успокоить ее.
«Дипи» вроде меня советская власть может хоть к стенке поставить...».
Эти слова Энделя еще и сейчас звучали у матушки в ушах. Звучали, заглушая грохот моторов, заглушая все другие звуки и шорохи. Чего же Эндель боится? Неужели он еще и сейчас верит тому, чем его угали двадцать лет тому назад? Что любого служившeгo в немецкой армии ждет Сибирь? Даже мальчишку, насильно забранного на вспомогательные работы в авиацию? Всю жизнь страх неотступно следовал за ним о пятам. Страх приказывал ему и запрещал. Человек должен найти в себе силы быть выше страха, увы, немногие способны на это.
Матушка Лыхмус глубоко вздохнула. Вздохнула так громко, что услышала стюардесса, проходившая мимо. Стюардесса обернулась и спросила, не дурно ли ей. Матушка Лыхмус отрицательно покачала головой.
В тот вечер, когда для нее так многое прояснилось, тетушка Лыхмус еще сильнее почувствовала себя виноватой во всем, что пришлось пережить ее сыну. Вот сейчас ее охватило это знакомое чувство вины. На протяжении долгих лет она не раз упрекала себя в том, то не сумела уберечь и защитить сына, почти всегда, когда вспоминала Энделя. В сорок четвертом году она была слишком легкомысленной и беспечной: радовалась близкому окончанию войны, ждала возвращения домой Кристьяна — она верила тайным слухам, что мобилизованные эстонцы не погибли в далекой России, лгали газеты, а объединились в одно большое войско, где по меньшей мере десять полков, и вместе русскими дивизиями воюют против фашистов. Она должна была спрятать Энделя, отослать его хотя бы сестре в Отепяэ. А она не тревожилась, она была уверена, что Эйделя спасет его молодость, ему только-только исполнилось шестнадцать. Увы, не спасло. Разве могло прийти в голову, что немцы поставят под ружье даже мальчиков. Но, если вдуматься, ведь не слепая она была, знала, что и Отепяэ не бог весть какое убежище и там водились свои атаманы, которые ходили по домам и сгоняли ребят. К тому же Кютман знал о ее сестрах, значит, Энделя стали бы искать там, если бы он не явился на сборный пункт. Это подтвердил и Кристьян, когда он перед Курамаа побывал дома. За всю войну это был самый радостный день жизни матушки Лыхмус, ее радость была бы еще, если бы за несколько месяцев до этого Гитлер отнял у нее среднего сына. Кристьян был в ярости узнав, что Кклман приходил к ним с угрозами, и пообещал после войны хоть из-под земли найти его и придавать к ответу за преследование Энделя и других парней, Но выполнить свое обещание Кристьяну было не дано, он остался лежать в курамааской земле. Да если бы он и разыскал Кютмана, Энделя все равно уже было не вернуть.
Хотя матушка Лыхмус прекрасно понимала, что не просто было бы ей уберечь сына — не было у нее ни свиньи, ни ведра самогона, чтобы Энделя признали калекой или чтобы выкупить его каким-нибудь иным путем, ее не оставляло чувство вины. Слова Кристьяна как будто притупили остроту этого чувства, но оно никогда не гасло в ее душе. А временами кололо в сердце, словно острый нож. Вот как теперь, когда она думала и думала обо всем, что произошло. Не помогли и слова Энделя. Сын сказал ей вчера вечером:
— Мне нечего прощать тебе, мама. Ты ни в чем не виновата. Что ты могла сделать? Где мне было скрыться? Куда бы ты меня спрятала — человек не иголка, его не скроешь в клубке ниток. Разве ты не помнишь, что сказал Кютман? Чтобы я и не вздумал сбежать в Отепяэ или еще куда. Я все помню.
Так говорил сын каких-нибудь пятнадцать часов назад, но и воспоминание об этих словах не успокоило Марию. Матушка Лыхмус была не из тех людей, кто ищет себе оправдание в сложившихся обстоятельствах.
— Ты ни в чем не виновата,— повторил Эндель несколько раз, словно желая успокоить ее. Больше того, сын взял всю вину на себя.— Если кто и должен просить прощения, так это я у тебя,— продолжал Эндель.— За то, что сразу, как только закончилась война, я не попытался вернуться домой. Мне не следовало ехать в Англию. Нужно было быть смелее и самостоятельнее. Теперь-то я это понимаю. Теперь... А в сорок пятом и шестом я ничего не понимал. Я был растерян и запуган, поплыл по течению. Я верил всему, что говорили, страх стал моим хозяином. Я даже боялся написать вам, боялся за себя и за вас.
Каждое слово Энделя запало в душу магушки Лыхмус, каждое слово, сказанное сыном. Она тоже успокаивала сына, говорила, что не винит его ни в чем.
— Мама, ты говоришь неправду,— грустно вымолвил Эндель.— В первый же день я понял по твоим глазам ты меня обвиняешь. В том, что я остался на чужбине.
В последний вечер Эндель приуныл. Он уже ничем не старался прихвастнуть — ни купленным в рассрочку жом, ни машиной, ни тем, что он foreman и на заводе уважают, и вряд ли он в Эстонии жил бы лучше.
В тот вечер они второй раз всей семьей ужинали большой комнате, а не на кухне, как обычно. В день прибытия они тоже ели в комнате. Ясно, что Эндео и Алисе нелегко было усадить за стол старших детей. Харри и Мэри предпочитали проводить свободнее вне дома, они уже не хотели подчиняться. Особенно Харри, который заявил, что скоро он жить отдельно. Казалось, будто времени у него каждым днем становится все меньше и меньше. Вот в тот раз он торопливо обгрыз крыло индейки, что ему чертовски некогда, и встал из-за стола то совсем не понравилось Энделю. Мэри выдержала элене, но, как только расправилась с пудингом и она. Вильям, Джейн и Джон досидели до конца, мальчики даже попросили к пудингу добавки.
Вильям всегда ел с аппетитом, мальчик рос, Джон примеру брата. За столом маленький Джои, путая английские и эстонские слова, сказал ей, что как он вырастет и закончит колледж, приедет к ба-ушке в гости. Эстония ведь не дальше Америки, хвастается, что поедет в Америку, но его туда. Матушка Лыхмус знала, что слова последыша колледже не пустая болтовня, Эндель решил хоть ребенку дать высшее образование. Из Вильяма не будет, кто-нибудь из младших — Джейн или —должны получить образование. В возрасте Вильяма Эндель мечтал о садоводческой коле, из детей Марии Эндель больше других деревьями и кустами, говорил, что будет штудировать ботанику и выучится на садовника. Джейн добавки не хотела, она просто так сидела вместе и всматривалась в бабушку ласковым, заботливым взглядом. Джейн тревожилась о ней, Марии. Джейн наблюдательная и отзывчивая девочка, она первая заметила, что здоровье бабушки стало пошаливать. В тот они опять пошли вместе в магазин. Они всегда покупали в одном и том же магазине, где все товары в жестяных коробках, стеклянных банках, в полиэтиленовой, целлофановой, картонной или старомодной бумажной упаковке. Джейн тараторила что-то о курице и беконе, Мария не все понимала. Кажется, внучка говорила о том, что они всегда едят курицу, будто другого мяса и нет; странно, что маме и папе не надоест курятина. Что правда, то правда, ели они в основном кур. Сначала матушка Лыхмус думала, что это признак зажиточности, но когда она сама стала ходить по магазинам, то поняла, что птичье мясо здесь дешевле говядины и бекона. Торгуя на рынке, она научилась обращать внимание на такие вещи. В магазине ей вдруг стало дурно, сперва сердце горячим комом подступило к горлу, раза два как-то странно трепыхнулось, а потом совсем остановилось, она испугалась, упадет. Наверное, она побледнела, иначе почему бы Джейн схватила ее за руку и испуганно спросила, что с ней? К счастью, приступ быстро прошел, зато ночью сердце колотилось судорожно и куда дольше, ночью она глотала привезенные с собой таблетки и микстуру, ночью ей стало страшно. Джейн рассказала родителям, что в магазине бабушка побледнела, как покойник. Марии это передал Эндель. Джейн сочувствовала ей всем сердцем, в этом Мария не сомневалась. По лицу невестки Мария ничего не могла понять, вряд ли Алисе будет ее не хватать.
Если невестка и впрямь боялась из-за Энделя, то теперь хотя бы этого ей больше бояться не придется, подумала Мария Лыхмус, усаживаясь поудобнее. Левая рука словно отнялась. Она опустила спинку кресла еще ниже, до упора.
Эндель уговаривал ее отложить отъезд. Напомнил, что в день приезда она говорила о трех месяцах. Пьь тался ей втолковать, что утомительное путешествие в самолете и на поезде вредно для больного сердца, походила бы она тут к врачу, подлечила бы свое сердце, а потом бы уж и ехала. Она ответила, что чем дольше она задержится, тем труднее ей будет в дороге. И тогда сын произнес слова, которые ее взволновали, но и огорчили.
— Ты могла бы... остаться у нас.
— Ты это всерьез? — спросила она, оторопев.
— У тебя там больше никого нет.
— Что бы сказал твой отец, если бы он сейчас услышал тебя?
— Разве тебе не все равно, где ты...
Эидель не высказал мысль до конца, он сам испугался своих слов.
Она ответила ему так, как ей подсказывало сердце:
— Нет, сын, не все равно. Мое последнее место на Ристимяэ, рядом с отцом.
— Рядом с отцом, Астой и Харри,— вымолвил Эндель, и в его словах прозвучала глубокая грусть. Такая глубокая и искренняя, что матушка Лыхмус поняла: что бы там сын ни говорил, его гнетет тоска по родине. И именно эта тоска по отчему краю заставляет его оправдываться, вкладывает в его уста чужие слова.— Рядом с отцом, Астой и Харри,— повторил Эндель и добавил: — Кристьян покоится в чужой земле.
Вот такой он и есть — человек. Не успеет открыть свою душу и тут же начинает оправдываться. Она, Мария, тихо промолвила:
— Чтобы посетить могилу Кристьяна, не нужны заграничный паспорт и таможенный контроль.
Что и говорить, сказано это было резковато, но не всегда ведь удается прикусить язык.
На это Эндель долго ничего не отвечал. Потом признался:
— А я так и останусь на чужбине. Ты приехала звать меня домой, иначе ты не приехала бы вообще. Я догадался об этом, когда ты стала разучивать с Джоном эстонские стишки. Прости меня, мама, но я не могу поступить так, как хотел бы. Уже более двух десятилетий, намного больше, скоро уже исполнится четверть века, а я так и не смог сделать того, что хотел бы сделать. Не могу и сейчас. Ничего не поделаешь, мама,— Эндель кивнул головой в сторону второго этажа, где все дети, кроме Харри, спали, даже Мэри,— они англичане. Англичане, ты понимаешь это?
— Они люди, сын,— ответила она.— Дай бог, чтобы они могли быть людьми и остаться ими. Всегда и повсюду... Чтобы им никогда не пришлось поступать против своей воли... Чтобы у них все было хорошо. Чтобы им никогда не пришлось узнать, что такое страх. Чтобы в этой стране они не чувствовали себя чужими, как им чувствуешь себя ты.
— Ты осуждаешь меня.
— Мне нужно было спрятать тебя. И как же это я позволила тебе уйти? Прости меня, по моей вине ты вынужден жить с растерзанным сердцем. Прости меня.
Вот тогда-то Эндель и сказал, что ему нечего прощать, что она ни в чем не виновата*
Да, не всегда от самого человека зависит, как его* жится его судьба»
Ей нужно было отослать сына в Отепяэ, еще л>ч« ше — спрятать в Пярнумааских болотах, разве мало людей скрывалось таи, Не умела она предусмотреть всего, не хватило у Энделя после войны присутствия духа, твердости характера, решимости. Человек часто слаб там, где он должен быть особенно тверд духом. И потом страдает всю жизнь.
Матушка Лыхмус опять вздохнула. И снова стюардесса спросила, не плохо ли ей? Нет, не плохо. Во всяком случае, в том смысле, в каком спрашивает стюардесса. Ничего у нее не болит, И в груди не теснит. Вот только сердце колотится в горле. Но сердце не смеет остановиться. Мария должна вернуться домой* Домой и на Ристимяэ, к мужу и детям
В тот последний вечер они, наверное, еще долго беседовали бы по душам, до утра, быть может, хотя обоим следовало бы выспаться» впереди была долгая поездка на машине, а потом ей предстояло лететь в самолете, и в путь лучше отправиться отдохнувшими. Но им помешали. На лестнице послышались торопливые детские шаги, к ней на руки бросился маленький Джон и сразу же заверещал:
Кот Котович полосатый,
И они втроем досказали весь стишок до конца Так закончился их последний совместный вечер,
Эндель сказал:
— На худой конец, я мог бы и в Сибири побывать. Опять этот страх, опять этот страх и неуверенность. —- Голос у тебя совсем сел. Сходи к врачу пока не
поздно.
— Счастливо тебе доехать до дому.
— Прощай, Эндель. Больше мы с тобой не увидимся,
— Я тоже так думал. В лагере военнопленных, в английской зоне.
— Тогда тебе не было и двадцати, а мне сейчас уже за восемьдесят.
— Я очень благодарен тебе, что ты приехала. Очень благодарен.
— На мои похороны ты все равно не приедешь.
В голосе Марии не было обиды, она произнесла это немного печально, с доброй улыбкой*
Эндедь это понял.
— Кому останется наш дом?
Боже милостивый, неужели сын пригласил ее из-за дома?
Мария тут же отогнала эту мысль.
— Дом останется тебе,— ответила она тихо.
Нет, нет, Эндель позвал ее к себе не из-за дома. Так же, как ей необходимо было увидеть сына лицом к лицу, Энделю нужно было увидеть ее, свою мать. Чтобы было легче жить дальше.
Мария Лыхмус вернулась домой.
Она не спешила войти в комнату и села на скамейку под яблоней, посаженной Энделем. Чемодан от оставила на вокзале, Густав, добрый человек, принесет его завтра.
Она была счастлива, что повидала сына и его семью и что она снова дома. Здесь все как было прежде: дом, сад, фруктовые деревья, кусты и грядки. Только разрослись они по-летнему пышно. Она заметила и то, что грядки аккуратно прополоты. Пида работы не боится.
Она была счастлива, что в дороге с ней ничего не случипось.
Сквозь ветки на нее падали лучи заходящего солнца.
Кот Котович полосатый...
Голос маленького Джона был последним человеческим голосом, услышанным ею.
1979
ЧТО ЖЕ ВСЕ-ТАКИ ПРОИЗОШЛО?
Поведение Георга Ваарика на совещании вызвало много толков — как среди тех, кто знал его близко, так и среди посторонних, слышавших и видевших его там впервые. Многих его поступок возмутил. В том числе Кивикаара, он даже спросил у Мёльдера, не знает ли тот, что случилось с Ваариком? Мёльдср пожал плечами и высказал предположение, что Ваарик, по-видимому, перетрудился, в последние годы он не давал себе спуску, Ц добавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40