В качестве свидетеля она назвала меня и теперь просит, чтобы я не отказался дать показания.
Кончив читать письмо, я сразу опять вспомнил свои слова, сказанные сентябрьским вечером 1944 года: если что-нибудь случится...
Потом поймал себя на том, что высчитываю, сколько лет Инге.
Восемь лет.
Восьмилетними мальчишками мы подружились с Робертом...
Письмо тяжело поразило меня. У меня тогда уже был сын, ждали дочку.
Я не в силах был понять, почему с сестрой Роберта так поступили. Как могут происходить подобные вещи? Арест Анны был мне понятен. Бандит есть бандит, все равно — брат он тебе или нет. Классовая борьба в первые послевоенные годы была очень острой. Помогать фашистам, укрывшимся в тайных норах,— тяжкое преступление перед трудовым народом. Я и сейчас не могу иначе смотреть на вещи. Но Инге, восьмилетняя Инге! И в чем виновата сестра Роберта?
Если что-нибудь случится...
И вот случилось. Что же я сделал, что я предпринял?.. У Инге есть все основания не признавать меня. Сестры Роберта говорили ей обо мне плохое либо вообще ничего не говорили. А сама она меня не помнит, да и не может помнить. Чужой человек, которого она видела несколько раз совсем маленькой девочкой, ей не запомнился. А ведь она тогда прикрепила себе на грудь мой орден Великой Отечественной войны... Нам обоим досталось от Анны — платьице Инге оказалось разорванным. А теперь мое имя ей ничего не сказало. Или значило слишком много... И мои слова — «я знал вашего отца» — она приняла холодно. Я не могу отделаться от мысли, что она и не хотела их слышать.
Если что-нибудь случится...
Эта фраза преследует меня. Безжалостно терзает мою совесть. Поэтому я снова и снова вижу себя в темном коридоре на улице Тихазе. Что я должен был сделать? Что?
Я побывал в республиканской прокуратуре и в Министерстве госбезопасности. Я не стал дожидаться вызова, который мне должны были прислать в связи с заявлением сестры Роберта. Правда, я пошел не сразу, а .примерно дней через десять после получения письма.
Может быть, даже две недели прошло. В свое оправдание могу сказать, что мне предстояла пятидневная командировка. Возвратившись из Нарвы, я сейчас же позвонил в соответствующие учреждения. В прокуратуре меня приняли на третий день, а в Министерстве госбезопасности, после вторичного разговора по телефону,— на шестой день. Право же, никто не может меня ни в чем упрекнуть. Ни Инге, ни старшая сестра Роберта. Кто был бы тогда в силах сделать нечто большее?
Времена были такие.
Времена...
А Роберт сделал бы больше. Он отложил бы командировку. Сейчас же кинулся бы в самые высшие инстанции. Никому не дал бы покоя, пока справедливость не была бы восстановлена. Я думаю так, но мой рассудок, с годами ставший трезвее, говорит мне, что, возможно, и Роберт оказался бы тут бессильным. Время тогда было очень сложное.
Опять — время...
А твое сердце? Не успокоилось ли оно слишком скоро? Не успокоил ли ты свою совесть общими фразами? Ни ты, ни кто другой не вправе уходить от ответственности, все сваливая на «время». Разумеется, ты можешь объяснить свою пассивность тем, что ты, дескать, многого не знал, что ты видел вокруг прекрасные достижения, которые как бы закрыли от тебя Инге и ее судьбу; что у тебя было много работы, что ты до полуночи просиживал над конспектами, что тебя загружали десятками общественных дел, что зачастую и для себя^ то времени не хватало... да мало ли еще что...
Но я помню одну давнишнюю фразу Роберта. Тот, у кого не хватает времени для себя,— золотой человек; тот, у кого не хватает времени для других,— негодяй.
Слова, слова, слова... Порой я устаю от слов. Самые высокие, благородные слова могут привести в ярость, если ими швыряются без конца, без меры.
Но довольно сантиментов.
В прокуратуре выслушали мои пояснения и все записали. Поблагодарили, сказали, что, если к тому окажется основание и необходимость, дело Ольги Вийрпуу будет пересмотрено. Я ушел из прокуратуры с мыслью, что смогу быть Инге настоящим другом.
В Министерстве госбезопасности я тоже дал свои пояснения и показания. Сказал, что Роберт Вийрпуу был коммунист. После восстановления советской власти работал в отделе кадров Наркомата легкой промышленности. В начале войны добровольно вступил з ряды истребительного батальона. Сражался мужественно, себя не щадил, делал все, что мог. Попал в руки немцев. Был убит в тюрьме. Инге — его дочь, которую воспитывает Ольга Вийрпуу, сестра Роберта Вийрпуу. То, что Инге и Ольга Вийрпуу высланы,— ошибка. Это значит совсем сбросить со счетов труд и борьбу преданного коммуниста, честного труженика, убежденного советского патриота. Я отлично помню« что вместо «сбросить со счетов» у меня на языке верте-лись другие слова — «отнестись наплевательски...», но я почему-то передумал, не сказал так.
Следователь или оперуполномоченный — словом, какой-то работник госбезопасности (я не разбираюсь в их должностях) выслушал меня внимательно и вежливо. Возможно, он и посмеивался в душе над моими несколько высокопарными словами, но внешне ничем этого не показывал. Заметил только, как бы мимоходом, что Инге Вийрпуу — дочь Анны Вийрпуу. Знаю ли я, о том, что Анна Вийрпуу осуждена по 58-й статье, пункт такой-то и такой-то. Номер или литеру я сейчас же забыл, а статья запомнилась точно.
Замечание сотрудника Министерства госбезопасности меня не смутило. Я считал, что доказал убедительно, насколько необоснованной была высылка Инге и старшей сестры Роберта. Смутило меня другое. Меня спросили: чем я могу доказать, что Роберт Вийрпуу был убит.
Я остолбенел.
Такого вопроса я не ожидал.
В ответ я рассказал все, что знал. Что Роберт был арестован в сентябре 1941 года и расстрелян в августе 1944 года.
Затем меня спросили, где я был в августе 1944 года. Я ответил коротко, что служил в Советской Армии. Мы тогда находились близ реки Луга, но я не счел нужным уточнять.
— Откуда же вам известно, что Роберт Вийрпуу был убит?
Работник госбезопасности словно допрашивал меня. Я ответил, что мне об этом рассказали.
— Кто рассказал?
Пояснив, что об убийстве Роберта мне говорили его сестры и жена, я почувствовал, что от моих показаний пользы мало.
— Известно ли вам, что брат Анны Вийрпуу Рауль Теппор во время оккупации служил в частях СС?
Я ответил, что узнал об этом после ареста Анны Вийрпуу.
Я уже не помню фамилии сотрудника госбезопасности, с которым я говорил и который затем очень толково записал мои показания, прочел их мне и дал подписать. Даже его внешность я помню плохо. Высокий, худой подполковник, державшийся корректно, но холодно-официально. Вот и все. Встреть я его на улице, не узнал бы, Но его вопрос: «Откуда же вы знаете, что Роберт Вийрпуу был убит?» — и сейчас звучит у меня в ушах.
Неужели Роберт и не был убит? Что с ним сталось? Почему был упомянут брат Анны, служивший в СС? Ведь не может быть, чтобы... Никогда себе не прощу, что я мог так подумать о моем друге. Хотя бы мгновение. Да, я сейчас же отогнал от себя страшную мысль о Роберте как о предателе. Роберт жил и умер как коммунист. Теперь я мог бы сказать тому засушенному подполковнику: в архиве есть документ, список расстрелянных в таллинской Центральной тюрьме, где в числе других стоит и имя Роберта Вийрпуу. Сейчас этот документ даже публиковался в газетах. Но где же этот список был десять —двенадцать лет назад? Так я спрашиваю теперь. Тогда я так не думал. Я был подавлен тем, что мне могли задать подобный вопрос. Подавлен до глубины души. А что я должен был бы сделать? Крикнуть, что нельзя так не доверять коммунистам, вообще не доверять человеку. Бесстрашно бросить эти Слова в лицо тем, кто сеял этот дух чудовищной подозрительности...
Мои показания не помогли дочери и сестре Роберта.
Прошло время.
Недавно я видел Инге. Мои слова о том, что я знал ее отца, она пропустила мимо ушей. Я не сказал, что ее отец, Роберт Вийрпуу, был моим лучшим другом и что я хотел бы ей быть добрым другом. Какая цена обещаниям, которых не выполняют?
Инге вправе не обращать на меня внимания. Я не знаю, как относятся ко мне сестры Роберта. Смеются надо мной, презирают или ненавидят. Или просто махнули рукой. Вероятно, я для них больше не существую.
«Если что-нибудь случится...»
Я не могу, я не должен оправдывать себя перед гдюдьми, а тем более перед самим собой,
Разве я могу оправдывать себя тогдашним положением? Нарушениями социалистической законности?
Не могу.
Нельзя.
Сейчас я чувствую, что тогда вел себя неправильно. Моя позиция была половинчатой, пассивной. Недостойной коммуниста.
Что я обязан сделать?
Я спрашиваю себя об этом всякий раз, когда вспоминаю разговор в коридоре, когда передо мной возникает образ Инге. Трехлетняя девчурка, играющая моим орденом, и двадцатилетняя девушка, глядящая куда-то мимо меня.
Да, что я должен был сделать?
Я и сейчас не знаю точно. Но одно мне ясно.
Я не должен был допустить, чтобы кто-то мог холодно спросить меня: «Откуда вы знаете, что Роберт Вийрпуу был убит?»
1962
В ПИВНОМ БАРЕ
В бар вошли новые посетители. Я случайно посмотрел на дверь и видел, как они входили. Их было двое — плечистый мужчина и державшаяся за его руку тощенькая девочка лет семи-восьми. У меня еще мелькнула мысль, что я не стал бы приводить сюда ребенка. Оставил бы ее на улице, если уж так мучит жажда и пройти мимо питейного заведения кажется бессмысленным упрямством. Может, только велел бы не отходить далеко. Чтобы опорожнить кружку пива, надо не больше двух-трех минут, уж столько-то времени выстоит на месте самое нетерпеливое дитя. Особенно если пообещать купить конфетку. Надо также сказать, что здешняя продавщица Рийна, уже два десятка лет с успехом сохраняющая внешность тридцатилетней, — сообразительная и проворная женщина. Заказы постоянных посетителей она прямо-таки читает в их глазах. Едва подойдешь к прилавку, как уж перед тобой пенится кружка пива или поблескивает в рюмке цветная жидкость. Да, перед нашим баром можно спокойно оставить ребенка на улице.
Я заметил, что девочка боязливо жмется к отцу. Голова ее едва доходила до его локтя. Мне показалось, будто гул голосов на минуту стал тише, но тут же опять усилился. В пивном баре быстро забывают о вновь пришедших. Даже если один из них — девчушка, только-только достигшая школьного возраста.
Мужчина направился к единственному свободному столу, стоявшему посреди комнаты. Он двигался между столиками чересчур осторожно, как человек, чувствующий себя не вполне свободно в общественном месте.
Теперь мне было его лучше видно. Ничего особенного в его внешности я не нашел. Обыкновенный человек лет тридцати с лишним. Бухгалтер, механик или кандидат наук — сейчас нелегко определить профессию человека по его лицу и одежде. Так любит утверждать мой отец. Обычно он еще добавляет, что вчерашнее мужичье нынче стало господами и, наоборот, вчерашние господа — нынешним мужичьем, отсюда и такая путаница. Я до сих пор не совсем понимаю, нравятся моему отцу такие перемены или нет. Каждый раз его слова звучат по-иному, в зависимости от того, какое у него настроение и с кем он говорит. Так с людьми бывает часто, мой отец — не исключение. Пусть он думает что хочет, но в его словах все же кроется зернышко истины. У иного академика болтающиеся мешки на ногах и широкая красная физиономия конского барышника, но я знаю транспортного рабочего в отлично отутюженных брюках, с бледным лицом философа. Я ношу длинные волосы, галстук бабочкой, пиджак с разрезом сзади из толстой светлой материи в крапинку или свитер с пушистым воротником и узкие темные брюки без отворотов. Женщины с соседней текстильной фабрики, кажется, считают меня актером или кинорежиссером, но я не участвую даже в художественной самодеятельности. Я инженер домоуправления. По должности инженер, но диплома у меня нет. Мог быть и у меня диплом, но это уже другой разговор. Правду говоря, я уже и не занимаюсь больше жилищным хозяйством. Но это тоже к делу не относится. Я упомянул о своей последней должности только для того, чтобы показать, как в нынешнее время обманчив внешний вид людей.
Мужчина посадил дочку и сам опустился на стул. Малышка чинно положила свои крошечные руки на край столика, словно перед ней был не покрытый клеенкой, усыпанный табачной крошкой кабацкий стол, а новехонькая, пахнущая свежей краской школьная парта. На зеленой клетчатой клеенке ее пальцы казались поразительно тоненькими и белыми как мел. Особенно рядом с большими, тяжелыми руками отца.
Положив на стол огромную лапищу (настоящий боксерский кулак, подумал я), мужчина несколько минут ждал официантку. Вскоре он сообразил, что современная культура торговли в форме самообслуживания проникла и сюда, поднялся и, натыкаясь на столы и стулья, зашагал к буфету. Оставшись одна, девочка смущенно огляделась исподлобья. На мгновение наши взгляды встретились. Она наклонила голову еще ниже и больше не отважилась разглядывать окружающее.
Мне было жаль, что я невольно испугал ребенка. Я успокаивал себя тем, что тут и рассматривать-то нечего. Наш бар — тесноватое полуподвальное помещение, где даже в солнечный полдень царит полумрак. Настоящий пивной погребок и должен быть полутемным, утверждал Роман. Он и сейчас сидел против меня. В компетентности Романа я не сомневаюсь, так как ему доводилось пробовать чешское пльзеньское и баварский портер там, где их варят, а это уже говорит само за себя. Что касается обстановки бара, то она весьма убога. Против лестницы— холодильный прилавок с бутербродами, а за ним стандартный буфет, уставленный бутылками. Вдоль двух стен на высоте груди укреплена полка, на которой как раз помещается пивная кружка, а человеку высокого роста удобно опереться локтем. Посреди помещения теснятся пять-шесть жалких столиков. Иногда в углу валяется пивная бочка, придающая бару архаичный вид. Замечу, что из-за этих бочек грудастая Рийна, исполняющая одновременно обязанности заведующей, продавца и кассира, ведет жестокую борьбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40