А то, что им часто овладевала жалость к самому себе, Роланд относил на счет нервов.
Роланд стал бояться женщин. И своей жены Хильи тоже. Ее, может быть, даже больше, чем других. С другими он мог, в конце концов, вести себя так, как сам находил нужным, а с желаниями и требованиями Хильи он вынужден был считаться.
Порой Роланд думал, не мстит ли ему судьба за то, что он отбил Хилью у мужа. Хорошо, что архитектор умер уже несколько лет назад, а то Хилья могла бы снова уйти к нему. До инсульта архитектор успел стать знаменитым, написал великолепную книгу об основах архитектуры и создал проект совхозного центра, отмеченный всесоюзной премией. Роланд тоже пользовался известностью, по крайней мере, в кругах специалистов, но временами, когда ему, в момент какого-либо кризиса, случалось взглянуть на себя со стороны, Роланд, к своему огорчению, убеждался, что его известность зиждется не столько на его собственных достижениях, сколько на полемике с другими.
В одном Роланд был убежден: Хилья не будет долго мириться с таким положением. Хилья всегда его подталкивает вперед, но что он может сделать, если все оборачивается против него? До сих пор центр его поддерживал, но не означает ли эта затяжка с решением, что и там начинают поглядывать косо?
И вот теперь разговор по телефону подействовал так убийственно: все мысли, гложущие душу, нахлынули, точно прорвав плотину.
Неужели действительно он в глазах других точно часы с ослабевшей пружиной? Неужели даже Хилья думает, что пружину уже ничем не завести? Сейчас это казалось Роланду до ужаса правдоподобным. Иначе почему Хилья не приехала, почему она в последнее время вообще ведет себя так резко? Хилья как будто ищет возможности с ним поссориться. Внезапно возникшая мысль была угрожающей, Роланд почувствовал себя волком, загнанным на край обрыва, волком, уже не способным держать стаю в повиновении.
Сейчас у Роланда опять было такое состояние, когда он мог смотреть на себя критически. В последнее время он работал как бы вполсилы. Он делает все, что необходимо по предписаниям и директивам, следит за ходом плановых работ, ничего особенно не запускает. Как и раньше, требует все новых опытов и бесконечной переработки рукописей, но это все не то. Где новые начинания, где умение увидеть проблему в каком-то неожиданном аспекте? Сила инициативы иссякла, рассыпалась, просочившись сквозь пальцы, точно песок. У него всегда было развито чувство времени, он обычно умел предугадывать изменения, связанные и с его повседневной деятельностью. По мнению противников Роланда, именно эта его способность была одним из главных факторов, обеспечивавших ему успех. Но на этот раз чутье, казалось, его обманывало. Во всяком случае, успех, если он вообще придет, должен был бы прийти уже давно. На заседаниях совета и совещаниях Роланд больше не выступал со своей обычной боевитостью. А ведь он раньше чувствовал себя на всевозможных конференциях и дискуссиях как рыба в воде. С ним считаются меньше, чем раньше, все чаще сомневаются в непогрешимости его точки зрения. По примеру Рийсмана и Вийгиссаара даже подчиненные начинают подавать голос, особенно на обсуждениях. Он старый воробей, он умеет перед другими сохранять уверенный, а если нужно, и высокомерный тон, он и теперь не побоится пойти против мнения остальных. Но он больше не чувствует прежнего удовлетворения. Самое тяжелое — это вечера дома. Он сидит над своими и чужими исследованиями, почти механически царапает на полях рукописи какие-то замечания или пишет длинные рецензии, бесстрастно, без внутреннего огня. Заставляет себя сидеть за письменным столом до полуночи и лишь тогда отваживается проскользнуть в спальню, когда Хилья уже спит. Дом отдыха имеет хотя бы то преимущество, что здесь он может ложиться в постель когда захочет.
Так жить дальше невыносимо. Слишком тяжело для человека, которого все считают исключительно работоспособным, энергичным, боевым, даже задиристым.
Ни в чем больше нельзя быть уверенным. В конце концов, все его усилия могут оказаться истраченными впустую. В случае неблагоприятного поворота событий его просто заклюют. Едва ли это укрепит его нервы, едва ли Хилья останется ему верна. Бернард был не единственным. Но он, Роланд, не вправе обвинять Хилью, Хилья имела бы полное право отвернуться от него. Она все-таки женщина, зрелая женщина со всеми своими эмоциями.
Роланд, считавший себя прирожденным вожаком, безразлично, где бы он ни работал, теперь чувствовал себя лишь одной из букашек в каком-то огромном кишащем рое, где все стараются протиснуться вперед, переползают одна через другую, куда-то стремятся, ни-сколь не заботясь о своих сородичах. Он даже начал опасаться за свой рассудок.
После того как Хилья прервала их разговор, Роланд еще долго держал в руке умолкшую телефонную трубку. Ему казалось, будто случилось что-то непоправимое, ему вдруг стало бесконечно жаль Хильи, жаль, что она с каждым днем все отдаляется от него, все отдаляется. Хилья нравилась ему по-прежнему, он был убежден, что в состоянии пустить себе пулю в лоб, если она уйдет к другому. Собака на сене, подумал он грустно. Хилья подозревала, что у него появились любовницы,—пусть уж лучше это, чем унизительная правда. Роланд был верен Хилье, он был слишком влюблен в жену, чтобы охотиться за новыми связями. Два-три раза он все же изменил Хилье, но не считал случайные хмельные шалости великим грехом, они не меняли его отношения к жене. Хилья всегда его понимала и подбадривала, даже тогда, когда его постигали серьезные удары, когда его пытались оклеветать, сомневались в подлинности его диплома и обзывали профаном; иногда Роланду казалось, что жена чувствует себя как будто виноватой из-за него, упрекает себя в том, что не может помочь мужу. Сейчас Роланд уже так не думал. Сейчас Хилья выглядела в его глазах человеком, разочаровавшимся в своем браке.
После прерванного телефонного разговора Роланд решил пойти погулять. Собственно, ему не следовало бы оставаться одному, это он вскоре понял, но было уже поздно предпринимать что-либо другое. На него тотчас же навалились тягостные мысли. Роланду казалось: у него ничто никогда не изменится, жизнь прожита впустую, он попросту неудачник, от которого никому никакой пользы, даже самому близкому человеку —-собственной жене.
Роланд уже изучил все дорожки и просеки примерно в радиусе пяти километров. Километрах в четырех находился штабель окоренных бревен, Роланд каждый день перекладывал их, чтобы утомиться физически. Пот лил градом, мышцы болели, и больше ничего. Нервы по-прежнему оставались натянутыми, любой пустяк мог вывести его из равновесия.
Всю жизнь Роланд работал, не жалея сил, даже злейший враг не смог бы обвинить его в лености, а каков итог? Он истеричный, изношенный мужчина. Здесь, в доме отдыха, где Роланд оказался не в состоянии работать, он пришел к такому выводу. Сейчас, после телефонного разговора, который окончательно выбил его из седла, Роланд чувствовал это с болезненной ясностью. И в то же время сознавал, что никто не смог бы понять, почему он так о себе думает. Разве нет у него солидного положения, высокого заработка после присвоения ученой степени, а кроме того, доходов от выступлений по радио и телевидению и публикации статей? Многие ему завидуют. О-о, как ты хорошо выглядишь, удивляются знакомые. Или: ты, брат, далеко пошел, преуспеваешь! Если под преуспеянием подразумевать то, что он здоровается за руку со всеми академиками и доброй половиной министров, что его иногда посылают за границу на научные конференции, что он пользуется служебной машиной, живет в построенном в тридцать восьмом году хорошем доме, в четырехкомнатной квартире, что ему не приходится вертеть в пальцах каждую копейку, прежде чем ее истратить, тогда, конечно, он далеко пошел. Но какой ценой все это достигнуто! И почему его не пускают еще дальше, чтобы он наконец выбрался в своей деятельности на полный простор
Хотя солнечные лучи пронизывали сосновый лесок насквозь, Роланд шагал словно впотьмах. Через каждый десяток-другой шагов он снова думал о том, что песня его, видно, спета, что, несмотря на все его усилия, приближается день, когда вся жизнь полети р к черту. Надо предпринять что-то радикальное, послать в Москву новые письма и предложения, а еще лучше — поехать самому, ведь помимо служебных дел он мог бы посоветоваться с врачом-специалистом. Нет, этого мало, надо сделать что-то совсем особенное, что именно, Роланд и сам не знал, он только чувствовал, что это должен быть решающий шаг, который либо все изменит, либо приблизит надвигающуюся катастрофу. Он не может без конца топтаться в каком-то дурацком лабиринте, выход надо найти, и он найдет его. Но вместе с тем Роланд смутно сознавал, что такой шаг — лишь мечта, что никакого поворота не будет, к этому даже нет возможностей, и что у него одна дорога — тащиться дальше, как заржавевшие часы, или...
Роланд вышел на маленькую лесную лужайку на холме близ реки. Здесь росли анемоны и перелески. Роланд намеревался привести сюда Хилью, даже присмотрел склоненную близко к земле ветку сосны, где они могли бы посидеть. Роланд рассчитал правильно, ветка была сейчас освещена солнцем. И вдруг он действительно увидел Хилью, сидящую на ветке, Хилья улыбалась ему, улыбалась, как при их первой встрече, у Хильи была обаятельная улыбка, которая когда-то сводила Роланда с ума. Это улыбка пленила Роланда с первого взгляда.
Хилья тотчас же исчезла, Роланд присел на ветку и стал искать сигарету и зажигалку. Зажигалку он тоже купил в Стокгольме, как и таблетки для похудения. Закуривая, Роланд думал о том, что он сделал бы се годня, если бы Хилья так ему улыбнулась.
Он не успел докурить сигарету. Из лесу донесся звонкий женский смех и мужские голоса. Роланд встал и направился в другую сторону. Ему не хотелось встречаться с госпожой Рюйтель, Госпожой Рюйтель уборщицы дома отдыха называли цветущую тридцатипятилетнюю даму, свободную от супружеских уз. Госпожа Рюйтель любила разыгрывать наивную девушку, в нее были влюблены все отдыхающие старички-пенсионеры, бывшие известные администраторы от науки и другие деятели; они сопровождали ее повсюду, как оруженосцы. Сезон еще не начался, молодых мужчин в доме отдыха было мало, и госпожа Рюйтель явно страдала от этого. Роланду она откровенно предлагала свое общество, успела даже пожаловаться, что старики ей надоели, но Роланд остался равнодушным. И госпожа Рюйтель продолжала прогуливаться со своими увядшими кавалерами.
Скрываясь за деревьями, Роланд еще услышал, как госпожа Рюйтель произнесла умышленно громко:
— Мы, как видно, помешали Печорину.
Роланд вдруг понял: нет ни единого уголка, где человек мог бы побыть один, сам с собой. Приезд сюда вообще был большой глупостью. Вместо того чтобы действовать, он здесь зря тратит время.
Роланд возлагал на дом отдыха большие надежды. Это был не какой-нибудь большой, людный санаторий, а рассчитанный на двадцать — тридцать человек уютный ведомственный дом отдыха, стоявший в сравнительно тихом месте, близ небольшого поселка. В прошлом году здесь построили также финскую баню, а метрах в десяти, на берегу ручья,— бассейн, к которому вела дорожка из выструганных досок. Хилья советовала ему хоть каждый день пользоваться баней и бассейном. Хилья ничего не сказала о том, что чередование горячих и холодных обливаний благотворно действует на нервы, но наверняка она думала об этом. Забота Хильи была сейчас неприятна Роланду, даже Хилья его раздражала, даже Хилья.
В доме отдыха самочувствие Роланда не улучшилось, скорее напротив. Здесь он еще больше чувствовал себя попавшим в клетку, часто ему даже не хотелось идти гулять. Его не привлекал ни бильярд, ни игра в корону. В настольный теннис здесь вообще не играли. Роланду не было этого ни холодно ни жарко, он не умел играть в эту идиотскую игру. Госпожа Рюйтель, правда, искала партнеров, но старичкам быстрая игра забивала дух. Заслуженные пенсионеры охотно стучали костяшками домино, и госпожа Рюйтель частенько взвизгивала среди.
Через неделю кончается срок его пребывания в доме отдыха, и что будет дальше? Опять то же самое, изматывающее нервы ожидание, бесконечные споры с Рийсманом, Вийгиссааром и попавшими под их влияние младшими научными сотрудниками, пустые вечера за письменным столом. Раздражаешься из-за каждого самого ничтожного пустяка, и все больше сил уходит на то, чтобы хоть в центральном учреждении держать себя в руках. Нигде никакого выхода.
Из лесу Роланд вернулся к обеду, но в столовую не пошел. Он совсем потерял равновесие. Ему было отчаянно жаль самого себя. Л он не терпел этих приступов жалости к себе, оставлявших в душе противный осадок. Жизнь представлялась ему действительно зашедшей в тупик, бесцельной, ему казалось, что его обижают, что кто-то все время подрезает ему крылья, не дает подняться ввысь. Он видел вокруг одних недоброжелателей, эгоистов, бюрократов, конъюнктурщиков типа Рийсмана, наглых честолюбцев, подобных Вийгиссаару, даже самые близкие друзья казались ему пустыми карьеристами. Никто не ценит его честность, прямоту, принципиальность, упорство, энергию, знания, способности. Да и они атрофируются, если все будет так, как сейчас. Лучше уж пойти в садовники, копать где-нибудь на отшибе грядки, трудолюбия у него хватит, терпения тоже. Он и не стремится стать каким-нибудь искусным садовником, хватит с него скромной должности чернорабочего с лопатой, главное, чтоб ни у кого не путался под ногами, чтоб его никто не топтал, чтоб он мог быть самим собой. Ему надоело вечно с кем-то считаться, вечно поглядывать вверх, он по натуре не подхалим, но, конечно, и не идиот, лишенный чувства реального. Но его, наверное, считают идиотом или еще бог знает кем, во всяком случае, его не понимают. Разве кого-нибудь интересует, до чего трудно поддерживать свой авторитет, особенно если его беспрерывно стараются подорвать. Жизнь — нелепая вещь, жизнь бесцельна, особенно его жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40