ПАУЛЬ КУУСБЕРГ
Рассказы
эст.

ОТКУДА ВЫ ЗНАЕТЕ, ЧТО РОБЕРТ ВИЙРПУУ БЫЛ УБИТ?
Мне в последнее время все вспоминаются одни и те же события, связанные с моим другом Робертом Виирпуу. Прошлое как бы становится настоящим, я снова и снова возвращаюсь к давно пережитым минутам.
Вот одно из таких воспоминаний.
Я стою в узком коридоре с каменным полом и стучусь в дверь направо. Сначала тихо, потом все громче и настойчивее. Прислушиваюсь. Тишина. За дверью не слышно ни шагов, ни голосов, ни шороха. Полная тишина.
Я растерян. Что делать?
Почему я тогда не ушел? Об этом я уже думал и раньше. Ясно помню, что постучался несколько раз. Сначала потихоньку, коротким стуком. Так же, как, бывало, еще до войны стучался в эту дверь. Ведь сестры Роберта терпеть не могли, когда кто-нибудь суетился и шумел. Так мне, по крайней мере, казалось. Поэтому я у них вел себя очень сдержанно. Более солидно и чинно, чем обычно... Второй раз я постучался согнутыми пальцами уже гораздо сильнее. Но все еще спокойно. Хотя и волновался. Я ведь ничего не знал. И ничего хорошего не ждал. В третий раз постучал совсем громко. Но и тогда не послышалось пи звука.
Так почему же я не ушел?
Не мог уйти. Я должен был узнать, что случилось с моим другом. Прежде всего о нем стремился я получить какие-нибудь сведения, когда прибыл в Таллин. Это было на другой день после освобождения города. Выполнив свои обязанности по службе, я поспешил на улицу Тихазе. Не к себе домой, а к Роберту. Правда, у меня и не было больше дома в Таллине. Ведь дом — это не просто квартира, где ты когда-то жил. Дом — это надежное пристанище, где тебя ждут родные и близкие люди. Если бы мои старики оставались в Таллине, я бы, конечно, в первую очередь разыскал их.
Что сталось с моим другом? Я опасался самого худшего. Это худшее я и пришел узнать.
Поэтому остался на месте.
Поэтому не смог уйти.
Стучу в четвертый раз. Резко, громко, долго. Это уже не стук, а грохот. Колочу кулаком. Весь коридор гудит.
Вдруг за дверью слышится такой звук, будто кто-то встал со стула и немножко его отодвинул. Не дверь ли скрипнула? А вот и шаги. Осторожно переступает человек в домашних туфлях.
И снова все затихает.
Потом скрипит засов. Насколько я помню, раньше на этой двери засова не было.
Ключ поворачивается в замке.
Дверь приоткрывается. Щель шириною в ладонь. Потому что дверь на цепочке. Сквозь эту щель видно испуганное женское лицо.
Я узнаю его.
Я сразу узнал сестру Роберта. Да она и не очень изменилась. Разве что немного похудела, а в остальном — та же лет тридцати женщина. Только глаза совсем другие. Холодные, чужие, недоверчивые. Меня она, как видно, не узнала. Потому что выражение ее лица не изменилось. Меня и правда трудно было узнать. Я в форме. Шинель и погоны офицера Советской Армии. Кроме того, три военных года не прошли для меня бесследно. В коридоре царил полумрак. Было, наверное, часов восемь вечера или половина девятого. А то и больше.
Я подношу руку к козырьку.
— Здравствуйте!
Глаза женщины теплеют. Только на мгновение. А потом глядят очень подозрительно, холодно, отчужденно.
— Сегодня прибыл в Таллин. И пришел...— Я вдруг не знаю, что говорить дальше.
Я действительно смутился. Не смог найти нужных слов. Когда-то, в школьные годы, я поступил бы просто: «Роби дома?» Спустя несколько лет спросил бы более вежливо: «Простите, Роберт дома?» Но в тот далекий сентябрьский вечер я не мог произнести эти слова. Как они прозвучали бы? Я ведь знал заранее, что не найду Роберта. Я был уверен: если Роберт остался з Таллине, фашисты сейчас же его арестовали. Да и вернулся ли он вообще с Ласнамяги? Там были яростные схватки с немцами. А если он и спасся, неужели рискнул остаться в городе? Мне следовало бы спросить, что сталось с Робертом. Но и на это я не решился. Нельзя бередить раны. Поэтому слова застряли у меня в горле. Сейчас, вспоминая, я думаю, что на меня повлияло и поведение старшей сестры Роберта. Чего она боялась, почему не открыла дверь? И, наконец, нельзя забывать и о том, что в их доме я никогда не чувствовал себя совсем свободно и уютно. Мой одноклассник Роберт Виирпуу был славный парень — прямой, энергичный, храбрый. Мы с ним крепко дружили. Никогда— ни до этого, ни после не было у меня такого вер-гого друга. Родители его умерли, он жил у сестер. А сестер его я стеснялся. Особенно старшей, которая работала в суде. Сестры были старше Роберта и меня на шесть-семь лет. В высшей степени порядочные и воспитанные люди. Старшая относилась ко мне с холодным высокомерием. При ней я всегда напоминал рыбу, вытащенную на сушу, и был способен в конце концов совершить какую-нибудь глупость. Приходя к Роберту, я чувствовал себя гораздо свободнее, если дверь открывала его младшая сестра. Но и при ней мне приходилось очень следить за собой. Она разговаривала со мной с утонченной вежливостью. А может быть, так мне лишь представлялось, ведь когда я впервые пришел к Роберту, мне было лет двенадцать, а его сестры были уже молодые барышни, окончившие среднюю школу. Название должности «письмоводитель суда» тогда звучало для меня так, как сейчас не звучит и «министр». О сестрах Роберта у меня было заранее сложившееся мнение, в котором содержалась некая доля почтительного восхищения, и хотя с течением времени восхищение пропало, оттенок почтительности Сохранялся много лет.
— Это вы... Рээвет!
— Да, я.
И я зачем-то повторяю:
— Сегодня прибыл в Таллин. Сестра Роберта говорит:
— Извините.— И закрывает дверь. Звенит цепочка. Дверь снова открывается. Но не настежь. Лишь настолько, чтобы сестра Роберта как раз поместилась в просвете. Она не протягивает мне руку. Не просит войти. Стоит и держится за ручку двери изнутри. Стоит молча, ни слова не говоря. И я не нахожу слов. Тяжело, неестественно странно стоять так.
— Вы, значит... в армии.
Мне кажется, что она заставляет себя говорить. И тут же я понимаю, что она испугана.
— Да,— отвечаю я и думаю: чего же она боится? И еще: почему меня не приглашают в комнату?
— У нас дома никого нет, кроме меня,— говорит сестра Роберта.
— Очень жаль.
Говоря это, чувствую, что положение становится все более нелепым.
Сестра Роберта по-прежнему держится за ручку двери.
Тогда я спрашиваю:
— Где Роберт?
Лицо сестры Роберта меняется. Вдруг делается более человечным. Но тут же снова застывает.
— Его нет.
— Он... умер?
Тяжело спрашивать, но я все же спрашиваю. Молчание.
— Что с ним случилось?
— Он был арестован еще в середине сентября сорок первого года. Заключен в Центральную тюрьму. Последние сведения о нем мы получили полтора месяца назад. Он был расстрелян в начале августа. Вместе с другими ста заключенными. В тюрьме, говорят, было какое-то восстание, или саботаж, или голодовка... разговоры идут всякие. Одни говорят, что всех убили в тюрьме. Другие — что увезли куда-то и там расстреляли. Больше мы о нем ничего не знаем.
Я слушаю ее голос и думаю: этого я и боялся. Роберту надо было любой ценой стараться попасть на корабль.
— Больше мы о нем ничего не знаем,— повторяет сестра Роберта.
Она повторила свои слова потому, что я долго стоял онемев. Я и сейчас не могу сказать, сколько времени я так стоял. Наверно, все же не больше двух-трех минут. Я тогда не обратил внимания, что сестра говорила о брате так, как говорят о чужом человеке. Равнодушно, бесстрастно. Но не ошибаюсь ли я? Может быть, она просто владела собой?
И почему она разговаривала со мной в коридоре?
Когда сестра повторила, что о Роберте ей больше ничего не известно, я как будто очнулся от забытья и спросил:
— А Анна? Как она?
— Анна живет у своих родителей.
— У нее... был ребенок?
— Да, девочка.
В коридоре уже почти темно. У меня мелькнула мысль, что коридор или прихожую не так-то легко осветить. Электричества нет. Станция не работает. Потом я торопливо заговорил:
— Я служу в Советской Армии. Завтра утром выезжаю на фронт. Я оставлю вам номер моей полевой почты. Если что-нибудь понадобится, если я смогу вам чем-нибудь помочь, если что-нибудь случится...
Сестра Роберта быстро перебивает меня: — Что может случиться? Чего ждать?
Почему я так говорил? Почему я сказал: если что-нибудь случится? Я и сейчас этого не понимаю. Опасался я сам чего-нибудь? Нет, этого не было. Наверно, я говорил так потому, что чувствовал себя виновным в судьбе Роберта. Это я вовлек Роберта в рабочее движение. Через меня он сблизился с партией. После школы — мы вместе кончили дополнительные классы, ведь двери гимназии были для нас закрыты — он поступил юнгой на корабль и ушел в море, а я работал во многих местах, где только удавалось зацепиться. Начал посещать вечерний колледж. Роберту пришлось вернуться в Эстонию отбывать воинскую ПОВИННОСТЬ. А когда с н отслужил положенный срок, ему уже больше но повезло: безработных матросов шаталось немало в гаванях всего мира, остался и он на берегу. Мне тоже жилось не сладко. Однажды я уже решил было, что избавился от вечной заботы — где заработать на кусок хлеба: удалось поступить на фанерную фабрику. Год проработал подсобником — ворочал во дворе березовые и еловые колоды. Потом меня в спешном порядке выставили за ворота. Сочли зачинщиком забастовки. В последний год перед июньским переворотом мы с Робертом снова встречались часто. Собирались вместе поработать на строительстве советской военной базы. Роберт поехал, а мне полиция не дала пропуска. Если молодчикам с улицы Пагари удавалось пронюхать, что такой-то человек настроен в пользу красных, то уж его к базам и близко не подпускали. О Роберте охранная полиция еще не имела сведений. Но сам-то он уже хорошо разбирался в обстановке. Вообще он был толковый парень. Много читал. Любил пофилософствовать. Мы иногда говорили и спорили всю ночь напролет. Как-то раз он дал мне почитать свои стихи. Мне понравились.
В первый советский год мы оба работали в Наркомате легкой промышленности. В начале войны вместе вступили в истребительный батальон. Но потом наши пути разошлись. Он был назначен в отряд по охране целлюлозной фабрики, который имел также задание в случае отступления взорвать фабричную электростанцию. А я участвовал в бою под Пыльтсамаа, был ранен. Нам обоим посоветовали эвакуировать наших близких. Мои родители уехали, а его сестры и жена (Роберт женился в начале 1941 года) остались. За несколько дней до прихода немцев — я был уже почти здоров, выписался госпиталя — я позвонил на фабрику, где стоял отряд Роберта. Он ответил мне, что Анна не поедет. Анне никак нельзя оставаться, сказал я. В телефонной трубке долго не слышно было ни звука, потом Роберт ответил, что с Анной наверняка ничего не случится. Я знаю, что он имел в виду. Родители Анны были довольно богатые люди и, возможно, имели связи среди деятелей старой буржуазной власти. Роберт и Анна поженились быстро, словно для них самих неожиданно... Анне нельзя здесь оставаться, повторил я. Роберт молчал. Он любил Анну. Анну будут мучить из-за тебя, продолжал я. Подумай о том, что у вас будет ребенок. Роберт молчал. Наконец ответил, что не смог убедить Анну уехать. У меня было такое предчувствие, что если Анна не эвакуируется, то и Роберт вздумает остаться в Таллине. Выполнит свое задание, если только не погибнет в бою, а потом не будет стараться попасть на корабль, не будет считать это самым важным...
Да, я чувствовал себя виноватым перед Робертом. Или в долгу перед ним. Из-за всего того, о чем я толь--ко что рассказал. Наверное, потому я и говорил так с сестрой Роберта. Но не подействбвало ли на меня и ее поведение? Почему она сразу не открыла дверь? Не позвала меня в комнату? Даже не подала руку? Тревожило ее что-нибудь? Да и я сам разве не сказал «если что-нибудь случится» с такой мыслью: вдруг выяснится что-либо компрометирующее сестру Роберта, и я тогда постараюсь ради Роберта понять ее и помочь? Сейчас .мне трудно дать мотивировку своих поступков. Да и вообще, разве мы всегда говорим только то, что основательно продумано и взвешено? Во всяком случае, мои тогдашние слова были глупые, необдуманные.
— Да нет, ждать ничего не надо,— говорю я. Сестра Роберта молчит. Потом шепчет:
— Если бы знать, что будет дальше. Я опять начинаю торопливо:
— Скоро вся Эстония будет освобождена. Фашисты не в силах остановить наше наступление. Германия войну проиграет. Снова будет мир. Советская власть останется незыблемой. Так будет. А мира и советской власти бояться не надо.
На эти слова сестра Роберта отвечает молчанием.
Я вытаскиваю из планшета листок бумаги и пишу номер полевой почты моей части. Она берет у меня листок. Снимает руку с дверной ручки и вертит бумажку в пальцах.
— До свидания.
Это говорю я. Беру под козырек и добавляю:
— Мы с Робертом были друзьями. Хотел бы быть добрым другом и его дочери.
Сестра Роберта кивает головой, прощаясь. Глаза у нее по-прежнему странные. Смотрят неприязненно, недоверчиво, холодно.
Я поворачиваюсь и ухожу.
За последнее время эта встреча вспоминалась мне много раз. Не потому ли, что я так и не смог стать добрым другом дочери Роберта? Что Инге — так зовут дочь Роберта — и не хочет моей дружбы? И я понимаю ее. Чего стоит дружба, если она не подтверждена делом в самое трудное время?
Я не могу найти никакой другой причины, которая объясняла бы, почему я сейчас снова переживаю эту давнюю, много лет назад происшедшую встречу. Наверное, именно потому.
Я и тогда не забыл этого разговора. В начале декабря, когда наша часть вернулась с полуострова Сырве, я опять поехал в Таллин. Разыскал жену Роберта Анну. Видел и их дочку. Она была больше похожа на мать, но что-то в ее лице напоминало отца, особенно когда она улыбалась. Веселая и шаловливая, она словно и не была ребенком военных лет.
Анна произвела на меня приятное впечатление. Она как будто стала совсем другим человеком. Или я не умел раньше ее разглядеть? Не знаю. В ней было какое-то внутреннее обаяние. Я, наверное, смотрел на нее странным взглядом, потому что она вдруг беспокойно задвигалась и натянула юбку пониже на колени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40