Разве мой взгляд задержался на ее коленях? Или это была женская уловка, чтобы привлечь внимание?
Я попросил Анну рассказать о Роберте. Она мало что знала. По ее словам, на следующий день после вступления немцев в Таллин Роберт пришел домой. Та ночь, наверное, была тяжелой для моего друга. Где он провел ее? Вечером корабли покидали рейд. Следил ли он за исчезающими вдали струями дыма? О чем он при этом думал? Или он и минуты не имел, чтобы взглянуть на море, все усилия были направлены к тому, чтобы скрыться? Я не смог ничего об этом узнать. Роберт не рассказывал ни сестрам, ни Анне, где он был в ту ночь. Он будто бы сказал только, что на Ласнамяги бойцы его отряда вели с немцами ожесточенную перестрелку.
Роберт, говорила Анна, остался дома и следил за развитием событий. Соседи не знали, что он сражался в истребительном батальоне. Жильцов дома ему нечего было бояться. Роберт не проявлял никакой активности. Я подумал тогда, думаю и теперь, что падение Таллина было для Роберта тяжелым ударом. Угнетало его. Таллин в руках врага — это и меня мучило. Но мне было легче. Ту ночь я провел на корабле. На корабле, который потом, правда, попал на минное поле, но все же на корабле. Кроме того, я был более закален и меня окружали боевые товарищи. А Роберт остался в Таллине. В городе, оккупированном врагом. В моем распоряжении нет ни единого факта, но я глубоко убежден, что, даже если бы Роберт, отходя под натиском фашистов, захотел попасть на корабль, он бы уже не смог. Ведь те бойцы, что вели бой с немцами на Лас-намяги и в Кадриорге, шаг за шагом отходя к городу, не все смогли погрузиться на корабли. Но, как видно, для Роберта выбраться из Таллина не было жизненно важным вопросом. Не будь он так безгранично привязан к Анне, не будь ему так дорог их будущий ребенок, он, может быть, до последней минуты искал бы пути к свободе. А может быть, он уже просто не смог прорваться к кораблям? Я не знаю, о чем думал Роберт в эти тяжкие часы безнадежности, что он предпринимал, что хотел сделать и что сделал. И Анна не смогла ответить на мои вопросы. Анна, вероятно, никогда не понимала Роберта вполне. Она так и не успела его узнать до конца. Она знала Роберта как влюбленного, как мужчину, горевшего зажженным ею огнем, но ведь этого мало. Анна повторила, что Роберт был крайне пассивен. Равнодушен ко всему. Он будто бы даже не догадался спрятать револьвер, который принес из истребительного батальона. Анна сама, без ведома Роберта, взяла револьвер и выбросила. Если бы при аресте Роберта нашли в квартире оружие, Роберта расстреляли бы на месте, а всю семью бросили бы в тюрьму. Так объяснила Анна свой поступок. Слушая ее, я подумал о том, что Анна бессознательно пыталась защитить себя и ребенка, которого ждала. А может быть, действительно надеялась и оберечь Роберта. Кто знает. Затем Анна рассказала, что они с Робертом обсуждали, как ему быть, но так ничего и не придумали. Роберт был невероятно безучастен, а она сама тоже не нашла никакого разумного совета. Я поверил ее словам тогда, верю и сейчас. Я сам в те страшные, тягостные дни едва ли был бы разумнее и энергичнее. В течение двух-трех недель было схвачено большинство коммунистов, оставленных партией в подполье для организации народного сопротивления. Я уже знал об этом, когда Анна рассказывала мне о Роберте. Мой друг, оставшись один и утратив связи, оказался в еще худшем положении. Ему бы уехать из Таллина, уехать куда-нибудь, где его не знали! Или хотя бы попытаться это сделать. Так я тогда подумал. Сказал и Анне, но она ничего на это не ответила. Только добавила, что на двенадцатый день за Робертом пришли. С тех пор она своего мужа больше не видела.
А Роберт так и не увидел свою дочь, подумал я.
Передачи для Роберта принимали. И письма. По словам Анны, сделали все возможное, добиваясь его освобождения, безрезультатно: то, что Роберт был членом партии и воевал в истребительном батальоне, было установлено. Анна считала, что он и не старался это скрыть. Мне это кажемся вполне вероятным. Роберт не умел хитрить. Он был безгранично честен и смел. Да й опыта у него не было,— как вести себя в полиции, перед гитлеровскими следователями.
Анна подчеркнула, что на Роберта донесли. Человек, которого он накануне видел на улице. Роберт, хотя и был бездеятелен и вял, все же через несколько дней заявил, что должен пойти по делу. Куда, он не сказал. Они, близкие, его отговаривали выходить на улицу, потому что во время оккупации было ужас сколько доносов. Каждую ночь арестовывали десятки и сотни людей, особенно вначале. Но Роберт не послушал ни ее, Анну, ни своих сестер. Вернувшись, он рассказал, что встретил на Пярнуском шоссе одного своего Сотрудника по наркомату, некоего Теннуса или Кеннус. Тот знал, что Роберт коммунист и что он вступил в истребительный батальон. Так якобы говорил Роберт. Слушая рассказ Анны, я думал о том, что этот Теннус или Кеннус (такой фамилии я не помню, наверное, Анна что-то перепутала) принадлежал к числу людей, старавшихся выдвинуться путем предательства. Такого сорта деятели при всякой власти всплывают на поверхность. Или же это был один из тех, кто выжидал подходящего момента, чтобы снова заковать в цепи трудовой народ, в 1940 году свободно расправивший плечи.
Еще Анна рассказала, что получила от Роберта несколько писем. Что он писал?— спросил я. И можно ли прочесть эти письма? Анна ответила, что там были только стихи, она охотно дала бы мне почитать, но они не сохранились. Она говорила это равнодушно, даже с какой-то досадой.
Мне было неприятно, что Анна так говорит о стихах Роберта. Я все больше убеждался, что Анна не понимала Роберта по-настоящему.
А Роберт Анну?
Когда я снова отбыл на фронт, мы с Анной несколько раз писали друг другу. И вернувшись из Курляндии, я иногда навещал Анну и ее девочку. Но однажды мне сообщили, что Анна арестована.
В эту минуту я словно услышал свой собственный голос: «Если что-нибудь случится...» И потом: «Да нет, ждать ничего не надо».
В тот день со мною говорила младшая сестра Роберта.
А как бы я смотрел в глаза старшей сестре?
Так я думаю теперь. И то, что я слышал свой собственный голос,— тоже, пожалуй, мне представляется только сейчас. В первые послевоенные годы я многое понимал иначе. В то время я никак не допускал, чтобы человек мог быть арестован без всяких оснований. Нет, подобная мысль мне и в голову не приходила. И тех, кто говорил такие вещи, я не раздумывая квалифицировал как людей политически неграмотных. Как мелкобуржуазных плакальщиков по классовым врагам. Или даже как врагов. И тогда, в тот день ранней весной 1947 года, я был во всем этом настолько убежден, что спросил резко:
— Что она сделала?
— Носила еду своему брату. Я спросил еще резче:
— Ее брат был бандит?
Когда сейчас, через много лет, я пытаюсь во всем разобраться, мне кажется, будто я Анне не совсем доверял. Несмотря на то (будем откровенны), что она мне нравилась. Было в ней что-то привлекательное. Но я уже об этом говорил. Если бы между нами не стояла память о Роберте... Действительно, Анна мне нравилась. Но где-то в подсознании сохранялась настороженность. Анна была дочь состоятельных родителей, и уже это одно что-нибудь да значило... Нет, не совсем так. Я никогда не питал недоверия ко всем зажиточным и богатым. Но если кого-то подозревали в контрреволюционной деятельности и выяснялось, что он из буржуазной среды, то обвинение уже заранее казалось гораздо более обоснованным. Еще больше, чем происхождение Анны, смущал меня ее отказ эвакуироваться в тыл в начале войны. Немцев ждет, подумал я и сказал то же самое Роберту. Он отозвался встречным вопросом: разве каждый, кто остается в Эстонии,— враг? Нет, даже тогда, когда я с головы до ног был исполнен революционной бдительности, я так не думал. Однако, если говорить об Анне, тут все получалось одно к одному: у родителей было торговое дело и связи, она не захотела эвакуироваться и, наконец, почему она мне не рассказала о своем брате? Нет, нет, это уже глупость — почему она должна была говорить мне о своем брате и его делах? Разве я рассказывал ей о своих родственниках? Мы вспоминали Роберта, беседовали о том о сем, иногда я делился с ней фронтовыми воспоминаниями, она слушала и улыбалась. И в конце концов — разве арестовывают только за то, что человек носил еду своему брату? Это, наверное, и был главный довод, заставивший меня предположить, что ее брат был бандит.
Младшая сестра Роберта посмотрела на меня с изумлением и спросила:
— Вы уже знаете, что случилось с Анной? Я отрицательно покачал головой.
Судя по взгляду, который бросила на меня сестра Роберта, она мне не поверила. Затем коротко рассказала, что Анна арестована за связь с бандитами. Ее брат скрывался в лесу, и Анна доставляла ему туда еду. Ее выследили и забрали вместе с тремя «лесными братьями». Тут только я узнал, что у Анны был брат, который во время оккупации служил в частях СС. Был каким-то маленьким фюрером. И еще я узнал, что Анна сама попалась. У нее появился поклонник. После оказалось, что это человек из НКВД. Именно так мне и было сказано: человек из НКВД. В этот момент у меня мелькнула несуразная мысль: а перед ним Анна тоже натягивала юбку на колени?
Я спросил:
— Где Инге?
Выяснилось, что Инге воспитывает старшая сестра Роберта.
Я тогда много думал о Роберте, об Анне, их дочери и вообще о судьбах людей. Роберт умер как коммунист. Мое убеждение, что Роберт был среди бойцов, защищавших Таллин до последней минуты, еще более окрепло. Он не выбросил револьвер. В город он пошел, безусловно, с определенной целью — найти кого-нибудь из товарищей. То обстоятельство, что он не сказал Анне, куда идет, казалось мне очень важным. Встреться он с кем-нибудь из своих, он стал бы активным подпольщиком. Его инертность в первые дни объяснялась лишь горечью поражения. Да, Роберт умер коммунистом. Анна же помогала фашистским волкам. Мне было жаль Инге. И Анну тоже. Завела интрижку с первым попавшимся волокитой (почему-то я мысленно назвал работника госбезопасности волокитой) и выдала себя. Анна — приятная женщина, но социально чуждая. Так я думал тогда. Она не просто носила еду своему брату, она была подручной у бандитов. Делала она это из любви к брату или в силу политических убеждений — дела не меняет. Я и сейчас не считаю, что Анну арестовали несправедливо. Я отлично знаю, что такое «лесные братья». У меня у самого левое бедро до сих пор ноет при перемене погоды. Бедро прострелили мне бандиты, когда я в период организации колхозов был командирован уполномоченным в Каруметса. Ночевал у председателя сельсовета, вдовца с тремя детьми, старика шестидесяти двух лет. Это был до щепетильности честный, приветливый человек. В два часа ночи кто-то выстрелил через окно в избу. Мне попали в бедро, бандитской пулей была убита наповал девочка. Я не забыл моих товарищей, убитых «лесными братьями». Их было не один-два. Их были десятки. Это волостные парторги, председатели исполкомов, сельские активисты, просто новоземельцы. Когда бандиты, в послевоенные годы стрелявшие по ночам, как разбойники, в свое время пользовались властью, они сотнями и тысячами расстреливали людей в Калеви-Лийва, в противотанковом рву близ Тарту, в таллинской Центральной тюрьме и в десятках других мест. И не ночью, а белым днем. Роберт тоже пал жертвой. Нет, советская власть не должна бездействовать, в то время когда классовые враги подстерегают из-за угла честных тружеников. Но Анну мне все-таки было жаль. Роберт ее любил. Она-— мать его ребенка. В других условиях Анна, возможно, стала бы даже советским активистом. Однако, хоть я и жалел ее, хоть она и была женою Роберта, я не сделал ни одного шага в ее защиту. То, что я узнал от сестер Роберта, говорило об одном. Что ее вина установлена. Что она понесла заслуженное наказание.
Говоря это, я не оправдываю своего тогдашнего бездействия. Правда, я мог бы сделать для нее не так уж много. Мог бы лишь подтвердить, что она была женой коммуниста. Вот и все. Да, наверное, она и сама об этом заявляла. Сколько я ни обдумывал тогда этот вопрос, чувствовал, что не имею права выступать в защиту Анны. Пусть даже я и произнес когда-то слова: «Если что-нибудь случится...»
Прошел год. Второй, третий. Работы и забот было много. Меня после демобилизации направили в Министерство строительства. Одновременно я поступил в Политехнический институт. Несколько раз меня избирали членом партбюро и райкома. Некогда было навестить Инге... Нет, признайся честно — ты был плохим другом Роберту. Обещал быть другом его дочери и забыл о своем обещании. Успокаивал свою совесть тем, что Инге воспитывают сестры Роберта. Порядочные, верные своему долгу люди. Ты засвидетельствовал своей подписью, что Роберт Вийрпуу работал в отделе кадров Народного комиссариата легкой промышленности, был членом партии, активным строителем новой, советской жизни, а когда началась война, защищал эту жизнь с оружием в руках. Инге стала получать пенсию как потерявшая кормильца, и ты решил, что сделал все возможное. Или раньше ты навещал дочь Роберта только ради Анны?
Это даже сейчас трудно решить. Этот последний вопрос. Если бы Анну не арестовали...
Я тогда говорил себе: Анна стала пособницей бандитов. А не будь этого, ты бы лучше выполнял свой долг перед Инге?.. Иной раз кажется, что узнать самого себя — самое трудное.
Осенью сорок девятого года я получил письмо от старшей сестры Роберта. Она писала из глухой сибирской деревни, куда была выслана вместе с Инге. Они живут вдвоем. Анна где-то далеко, в совсем другом районе; она, сестра Роберта, ничего об Анне не знает и знать не хочет. Далее она сообщала в стиле бывшего судейского чиновника, что послала заявление в прокуратуру Союза с просьбой пересмотреть решение о высылке ее и Инге. Потому что она ни в чем не виновата, а Инге — тем более. Она была выслана из-за Анны, как воспитательница дочери Анны, как член семьи Анны. Но какой же она член семьи Анны? Она воспитывает дочь своего брата, коммуниста, убитого немца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40