Мария честно призналась, что Эндель не приезжал, и сникла. Пастор заметил это и сказал, что поездка из Англии в Эстонию— дело не такое уж простое, как думают иные. Для этого нужны немалые деньги и с документами придется повозиться, к тому же в Англии есть определенные круги, которым поездка придется явно не по нутру. Как среди англичан, так и среди тамошних эстонцев. Слова пастора о людях, смотрящих косо на поездки из Англии в Эстонию, напомнили матушке Лыхмус предположение Харри, что Эндель, чего доброго, боится приехать в Эстонию. Не потому, что он в чем-либо виноват перед советской властью, а потому, что опасается своих хозяев-англичан. Или осуждения самых ярых эмигрантов. Слова Харри привели матушку Лыхмус в уныние: она стала опасаться, не принесет ли ее поездка неприятностей сыну. Уж этого она совсем не хотела. Мария тут же принялась успокаивать себя, что Эндель не звал бы ее, если бы это могло ему повредить, но прежнего спокойствия уже не было. Может быть, Эндель думал, что она не приедет, ведь ей уже восемьдесят стукнуло; может, он звал просто так, желая сделать ей приятное, а не потому, что всерьез ждал ее приезда.
Незадолго до своей смерти Харри написал брату, чтобы тот не настаивал на приглашении, нужно считаться со здоровьем и возрастом матери, а если уж ему так хочется увидеться с ней, пусть сам приезжает.
Харри прочитал матери письмо, он был человеком прямым, окольных путей не любил. Эндель больше и не звал. Но после смерти Харри снова стал приглашать ее в гости. Был бы Харри жив, никуда бы Мария не поехала, Харри решительно возражал против поездки. Он был уверен, что долг сына навестить свою мать в десять крат больше, чем долг матери поехать к сыну. «А кроме того,— продолжал Харри,— не ты, а он живет на чужбине. Тот, кому дорого отечество, для кого такие понятия, как «дом», «родина», что-то значат, тот найдет время приехать в родные края, а не будет просто болтать об отечестве». Вот таким непреклонным был ее Харри. Он и поступал так, как говорил, он часто навещал ее, свою мать. Приезжал по весне и помогал вскопать грядки, благодаря его хлопотам в доме провели водопровод и поставили газовую плиту. Харри звал ее к себе в Таллин, когда будет готова его кооперативная квартира, но не дожил до этого. Да и вряд ли бы Мария перебралась в Таллин, она душой прикипела к тем местам, где прошла вся ее жизнь.
Матушка Лыхмус рассказала попутчику и о своем сыне Харри, умершем от рака крови, и о дочке, убитой бандитами, и о покойном муже, который из-за бессердечия немецких начальников истек кровью. Она словно исповедовалась ему, а ведь был он ей совершенно чужим. Так откровенно она не беседовала ни с Иидой, ни даже с Густавом, добрым другом Кристьяна, который не раз помогал ей в беде, он даже ходил в исполком защищать ее, когда Марию погнали из школы. Надо думать, и тут сказалась предотъездная горячка, но бывает, что незнакомому человеку доверяешь такое» что от своих прячешь в душе за семью замками.
Матушка Лыхмус рассказала и о Кютмане, человек ке, которого она ненавидела всем сердцем. До сорокового года Кютман был в их городе полицейским. Он любил ходить по домам, и горе тому домовладельцу, который не подмажет ему: пачкой папирос лучшей марки, коробкой шоколадных конфет для жены, в начале лета клубникой, летом вишней, а поближе к осени — отборными грушами, без пятен. Зимой для него всегда должна была быть припасена сороковка, иначе он мог придраться и составить протокол, причину всегда можно было найти: то улица не подметена, зимой тротуар скользкий, снег неряшлиро счищер, или номерной знак дома плохо освещен, да мало ли что еще. Летом сорокового года Кютмана вышибли, и он как в воду канул, выплыл снова в сорок четвертом. Ходил в эсэсовской форме и охотился на честных людей. И ее Эндель стал жертвой Кютмана.
Матушка Лыхмус никогда не могла забыть того, что произошло летом сорок четвертого года. Однажды днем их маленькая низкая комнатушка вдруг заполнилась чужими людьми. Двое белоповязочников вели себя не очень уверенно, смекнули, видно, что немцам приходит конец, но третий, Кютман, ростом с каланчу — высокая тулья его фуражки почти касалась низкого потолка, вел себя властно, был нагл и заносчив. Кютман грозился, что, если завтра утром Эндель не явится на сборный пункт, всех их, то есть Марию Лыхмус и троих ее детей, загонят в лагерь. Мария очень тихо и спокойно спросила у Кютмана, почему он, Кютман, желает всем зла. Эсэсовец сначала как будто даже растерялся, он уже давно не слышал таких бесстрашных и откровенных слов, сказанных вот так в упор. Потом сквозь зубы процедил: всему городу известно, в этом доме ждут красных, так пусть они знают — пока придут красные, если они вообще придут, много воды утечет, вполне хватит времени пустить красного петуха в дома тех, кто вздумает саботировать указания властей, у немцев достанет бензина и огнеметов. Пусть мальчишка только попробует сбежать, они его и под землей найдут, руки у них длинные, дотянутся и до Отепяэ и до Тарту. Бросив на ходу угрожающее «я завтра вернусь», Кютман хлопнул дверью, белоповязочники, поджав хвосты, поплелись за ним.
Матушку Лыхмус испугала не угроза Кютмана вернуться, она потеряла голову, когда он дал понять, чтобы Эндель не вздумал скрыться в Отепяэ или в Тарту, Кютман знал ее сестер и, как видно, был готов отыскать Энделя и у них. С этого часа Мария возненавидела Кютмана, раньше она только косо поглядывала на него... В самолете она спросила у соседа: и откуда только в человеке столько жестокости и злобы? Попутчик ответил, что классовая ненависть и жестокость две стороны монеты — одно порождает другое. Этот полицейский связал свое будущее с фашизмом, а оно рушилось у него на глазах, вот это и привело его в такое бешенство.
Сквозь круглое окно самолета матушка Лыхмуд смотрела на приближающееся побережье Англии и изумлялась громадности Лондона, когда они летели над городом. О том, что наплывающая полоса берега — Англия, а раскинувшийся внизу огромный город — Лондон, ей сказал сосед. Он же помог ей дойти до контрольно-пропускного пункта, заполнил за нее регистрационный талон на въезд и сопровождал до тех пор, пока она не нашла сына. Вернее, пока Эндель не заметил ее. Она забыла поблагодарить своего спутника — если бы не он, Мария Лыхмус оказалась бы в затруднительном положении, она не знала ни слова по-английски, а талон, который надлежало заполнить прибывшим, был на английском языке. Да ей непросто было бы заполнить его и на эстонском, за два года в школе она и по-эстонски-то научилась писать не бог весть как, делала много ошибок. И в просторных залах аэровокзала, заполненных торопливо снующими людьми, она заблудилась бы, если бы новый знакомый не помог ей. Он не оставлял ее до тех пор, пока она не встретилась с сыном, а потом исчез незаметно, матушке Лыхмус было совестно, что она не успела поблагодарить его, как положено. Вот и сейчас, когда она вспомнила об этом, ее обожгла горячая волна стыда.
Мария Лыхмус узнала сына с первого взгляда. Да и сын ее тоже, по-видимому. Они, правда, не встречались долгие годы, но Эндель присылал фотографии, где он был снят среди своих детей, а Харри отправил в Англию ее снимки. Когда Мария Лыхмус вынула из конверта первую фотографию — на ней сидели рядом Эндель и его жена, у каждого по ребенку на руках, а около них стояли еще мальчик и девочка,— она даже вздрогнула от испуга. Ей показалось, будто с фотографии на нее смотрит не средний сын Эндель, а ее муж Кристьян, который уже более двух десятилетий покоился в земле. Теперь, живой, Эндель еще больше походил на отца. Ни дать ни взять, Кристьян. Широкие скулы Кристьяна, его крупный горбатый нос, его взгляд, даже мешки под глазами и глубокие складки вокруг рта. Как и Кристьян, Эндель был плечист и немного сутулился. Другие ее сыновья — ни Кристьян, ни Харри — не были так похожи на отца. Потому-то Марии Лыхмус и не пришлось долго присматриваться к пожилому мужчине, спешившему ей навстречу, она сразу узнала в нем своего мужа, то есть сына.
Позднее Эндель рассказал, что он уже издали узнал ее, свою мать, и прежде всего по одежде — по пальто сшитому на местный эстонский манер, и по шляпе, и ридикюлю, которые он помнил с тех давних детских времен. По одежде и по обличью прежде всего и только потом по лицу ее чисто эстонская внешность и манера держаться сразу бросились ему в глаза. Сын много раз повторял слова «на местный эстонский манер» или «чисто по-эстонски», матушке Лыхмус это показалось странным. Эстония есть Эстония, на чужбине ведь Эстонии нет, чтобы нужно было отличать родную Эстонию от Эстонии в чужих краях. Что же касается ее внешности, то она не очень задумывалась над этим, собираясь в путь. За нарядами Мария никогда не гналась, да и не было у нее такой возможности, каждый цент или копейка уходили на вещи куда более необходимые, просто она оделась попраздничнее, как обычно, когда шла в гости. Мария надела новое пальто, по фасону оно напоминало ее старое, еще предвоенное. Ей нравились просторные и длинные пальто, с модой она не считалась. Это было сшито на заказ лет десять тому назад по образцу старого, в магазине готового платья она могла бы купить дешевле, но короткие и зауженные в талии, как тогда носили, ей совсем не нравились. Несмотря на десятилетнюю давность, пальто выглядело совсем новым, она его редко надевала. Шляпа, как и летние перчатки и ридикюль, была куплена до войны, шляпу, перчатки и лаковый ридикюль она почти не носила — не любила щеголять; по городу и на рынок Мария ходила в косынке и с хозяйственной сумкой. На ногах у нее были новые с иголочки туфли, левая поначалу жала на мизинец, но потом разошлась, туфли были удобные. Старомодная одежда Марии Лыхмус и впрямь напоминала конец тридцатых годов, так одевались до войны степенные матери семейств в провинциальных городах.
На аэровокзале они с сыном обменялись всего несколькими словами: «Здравствуй, мама!» — «Эндель..».— «Как я рад, что ты приехала. Что ты смогла приехать».— «Сын, сынок...» Слезы выступили у Марии на глазах, она попыталась сдержать их, но не смогла. Сквозь слезы она видела своего сына и мужа одновременно, на какой-то миг ей даже показалось, что вокруг нее собрались и старый Кристьян, и Эндель, дочь Аста и сыновья Кристьян и Харри, все пятеро, вся ее семья. Но они тут же исчезли, ее дочь и сыновья, не стало и старого Кристьяна, остался один Эйтель, ее средний сын, которого она в своих мыслях десятки раз хоронила и снова воскрешала. Эндель взял ее под руку и провел через огромный, кишащий людьми зал аэровокзала туда, где она должна была получить свой чемодан. Эндель безошибочно узнал ее фибровый чемодан с блестящими металлическими уголками, чемодан Эндель помнил так же, как и ее шляпу, пальто, ридикюль и перчатки. Позже, во время вечерних бесед с сыном, выяснилось, что Эндель так же хорошо помнил и все остальное: их дом, расположение каждой комнаты и расстановку мебели в них, сад и каждую яблоню, грушу, сливовое и вишневое дерево, каждый куст малины, крыжовника и смородины. Эндель помнил даже такие вещи, о которых она давно позабыла,— например, флюгер на крыше, его Харри снял уже лет десять тому назад: он проржавел и в ветреные дни жутко скрипел. Если бы кто-нибудь стал расспрашивать матушку Лыхмус, какие они из себя — аэровокзал и город Лондон, она бы ничего путного рассказать не смогла. Как во время прибытия, так и при отъезде ей было не до великолепия аэровокзала и не до лондонских зданий, рекламных огней и машин; об аэровокзале она запомнила только то, что он кишмя кишел людьми и что у носильщиков были легкие бесшумные тележки из никелированных труб; наверное, тележки запомнились ей потому, что она сама не один десяток лет катила тачку на рынок и с рынка; поначалу тащила за собой маленькую низкую тележку на четырех скрипучих колесах, позднее толкала перед собой двухколесную высокую тачку, от которой затекали руки и вздувались жилы на шее. В последние десять лет тачка у нее была легкая, на шарикоподшипниках, ее для Марии приобрел Харри. Харри уговаривал мать вообще отказаться от тачки, от тачки и от торговли на рынке, но она его не послушалась, она не хотела остаться на его иждивении, а пенсии, которую ей платили за сына Кристьяна, не хватало. К тому же Харри зарабатывал немного, только когда защитил свою диссертацию, начал сводить концы с концами, до этого он сам нуждался в ее помощи, сад выручал и его. Встал на ноги и помер, жизнь часто жестока к людям. А что касается Лондона, то ей запомнились высокие омнибусы, таких двухэтажных машин ей раньше видеть не приходилось. Эндель то и дело указывал ей то на одно, то на другое здание, на собор, торговый или банкирский дом» но Мария толком и не слышала, что сын рассказывал ей о городе, в душе у нее все еще царило благостное чувство, охватившее ее, когда ей показалось, что вместе с Энделем перед ней стоят два Кристьяна, Аста и Харри. Встреча с сыном ослепила и оглушила матушку Лыхмус, она не замечала ничего вокруг себя, то же самое было и при расставании. Поэтому она мало что могла бы рассказать об аэровокзале и о столице Англии.
Матушка Лыхмус собралась с мыслями лишь тогда, когда Лондон остался далеко позади. Ехать им пришлось долго, Эндель жил не в Лондоне, а в маленьком городке в сотне километров к западу или северо-западу от Лондона. У них было достаточно времени поговорить, наперебой спрашивая друг друга и отвечая теперь матушка Лыхмус поняла, что и Эндель взволнован. Но она поняла и то, что сын сильно изменился, он стал совсем другим человеком. Внешне Эндель очень походил на отца, но только внешне, не характером. Из Кристьяна, бывало, клещами слова не вытянешь, Эндель же был довольно говорлив, куда разговорчивее Асты и Харри. Мальчиком он не был таким словоохотливым, во всяком случае, насколько она помнила. Так думала матушка Лыхмус, сидя рядом с сыном в машине, слушая его и отвечая на его вопросы. Еще она отметила про себя, что Эндель словно бы любит похвастаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40