Рассказывал о своем доме и о двух машинах, на одной ездит он, на другой старший сын Харри; живет прилично, да она и сама скоро это увидит. Несколько раз подчеркнул, что на фабрике его уважают, на фабрике он один из старейших foreman'oв, в эстонском понимании foreman — ведущий рабочий, его сменой всегда довольны. Поначалу было трудно, так трудно, хоть вешайся, но теперь он твердо стоит на ногах, вряд ли в Эстонии он жил бы самостоятельнее, чем здесь, в Британской империи. В свое время Эндель хотел выучиться на садовника, мечтал о морозоустойчивых сортах фруктовых деревьев, теперь же говорил о машинах, фальцах и тисках так, будто родился он не в утопающем в садах городке, а в промышленном центре, где вместо деревьев к небу тянутся трубы, башни и мачты.
Особенно много, почти беспрерывно, Эндель говорил по дороге с аэродрома домой и первые дни дома. Живя у сына, она, Мария, заметила и то, что со своей женой и детьми Эндель разговариэает куда меньше, чем с нею, Что было тому причиной^ матушка Лыхмустак и не поняла. Она расстроилась было, что между Эн« целем и Алисой пробежала черная кошка, но потом отбросила эту мысль. Эндель со своей женой жили как всякая пожилая пара, иногда, правда, из их комнаты неслись громкие голоса, но в какой семье этого не бывает. Матушка Лыхмус подумала даже о том, что Эн-цель, чего доброго, недостаточно хорошо знает английский язык, а ведь с Алисой и детьми он должен объясняться по-английски, в семье говорили только на этом языке. Но вскоре она и от этого опасения отказалась. Эндель говорил по-английски складно, за словом в карман не лез, правда, произношение у него было чуть-чуть иное, чем у Алисы и у детей,— у матушки Лыхмус ухо чуткое, в таких вещах она разбиралась,— но с языком у него трудностей не было. В конце концов Мария подумала, что сын так много разговаривает с ней потому, что она ведь не может говорить с другими, ни с Алисой, ни с детьми. Теперь, когда она сидела в самолете, закрыв глаза и откинувшись в кресле с опущенной спинкой, ей пришла вдруг в голову совсем иная мысль: не тяготило ли Энделя где-то в глубине души чувство вины перед ней, своей матерью, что он остался на чужбине и ни разу не навестил ее? Разве не старался он в первые дни расписывать свою жизнь чуть ли не как в раю, позднее, да, позднее, с его языка слетали и другие слова. И ее муж Кристьян становился разговорчивее, проведя всю ночь за картами, или если какая-нибудь женщина привязывала его к своей юбке, женщины на Кристьяна заглядывались.
С Энделем они вели разговор почти каждый вечер. Поначалу их беседы длились по нескольку часов, сын все расспрашивал и расспрашивал ее. Все до последней мелочи о Кристьяне и об Асте, а особенно о Хар-ри. Какой именно специальности Харри обучался и от« чего он помер,— не облучился ли он часом, или, может, подействовали какие-нибудь химикаты, современные химикаты все ядовиты. Он так подробно расспрашивал о болезни Харри, что матушка Лыхмус встревожилась, не подтачивает ли его самого какая-нибудь хворь. Голос у Энделя был сиплый, он часто покашливал. Сын успокаивал ее, что все это из-за здешнего влажного и туманного климата и от курения. Едва докурив сигарету, Эндель прикуривал от нее новую. Слова сына успокоили Марию, но искра страха осталась тлеть. Энделя интересовало и то, как сложилась жизнь его школьных товарищей и друзей; Мария рассказала^ сколько знала. Когда она сказала, что Ильмар, сосед Энделя по парте, закончил университет и занимается изучением каких-то бесконечно далеких туманностей Эндель бросил вдруг резким голосом: «Сумел, хитрюга вовремя удрать!» Тогда для матушки Лыхмус эти слова прозвучали упреком, упреком не только Ильмару„ но и ей. Теперь она больше так не думала, теперь ей многое- представлялось в ином свете, чем показалось поначалу. Эндель еще не раз переводил разговор на Ильмара, с которым они в школе были закадычными друзьями, только Эндель интересовался земными делами— деревьями и кустами, разными растениями, Ильмар же мог без устали рассказывать об удивительных тайнах вселенной. Сын Ильмара обучался в Тарту физике, дочка там же эстонскому языку. Больше детей у Ильмара не было. Эндель как бы мельком заметил^ что, если бы эта сволочь Кютман не рыскал за ним как ищейка, он, пожалуй, стал бы изучать биологию.
Теперь матушка Лыхмус знала, как сложилась его жизнь после насильственного ухода из дома. Сначала ребят, завербованных в подсобные рабочие военной авиации, повезли в Таллин. Ехали они в товарном вагоне, вагон был битком набит такими же, как он, шестнадцати-семнадцатилетними мальчишками. В Таллине их долго не продержали, погрузили вскоре на корабль, на корабле были раненые и много разного другого люда — военные и гражданские, больше всего немцев, но и кадакасаксы — онемечившиеся эстонцы, которые в тридцать девятом по зову Гитлера уехали в Германию, вернулись в сорок первом, а теперь снова стряхивали с ног пыль эстонской земли. Эти чувствовали себя обманутыми и были перепуганы, страшились русских самолетов и подводных лодок. И они, согнанные со всех концов Эстонии парни, боялись аэропланов и подводок, боялись потому, что не хотели вместе с немцами пойти ко дну. На судне рассказывали страшные истории о затонувших кораблях, говорили, что русские подводные лодки подстерегают даже в прибрежных водах Германии и в Датских проливах и что большевистские самолеты бомбят дьявольски метко. Кормили и содержали их как арестантов, настроение у всех было препаршивое. Многие проклинали себя, что не сумели вовремя скрыться в лесу, никто не хотел умирать за немцев, они не сомневались в том, что для Гитлера
они всего-навсего пушечное мясо. И в том, что Германия проиграет войну. Но им повезло, подводные лодки и самолеты на них не охотились. Все радовались, что не стали пищей для рыб, и он, Эндель, тоже радовался. В Германии их перегоняли с места на место, кор-i мили скверно, иногда муштровали. В начале марта сорок пятого года их погнали на фронт, говорили о каком-то решающем контрнаступлении, которое изменит ход войны, но никто из них не верил в россказни нацистов. Из контратаки ничего не вышло, советские танки где-то прорвали фронт, их полк разгромили, он не успел ни разу выстрелить, да и не хотел. Бой был кошмарный, вокруг рвались снаряды, он прижался к земле и обхватил голову руками, ни на что другое он просто не был способен. Сначала немецкие унтеры вели себя воинственно, орали и осыпали ругательствами, позднее и они стали думать только о спасении собственной шкуры. От хваленой немецкой дисциплины и порядка не осталось и следа. После провала контрнаступления их отряд расформировали. Вместе с тридцатью — сорока эстонцами он попал в какую-то тыловую авиационную часть, их использовали как транспортных рабочих, английские и американские самолеты бомбили аэродром непрерывно. Неразбериха была полная, они часто получали противоречивые приказы — то их посылали на восток, то на запад. В конце концов они попали в плен к англичанам. Парни радовались, что душа осталась в теле. Да не много их и было, человек двадцать — двадцать пять, остальных занесло кого куда, а кто был убит. Он оказался среди счастливчиков, вышел из немецкой мясорубки живым и невредимым.
Около года он промаялся в лагере военнопленных в английской зоне. Кормили лучше, чем у немцев, но и там было мало хорошего. Война кончилась, а он жил лагерной жизнью. Эстонцев в этом лагере была не одна сотня. Народ был всякий: и такие, как он, молокососы, и вояки, служившие в полицейских батальонах и в Эстонском легионе, и всякой масти беженцы. О положении в Эстонии в лагере ходили леденящие кровь слухи. Там якобы царят изуверское насилие и террор, каждого служившего в немецкой армии в красной Эстонии ждет в лучшем случае каторга в Сибири, в худшем случае — поставят к стенке: там не разбирают, кто служил в СС, кто добровольцем в полицейском батальоне, а кого насильно забрали на вспомогательные работы в авиацию. Теперь-то он понимает, что слухи эти у распространялись умышленно — чтобы оказавшиеся на чужбине люди не стремились обратно домой, тогда он всего этого не разгадал. Трудно ли заморочить голову семнадцатилетнему парнишке? Он, Эндель, рвался в Эстонию, неотступно думал об оставшейся дома матери, братьях и сестре, но вернуться боялся. Англичане и американцы глядели косо на тех, кто заявлял о своем желании вернуться в Советский Союз, им чинили всяческие препятствия, особенно настойчивых тихо убирали из лагеря, как-то утром одного нашли задушеьь ным. Задушили свои же эстонцы, вроде Кютмана, которые им, молодым и глупым, угрожали, запугивали их, они умели перекрасить белое в черное, а черное в белое. Так что обстановка была тяжелой и смутной. Он был сыт по горло лагерной жизнью и, когда прошел слух, что по договору можно поехать работать в Англию, не стал долго раздумывать. Надеялся, что в Англии он станет свободным человеком, отработает положенные по договору три года, посмотрит, как будут развиваться события в мире, и потом уж решит, как жить дальше. В глубине души мечтал вернуться в Эстонию, но держал язык за зубами. На свете вообще нужно жить, сцепив зубы.
Так Эндель вместе с тремя-четырьмя друзьями оказался в Англии. Не ждали их и там молочные реки и кисельные берега. Профессии не было, языка не знал. Работать начал на этом самом химическом заводе, где работает по сей день. Много лет ему подсовывали самую дрянную работу, приходилось делать то, что сами англичане делать не хотели, зарабатывал всего-то ничего, а работа была самая грязная и тяжелая. Потом его приставили к машине, зарабатывать стал больше. Теперь он уже больше десяти лет foreman. Получает на двадцать пять процентов больше остальных рабочих. Сперва было очень трудно, после окончания договорного срока уехал бы куда глаза глядят, хоть в Америку или в Австралию, но к тому времени у него были жена и ребенок. Вот-вот должен был родиться второй. Да и куда ему было податься?! Нигде его не ждали опекуны или влиятельные дядюшки, которые ^выхлопотали бы ему въездные визы и оплатили дорожные расходы. Не был он и известным деятелем, которого все хотели бы спасти или запрячь в свою телегу. Он был маленькой никому не нужной пешкой, попавшей под колеса войны, и должен был своими силами удержаться на поверхности, выбора у него не было. Возвращение в Эстонию казалось ему неосуществимой мечтой. Временами его охватывало такое отчаяние, что хоть вешайся... Одному богу известно, как бы все сложилось, если бы он не повстречался с Алисой...
Хотя сын говорил о жене только хорошее, у матушки Лыхмус не сложилось с ней сердечных отношений. Невестка чуждалась ее, а она невестки. Может быть, виной тому было то обстоятельство, что они не могли разговаривать друг с другом, Алиса знала значение всего двух десятков эстонских слов: «здравствуй», «бабушка», «как идут дела», «спасибо», «кушать», «спать», «мой сын», «моя дочь», «дорогая», «я тебя люблю». Теперь, по дороге домой, Мария Лыхмус вдруг подумала, что, чего доброго, Алиса и впрямь боялась ее. Боялась, что она отнимет у нее мужа, а у детей отца. Когда Эндель, смеясь, рассказал ей, что маленький Джон говорит, будто бабушка увезет папу в чужую далекую страну, Мария подумала: малыш не мог сам додуматься до этого, ему это вбила в голову мать. Еще она подумала, какая же Алиса зловредная, если внушает такое детям. А если Алиса этого и в самом деле боялась? Всем сердцем? И ведь это ее опасение было не таким уж беспочвенным. Разве не хотела она, Мария, позвать сына обратно домой, разве не с этой мыслью ехала она в Англию? И не только хотела, но и позвала. Позвала, хотя уже на второй или на третий день поняла, что обратного пути для Энделя нет. Его жена — англичанка и дети слишком англичане, чтобы переселиться в Эстонию, а свою семью сын не бросит. Лишь отпетый негодяй может оставить пятерых детей, самый маленький из которых только-только пошел в школу. Матушка Лыхмус еще глубже заглянула в свою душу. Алиса ее боялась, а она Алису обвиняла. Разве не потому чуралась она Алисы, что та стояла между нею и сыном? Что из-за Алисы Эндель остался в Англии? Пока она жила у сына, эти мысли не были столь отчетливыми, но уже тогда она чувствовала именно так. По крайней мере, так казалось Марии теперь. Она приняла за чистую монету слова мистера Смита о том, что после войны во всем мире женщины посходили с ума из-за мужчин, даже англичанки, в общем-то бесчувственные, как колода; Алиса вскружила Энделю голову, для Энделя она была, наверное, первой женщиной, к тому же Эндель оказался человеком до смешного порядочным и по-старомодному честным, вот и стал тянуть воз, в который его запрягли лаской.
Эндсля даже предостерегали, но он влюбился по уши и не внял советам. Слова мистера Смита предназначались не ей, матери Энделя, это он рассказывал своей молодой жене, по его слова дошли и до ушей Марии.
Мистер Смит был эстонцем, как и его молодая жена, Эндель поддерживал знакомство с их семьей.
Может быть, так оно и было, но какое она имеет право обвинять Алису. Когда Эндель и Алиса поженились, он был гол как сокол, не было у него тогда ни дома, ни машины, и на заводе он был на птичьих правах, для англичан всего лишь bloody foreigner, проклятый иностранец. Эндель сам рассказывал ей, каким одиноким и всеми покинутым чувствовал он себя, Алиса не дала ему пасть духом, благодаря Алисе он поверил в себя. Родители Алисы были против их брака, англичане вообще редко роднятся с иностранцами, а Эндель был к тому же беженцем с Восточных земель; отец Алисы до самого своего смертного часа считал его нацистом, нацистов старый Томсон ненавидел. Из-за него, Энделя, Алиса ушла из дома, вначале они несколько J-лет прожили в тесноте в темной наемной комнатушке, Алиса его жалела и ободряла.
Теперь Мария Лыхмус знала и то, что не только из-за Алисы Эндель не приехал навестить ее. Конечно, и Алиса могла из опасения потерять мужа и отца своих детей отговаривать Энделя от этой поездки, серьезная женщина и должна держаться своего мужа, если она его хоть сколько-нибудь ценит, держаться ногтями и зубами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40