозяин?
— По-своему господин, во всяком случае. Построил Пяяскюла дом, двухэтажный, гараж, теплица, теперь е и финская баня. Моя освещенная дневным светом тлица дает не меньший доход, чем зарабатывает обычная колхозная семья.
— Бревна, брусья и доски брали из своего леса?
— Конечно, из своего. Хороших, звонких брусьев досок хватило и на дачу, которую я после возвел на имя дочери. Так что хватило себе и продавать осталось. Машину досок тебе, воз цвета мне. По-теперешнему. Хороший был сосняк, не позволила оставить, хя-хя-хя. Мой дом возвели неширокая свинья и голландско-фризская корова. —- Лес спилили, племенной скот обратили в деньги. Выходит, что сами уничтожили хозяйство своих предков.
— Бросаетесь тяжкими словами. Говорите, как моя покойная сестра, которая завидовала, что я в городе быстро выбился в люди. До самой смерти упрекала. Но меня словами не проймешь. Я не чужое разрушал, а брал то, что мне принадлежало. Если хотите знать, то я и свои яблони распилил на чурки и топил ими. Сельскому уполномоченному сказал, что морозные зимы уничтожили сад, придется насадить новые деревья. Такой вот я человек. Всего, что хотелось, я с собой взять не смог. Поля, убранные от камней, и дренажные луга пришлось оставить. Не моя вина, что им дали зарасти кустарниками. За постройки получил жалкие гроши, продал одному ижорцу, лучших покупателей не нашел. В середине сороковых годов ученые горожане еще не подзуживали друг друга на покупку оставленных хуторов, чтобы эстонская культура и эстонский дух не вывелись, хя-хя-хя... По-вашему, мне следовало все свое имущество разделить на деревне. Голоштанные заморыши, конечно, ждали этого, но они не с дураком дело имели. Уж я-то не дал бы пустить себя по миру. Вот так-то, дорогой коллега. По такому случаю в старину эстонцы выпивали. Прозит!
— Голоштанные заморыши... Кыргенургаский Март, этот хозяин крупного, почти стогектарного хутора, на котором отец мой гнул спину и от которого ему отмерили двенадцать гектаров, теми же словами обзывал своих наемных работников... Кто ваши поля пахал и убирал, кто кормил и доил ваших голландско-фризских коров? Не те ли, кого вы называете голоштанные заморыши!
— А разве ваш председатель пашет, сеет и убирает? Не он, а ты лезешь по утрам на трактор, который настолько вытряс тебе нутро, что ты уже и глотка водки не можешь выпить без боржома. Не надо мне, повидавшему жизнь человеку, говорить... Чего вы рюмку в ладонях греете, пейте до дна. Или уже не хочется пить со мной? Сознательность не позволяет?
— Что вы себя жалеете. Ваше здоровье!
— Я жалею себя? Я? Этого мне еще никто не говорил.
— Чего же вы, несмотря на свой великолепный дом, на свою теплицу и дачу, крутитесь как белка в колесе и не можете избавиться от привкуса дерьма во рту?
— Что, черт возьми! Слишком много себе позволяете!
— Ваши собственные слова.
— Разговор о белке был не про меня, это вообще. Я жил в деревне как барин и живу в городе как барин. Сейчас вот рабочее время, а я спокойно пью водочку. Или я, по-вашему, должен был, как ягненок, дожидаться, когда меня начнут как класс ликвидировать, отправят в дальние края? Серый барон, кулак!
— Поди, сами лучше знаете, кем вы были и кто вы. В сорок первом вас не тронули, хотя вы и держали двух батраков.
— Девка была тоже. Красивая, боевая девка, только ни кола, ни двора.
— Три батрака, руки свои вы особо землицей не пачкали. Были господином над работой.
— Я был хозяином, Понимаете, что это слово означает?
— Вроде немного понимаю. Один хозяин не считал батрака за человека, другой ел вместе с семьей за одним столом и сам был от зари до позднего вечера
упряжке. Одному земля была всем, и душой и телом, другому только состоянием, которое должно было помощью батраков приумножаться.
— Не думаете же вы, что земля — это береза, что растет во дворе, и цветущая черемуха, где распевает соловей, и деревенские качели, и пастуший рожок,
дымная баня, и бог знает что еще. Или думаете? его молчите?
— Без березы во дворе и птичьей песни и земля не
— Ах, и не земля? Ерунда! Земля—это прежде :его основа доходов. Настоящий хозяин знал, чего земля требовала и что она дать могла. Поэтому я и говорю вам — настоящий хозяин был душой земли настоящего хозяина работники были мастера на все. И теперь пишут: какой председатель, такой колхоз. Или, может, наоборот: какой колхоз, такой и председатель, хя-хя-хя...
— Будь вы душой земли, земля бы вас не отпустили. Тогда бы вы сами держались руками и ногами за землю. У хуторян, которые претерпели все беды послевоенных трудных лет и дальние края в придачу, есть право называть себя душой земли. Они настоящие хозяева. Настоящие хозяева не вычищают городские уборные, они пашут и сеют, подобно своим отцам и дедам.
— Ну хватит, мужик! Что ты знаешь обо мне и о том, что значила для меня земля, ты, душа батрацкая. Я любил землю больше, чем свою жену.
— Человек обычно любит то, что его больше всего по ушам хлещет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40