Все могло случиться. Но это не имеет значения, главное, чтобы ноги держали, чтобы он в силах был сделать столько шагов, сколько понадобится. Когда-нибудь же приведут его куда-то...
Он пытался запомнить весь свой путь, каждый поворот и закоулок коридора, но не смог сосредоточиться, ноги были слишком слабые. На то, чтобы не упасть, уходили все силы до последней капли, даже сила зрения.
Пол был твердый и скользкий... Разве во всех зданиях полиции полы сделаны из известняковых плит? Или его никуда и не перевозили? Каждый шаг стоит десяти, потому-то и коридоры кажутся бесконечными. Конвоиры разговаривали между собою, их было двое. Слова не задевали слуха Эннока, он и не старался уловить их смысл. А ведь следовало бы поинтересоваться, о чем говорят конвойные, подсознательно он понимал это, и все же слова не задерживались в ушах.
Эннок опять споткнулся, наверное, потому, что его толкнули, но, к счастью, удержался на ногах.
Навстречу им шли трое или четверо мужчин. Эннок и теперь почувствовал, что внутренний голос велит ему запомнить лица приближающихся людей, но опять не нашел в себе силы выполнить приказ. Он, правда, поднял голову, устремил взгляд на идущих, но не смог различить их лиц. Перед глазами двигались только бледные пятна, которые расплывались, а через минуту он вообще забыл, что им встретились люди.
Потом он потерял равновесие и свалился куда-то, больно ушиб колени и лоб, скатился еще ниже, на него посыпались новые толчки и удары. Только позже он сообразил, что упал с лестницы. Лестницу он не заметил, лестница — это пустяки, и что он упал, тоже неважно, главное сейчас — подняться на ноги. Опираясь о стену, он попытался встать, соскользнул обратно, попробовал снова, приподнимаясь дюйм за дюймом. Позади слышались злые голоса, кого-то ругали — по-видимому, его, Эннока. Тут же он почувствовал, что его подхватили под мышки и поволокли. Он силился стряхнуть с себя чужие руки, но напрасно — мышцы ему не повиновались. Хотя бы упереться ногами, зашагать самому. Это в конце концов удалось, но его уже больше не отпустили.
Эннок не мог бы сказать, сколько времени его так тащили, ему казалось, что очень долго. Наконец остановились, до слуха донесся скрежет ключа в замке, открылась дверь, и Эннока втолкнули в нее. Теперь, когда его уже никто не поддерживал, он пошатнулся, перед глазами все завертелось, ноги словно натолкнулись на какое-то препятствие, он понял, что падает, инстинктивно попытался за что-нибудь ухватиться; сперва руки встретили пустоту, потом уцепились за нечто движущееся. «Человек...» — мелькнуло у Эннока в голове, и это было последнее, что он еще смог понять.
Все, что было потом, уже не доходило до его сознания. Ему не дали упасть, подхватили, и его обмякшее тело повисло на чьих-то руках. Стали искать, куда бы его положить, при этом возник спор: человек с красным, как у мясника, лицом требовал, чтобы очистили место на нарах, но заключенные, понуро сидевшие там, злобно загалдели — нары были лучшим местом для спанья в сырой камере. Наконец освободили кусок пола у самой стены, как раз тот, где Эннок лежал и прошлой ночью. Его никто не знал. Правда, сейчас и близкий человек едва ли его узнал бы: распухшее лицо было все в синяках и кровоподтеках, передние зубы выбиты. Но его здесь и раньше не знали. Одни находили, что ему лет тридцать пять — сорок, другие — что он много старше, хотя мясник утверждал, что вначале его кудрявые волосы не были такими седыми. Так как Эннока то и дело забирали на допрос и всегда беспощадно избивали, в камере считали, что он какой-то заправила, во всяком случае, человек, который многое знает. Он явно не был из числа местных вожаков, местного хоть кто-нибудь да узнал бы, пусть даже лицо Эннока было страшно изуродовано побоями. К тому же местных активистов схватили сразу, в самом начале, и большинство расстреляли. Конечно, тех, KTО не догадался вовремя скрыться, кто был слишком наивен или слишком привязан к родному дому и не решился покинуть город. Заключенные не считали себя никакими деятелями, многие уверяли, что они, ни в чем не повинные и порядочные люди, стали жертвами недоразумения или тайного доноса, они доказывали это друг другу и следователям и ждали, что их выпустят но вместе с тем все больше теряли надежду на спасение. Время от времени некоторых из них уводили ночью и потом зарывали где-нибудь в лесу за городом или в противотанковом рву. Поэтому все боялись наступления темноты.
Эннок начал приходить в себя как раз в ту минуту, когда в дверях появился надзиратель и вызвал кого-то с вещами. Эннок не сразу понял, что происходит, глаза его только различили просвет открытой двери, который вырисовывался более светлым пятном на черной стене, и темную фигуру, стоящую на фоне этого пятна. Попытался понять, где находится, что делается вокруг, почему он лежит на полу. При этом убедился, что на полу лежат и другие люди, весь пол сплошь устлан телами.
— Скорей, скорей! — раздалось у двери, и Эннок забеспокоился. Ему показалось, что окрик относится именно к нему, он попытался сесть, но из этого ничего не вышло. Все тело вдруг обожгло болью, внизу живота жестоко резануло, только правая рука была как деревянная, даже пальцы не двигались. Из головы будто все высосали дочиста, не осталось ни одной мысли и новые не появлялись, было только свинцовое, налитое болью тело и растущее чувство тоски и тревоги.
Потом он заметил, что посередине камеры кто-то поднялся и встал, что стоящий — человек высокого, прямо-таки гигантски высокого роста, что этот огромного роста человек хочет куда-то идти и все следят за его движениями. Вместе с этим он услышал взволнованный шепот, почувствовал напряжение, возникшее в камере, и вдруг вспомнил все. Вспомнил, где он, что с ним случилось, понял, почему вся камера затаила дыхание.
Человек не двигался с места, хотя как будто ногой искал, куда ступить. Эннок здесь познакомился с этим человеком. Его фамилия была Викеркаар, странная фамилия. У него было четверо детей, два сына и две дочери, старший ушел с мобилизованными, о младшем старик ничего не знал и очень беспокоился. Дочери уже жили отдельно, о дочерях он вспоминал редко, все заговаривал о младшем сыне. Спрашивал у каждого нового заключенного, не знает ли тот случайно чего-нибудь о Хельмуте Викеркааре, таком худеньком, высоком белобрысом пареньке восемнадцати лет. Пропал еще в начале июля. У Эннока старик тоже спрашивал, Эннок ответил отрицательно — он такого парня не встречал. А хотелось бы что-нибудь сообщить старому Викеркаару, он казался славным человеком.
Старик все еще искал, куда шагнуть, на полу трудно было найти даже пядь свободного пространства; он, видимо, боялся наступить на кого-нибудь и поэтому не трогался с места. Надзиратель заорал, чтоб он пошевеливался, не то получит в зубы. На Викеркаара угроза не произвела впечатления, он, глядя вниз, попытался не спеша втиснуть правую ногу между телами. Потом люди стали давать ему дорогу, лежавшие у дверей сдвинулись потеснее, и так он смог пройти. В дверях произнес:
— Прощайте.
— Прощай,—откликнулись люди.
Эннок тоже пробормотал «прощай» и подумал: поскорее бы настал и его черед.
Дверь камеры захлопнулась, ключ проскрежетал в замке, и сразу все стихло. Слышно только дыхание, шорох одежды, слышно, как люди поворачиваются с боку на бок, стараясь найти более терпимое положение одеревеневшему телу. Кто-то прошептал что-то, но тотчас же замер и шепот. Было уже, наверное, за полночь— час или половина второго, а может быть, и два часа: иногда палачи запаздывали. Эннок тоже пошевелился. Каждое движение вызывало боль, острее всего резало в паху: когда он свалился на пол, его ударили ногой в живот. Избивавший Эннока костлявый верзила был опытен в своем ремесле, он, видимо, даже испытывал удовольствие. В полиции и в тюрьмах всегда есть такие. Энноку и раньше случалось попадать в руки подобным людям, он узнавал их еще раньше, чем они приступали к делу.
Эннок понимал, что необходимо заснуть, сон подкрепляет лучше всего, а к утру надо набраться сил. Утром все начнется сначала, и нельзя показывать им свою слабость: если заметят, что он обессилел, тогда все пропало. Кричать нельзя, просить пощады нельзя даже глазами. А пол качается слишком часто, вокруг волнуется море, и тогда Эннок уже не сознает, где он и что говорит..
Заснуть не удалось. Мучила жажда, но Эннок не решался встать и посмотреть, есть ли еще вода. Вначале им вообще не давали воды и только после протестов камеры поставили в угол бидон с водой. К вечеру он обычно бывал пуст. У Эннока не было сил дойти до двери, да он и не смог бы пробраться между спящими. Старик ведь тоже сначала не мог двинуться: ночью по этой камере может пройти только тот, кто твердо держится на ногах.
Потом захотелось по нужде, потребность вскоре стала нестерпимой, и Энноку пришлось все же подняться, Это оказалось труднее, чем он предполагав Гораздо труднее — его, видно, совсем изувечили. Вдруг не хватило воздуха, в ушах зашумело. Кто-то застонал... Это он сам. Эннок стиснул зубы и сделал первый шаг. Первый шаг удался, хотя колени дрожали, как у дряхлого старика. Хотя бы нащупать правой ступней свободное место... Под ногу что-то попало, наверно, чья-то рука, но ее, слава богу, отдернули. Делая следующий шаг, он сразу нашел свободное пространство, хорошо что так повезло, теперь до двери остается всего четы-ре-пять шагов. От стены удаляться не следует, о стену можно опереться, если потеряешь равновесие. Кое-как Эннок доковылял до параши, от нее несло вонью. Эннок радовался, что не упал. Хотя бы и на обратном пути так повезло! Мочиться было больно, боль стреляла в пах и в спину. Ничего, пройдет, успокаивал себя Эннок. Он дотащился и до бидона, но там оказалось пусто, ни единой капли. Значит, попить удастся только утром, до утра еще далеко, к утру, может быть, и ноги чуть окрепнут. Обратно он пробирался уже не так удачно, наступил на кого-то, его выругали, он пробормотал что-то вроде извинения, споткнулся и грохнулся о стену. Хорошо, что держался поближе к стене. Камера словно раздвинулась, он вдруг оказался не у той стенки. Проклятая темень, не удивительно, что не находишь своего угла. Эннок вдруг улыбнулся и как будто почувствовал прилив новых сил. Его позабавило, что он боится заблудиться в четырех стенах. Если сохранилось чувство юмора, еще не все потеряно.
В своем углу Эннок ушибся затылком. Как будто его еще мало колотили по голове! Верзила любит лупить резиновой дубинкой по затылку. И откуда только берутся такие типы? А еще бывший рабочий, говорят, шорник, не какой-нибудь хозяин мастерской, а наемный рабочий. Рабочие бывают разные, не все ангелы, иной Готов своему же брату глаза выцарапать. К счастью, Пролетариат в целом гораздо лучше, пролетариат как целое двигает историю вперед.
Эннок лег на левый бок, на левом боку скорее удавалось заснуть, на левом боку он спал обычно по ночам. Мясник, храпевший рядом, занял почти все место у стены. Эннок отодвинул соседа чуть подальше. Мясник был добродушный человек. Мясники часто бывают грубыми, может, это и не мясник? От соседа исходило тепло, хоть спина немножко согреется, пол такой холодный. Теплоту тела надо беречь, надо теснее прижаться к мяснику, так спать еще ничего, плохо было бы лежать одному на сыром полу камеры.
Эннок почувствовал, что ему опять не хватает воздуха, и стал успокаивать себя тем, что воздух здесь действительно тяжелый: в такую конуру втиснули полсотни заключенных. «Со мной все в порядке, я сейчас засну»,— внушал он себе. Спать нужно, задремать хоть на час, хоть на полчаса, иначе завтра же наступит конец.
Эннок вынужден был себе признаться, что боится завтрашнего дня, боится нового вызова: в последние дни допрос после первых же вопросов превращается в избиение. Эннок не знал, много ли он еще будет в силах вынести; этого, наверное, никто не знает, один начинает говорить сразу, другой терпит побои дольше, а третий так и умирает, не раскрыв рта. А где его, Эннока, предел? Может, правильнее было бы привести их в такую ярость, чтоб они со злости его сразу застрелили? Все равно он обречен на смерть, так зачем же подвергать себя новым и новым пыткам? Вдруг им «зсе-таки удастся развязать ему язык, ведь никто не знает, где его предел. Кто может поручиться, что он, Эннок, не ослабеет уже в следующий раз?
В груди царапает и жжет, но кашлять нельзя А, ерунда, можно преспокойно откашляться, ведь вон там у двери кто-то натужно кашляет. Или это собака лает? У соседей есть собака, беспородная дворняга, это, наверно, она и тявкает. А вот и другой пес гавкнул... Нет, нет, нет, это не лай собаки, это кашляет человек, здесь многие простужены, помещение не отапливается,, на стенах пятна плесени. О господи, хозяйка ведь предупреждала, чтоб я не выдал себя ни единым звуком, ей, видно, стало меня жаль. Будь хозяйка одна дома, тогда можно бы, зажав рот рукой, осторожно прокашляться, на улице ничего не было бы слышно. Но сейчас нельзя, сейчас на кухне сидит гостья, болтливая старуха соседка, она без умолку говорит о каком-то сыне аптекаря, вернувшемся из Германии, и о том, что сам аптекарь умер в Дрездене от разрыва сердца. Сын аптекаря сразу ее узнал, подумать только, какой хороший, вежливый человек, не забыл старую дворничиху, поздоровался, ни капельки не чванится, хоть и служит не то в военной части, не то в полиции, не то еще где-то большую должность занимает, в прежние времена учился на пастора... Заткнуть рот платком, если иначе не удержать приступ кашля,— хозяйку нельзя подводить. Пускать на ночлег посторонних людей, укрывать неизвестных запрещено под страхом смертной казни, об этом, наверное, знала и хозяйка, но все же не отказала. Просто счастье, что он попал к отзывчивому человеку, действительно большое счастье: сейчас ведь даже люди, сочувствовавшие новому, совершенно терроризованы, что уж говорить о пожилой школьной уборщице, далекой от всякой политики. Скрываясь в сараях и шалашах, Эннок простудился, тело горело в жару, ему было просто необходимо хоть одну ночь провести в тепле, собраться с силами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40