Хозяйка заварила липовый чай и положила в него меду, завтра станет лучше, завтра можно будет продолжать путь. А было ли вообще разумно отправляться в Таллин, имел ли он право действовать на свой страх и риск? Но к нему никто не явился, никто не попытался с ним связаться, поэтому и пришлось рискнуть. Ходили слухи, что в Таллине все коммунисты, оставленные в подполье, арестованы, в газетах тоже писали о ликвидации центра Сопротивления... Не было ли благоразумнее просто спрятаться, поберечь свою шкуру?.. Где платок, иначе невозможно, в груди словно клокочет что-то, левой рукой зажать рот, укусить себя за большой палец, если не найдется платка. Старуха соседка болтает без конца... Вот наконец платок, скорее, скорее заткнуть рот, иначе каждую секунду может раздаться страшный шум. В Таллин он пробирался напрасно, тех, кого разыскивал, не нашел, а слухи оказались верными, пришлось мгновенно скрыться из города. Пассажирские поезда не ходили, да он и не решился бы ехать поездом; избегал он и шоссейных дорог, где проверяли документы. Ночевал в сараях, хотя было уже начало ноября. И вот чем это кончилось. Пот льет градом — это ничего, вот удушье — это страшнее... но дышать он может, если б насморк, совсем было б худо. Сердце застучало как-то странно, он хрипит, точно загнанная кляча. Побежала бы старуха доносить, если б узнала? Побежала бы, побежала бы наверняка, слышишь, как она сейчас ругает красных, и не просто так, мимоходом, а с яростью; видимо, всю жизнь прислуживала барам, слуги часто перенимают образ мыслей своих господ, ведь они мечтают и сами выйти в баре. По лицу течет пот, воздуха все меньше, меньше... Л если натянуть пальто на голову и откашляться в подушку, откашляться в половину, нет, в четверть рта, больше нет сил сдерживаться, платок не помогает, ничего не помогает... Кто-то здесь кашляет, может быть, его, Эннока, кашель и не будет слышен. Нет, нет, нет, глубже засунуть платок в горло, прикусить зубами кулак. Лучше задохнуться, чем подвергнуть опасности хозяйку и себя.
Почему в соседней комнате вдруг стало тихо? Мертвая тишина.
Неужели все-таки он закашлялся?
Почему соседка больше не тараторит?
Чьи это шаги?
Так скрипят несмазанные дверные петли.
Что это за глухой звук? Кто-то упал?
Он сам отнес хозяйку в лодку? Или товарищи помогли? Что-то неясно. Во всяком случае, хорошо, что они смогли выйти в море. До берега уже недалеко, их там встретят приветливо, там свои, свои. А куда же девались все остальные, их ведь было семеро и еще хозяйка... Но хозяйка лежит, как неживая, на дне лодки, там хлюпает вода, лодка протекает, хозяйку надо бы приподнять повыше, но одному в качающейся лодке это сделать трудно. А теперь в головах у хозяйки появился кто-то чужой.
Это полицейский, милиционер, пограничник или эсэсовец? Соседка все-таки донесла, вечно где-нибудь кроется предатель: его, Эннока, выдают уже третий раз... Полицейского или эсэсовца надо спихнуть веслом в море...
Внизу живота резануло острой болью, и эта боль снова вернула Эннока в камеру, лодка с безжизненным телом хозяйки и чужим мужчиной растаяла. Рядом храпел мясник, у другой стены кто-то громко кашлял, кашель звучал пронзительно, как лай собаки... Это все ему еще снится или действительно там кто-то кашляет? Такие минуты, когда в голове все путалось и он уже не понимал, бодрствует он или видит сон, случались все чаще. И днем Энноку мерещились странные видения, он пытался отогнать рожденные воображением картины, думать о чем-нибудь другом; иногда это удавалось, но чаще всего ничто не помогало.
Сон Эннока теперь всегда был полон кошмаров, он был слишком измордован, чтобы спать спокойно. Мучили тяжелые сны, утром он их не помнил, но по ночам часто просыпался весь в поту от ужаса. В тюрьме на Батарейной он спал спокойнее даже тогда, когда ему не давали спать, спал чуть ли не стоя, под бьющий по нервам шум. Теперь же он просыпался каждые четверть часа, сон без галлюцинаций казался небесным даром. Раньше не случалось, чтобы нервы подводили Эннока. Работая в подполье, он никогда не терял хладнокровия, даже загорал на пляже, так как был уверен, что шпики там искать не догадаются. На Батарейной пять месяцев сидел в одиночке, а храпел, как медведь; еще перед этим, нынешним, провалом Эннок мог владеть собой, а сейчас он уже не хозяин своим мыслям и ощущениям. В результате сотрясения люди
сходят с ума. А его все время колотят по голове, резиновая дубинка, наверное, уже растолкла ему мозг, шорник всегда лупит по голове, резиновой дубинкой по затылку и по макушке... Нет, нет, об этом нельзя так много думать.
В восемь часов утра их разбудили, надзирателям неохота было начинать раньше. Как раз перед побудкой Эннок уснул более спокойно, он успел проспать так час с лишним, потом раздался пронзительный свисток надзирателя. Эннок попытался еще подремать хоть пять минут и действительно задремал; он, казалось, опять был в силах управлять собой. Наконец пришлось подняться и ему. Он чувствовал себя настолько окрепшим, что не оперся о стену, но, как видно, переоценил свои силы: ноги просто не работали. Он опять сел, что- бы собраться с духом, мышцы болели, шея словно окостенела. Голова кружилась. Как только он сел на полу, все вокруг поплыло. Вставать на ноги надо очень осторожно. Появилась тошнота, удары ногой в живот сделали свое дело. Он, правда, старался напрягать мынь цы живота, чтобы хоть как-то защитить внутренности, но временами терял сознание, а те, наверное, продолжали бить. Поддаваться тошноте не годится, рвота еще больше ослабляет, каждый кусок пищи надо переваривать до конца, ведь силы сейчас нужны больше, чем когда-либо. А какую силу может дать свекольная ботва, жира в супе не бывает ни капли, впрочем, жир и ни к чему, если печень и желудок начинают бастовать...
И вдруг Эннока охватила злость на самого себяз неужели он совсем уже раскис, только и знает, что хныкать? Тут и без него хватает таких, что стонут и ноют. Опираясь о стену, он нако! ец с трудом поднялся. От напряжения голова кружилась еще сильнее, он почувствовал, что за ним следят, и попробовал отойти от стены. Ноги не подкосились; ничего, что колени дрожат, главное, он стоит, движется. Но глаза застлал туман, Эннок чуть не потерял равновесие. Спотыкаться и падать нельзя, спотыкаться и падать можно на футбольном поле, а не в тюрьме.
Кто-то поддержал его. Эннок охотнее всего оттолкнул бы непрошеного помощника, даже попробовал высвободить руку, но не смог — то ли его держали очень крепко, то ли у него совсем не было сил. Хотел крикнуть, чтоб отошли подальше, но что-то связывало язык8 наверное, чувство собственной беспомощности, Его куч
да-то повели. Эннок понял, что ведут к нарам. У стены помещались одни над другими двое нар, днем здесь лежали больные или те, у кого кулаки были потяжелее... Видно, считают, что он совсем уж доходит, иначе так не поступили бы. В тюрьме о соседях не очень-то заботятся, другое дело, если в камере с тобой товарищи, как это было на батарейной. А здесь только несколько человек держатся вместе, остальные — каждый сам по себе. Страх заставляет, что ли?
— Убирайся! Я тебе сказал: проваливай отсюда! — крикнул кто-то прямо над ухом у Эннока, наверное, человек, который его вел.
— Все равно подохнет, — пробурчал кто-то в ответ
— Убирайся, слышишь?
Это голос мясника, в самом деле, это его гулкий, как из бочки, бас.
— Я бы не стал разыгрывать милосердного самаритянина,— послышался новый голос.— Из-за таких, как он, мы и попали в беду.
— Вот отделают и тебя как следует, тогда запоешь иначе.
Теперь Эннок уже не сомневался, что это мясник.
— Меня привезли сюда по ошибке, им еще влетит за это. Я не какой нибудь прихвостень красных.
— А я какой прихвостень? У меня коммунисты забрали мясную лавку на самом бойком месте, устроили там паршивую зеленую. А видишь, теперь уже пятую неделю держат за решеткой... Ну, ложись хорошенько.
Последние слова относились к Энноку, он это понял, Мясник за него заступается, что это за человек, в сущности? И по какому праву о нем, Энноке, заботятся, он никого не просил помогать, он еще сам в состоянии... Посидит минуту, пока туман перед глазами разойдется, уложить себя не позволит, он не должен распускаться, нельзя...
— Тебе надо отдохнуть,— сказал мясник.— Больше чем кому-нибудь другому. Они тебя в покое не оставят. Я не знаю, кто ты такой, это не мое дело, но уж если кто имеет право лежать на нарах, так это ты. Ты...
Кто-то вмешался:
-— Тут избранных нет, у меня...
Мясник оборвал его:
— Сейчас с тобой еще ни хрена не случилось. Подожди, намнут тебе бока, тогда и ты получишь свое
право. Надеюсь, это будет не сегодня-завтра,— заключил он спокойно и обратился к Энноку: — Ну, ложись!
— Дело еще не совсем плохо,— пробормотал Эннок.
— Тут никто так не измочален, как ты.
— Не я первый, не я последний,— произнес Эннок. Его голос прозвучал глухо, показался ему самому чужим. Спорить больше не хотелось.
Эннок не лег, а сел. Это тоже помогло, туман перед глазами, и правда, рассеялся, все стало видно. Мясник с толстой бычьей шеей и багровым лицом сидит рядом, От него так и пышет силой и здоровьем, пять недель тюрьмы еще никак на нем не отразились. Энноку хотелось бы побольше о нем узнать. Временами мясник казался ему безусловно честным человеком, но тут же просыпалось недоверие— не хотят ли влезть к нему в душу, не стукач ли этот мясник? Эннок подавлял сомнения, возникало даже нечто вроде симпатии. Настроения и чувства сменялись быстро, а настороженность оставалась, настороженность должна сохраняться всегда и везде.
Томила жажда. Воду приносят во время завтрака, редко когда раньше. Эннок верил, несколько глотков воды воскресят его. Надо всегда верить во что то, веру нельзя терять. Если бы он в тридцать восьмом году потерял надежду, лучше было бы сунуть голову в петлю. Так и делают, суют голову в петлю — те, кто не видит больше ни единого луча света.
Мясник протянул ему ломтик хлеба с тонким кусочком сала. Эмиок недоверчиво уставился на хлеб \\ «сало, мясник опять сделался в его глазах подозрительным, еще подозрительнее, чем раньше. Здесь не делятся куском, каждый заботится прежде всего о себе. Эннок все же взял хлеб и принялся медленно жевать, но после нескольких глотков аппетит пропал, желудок не принимал пищи. Это потому, что пить хочется, подумал Эннок, с водой было бы легче проглотить, язык не был бы такой распухший. Вода нужнее человеку, чем хлеб и сало. Эннок вспомнил, что иногда в тюрьме разрешались передачи, наверное, и мясник получил передачу, видно, жена заботится. Мясник и сало — это одно с другим вяжется... Мясник, сало и бычья кровь. В камере, несомненно, есть стукач, в каждой тюрьме и арестном доме сидят стукачи, все высматривают, выведывают но, наверное, мясник не из таких. Почему его арестовали, обычно мясники политикой не занимаются, мяснику
должны быть настроены против советской власти — она положила конец спекуляции скотом и мясом.
— Жена прислала,— заметил мясник.
Эннок понял, что это относится к хлебу и салу. Он спросил:
— За что тебя посадили?
— Видно, первая жена наклепала. Или кто другой донес. Сейчас страх сколько доносов.
Больше Эннок не спрашивал, ему показалось, что мясник не хочет отвечать точнее. Вполне разумно, к чему выбалтывать все чужому человеку, к чему вообще болтать, разве только для того, чтобы поднять собственное настроение.
— При обыске у меня нашли пистолет, Теперь счи« тают подпольщиком и партизаном. И, что глупее всего, это был ТТ, красноармейский. Мне и в голову не пришло, что могут явиться с обыском. Разве я не сумел бы спрятать? В моем деле без пистоля не обойтись в такое смутное вреМя. Нашел я эту штуку в канаве у дороги, всего-то два патрона было... И вот приволокли сюда. Кто-то, кто знал и на меня зуб имел, настукал. Думаю, что бывшая жена. Если бабу бросишь, она никогда не простит.
Эннок посмотрел на мясника внимательнее. Обросшее бородой, много дней не мытое красное лицо, веселые глаза — видно, человек чертовски сильной души, если глаза все еще веселые. Ни у шпиков, ни у стукачей веселых глаз не бывает. Толстая шея, как у борца, мужчина с таким затылком действительно может быть мясником. Большие руки и ноги, он, наверное, и вообще силач, в партизаны годился бы, глаза веселые, крепкий и нацистов, кажется, ненавидит.
Принесли завтрак и воду.
Жажда заставила Эннока встать и потащиться к бидону. Вокруг посудины была давка. Эннок ждал, опершись рукой о сырую стену. Наконец и он смог пробраться поближе, взял кружку, висевшую на цепочке. Воды еще было достаточно, и он стал жадно цить.
Обратно к нарам Эннок шел гораздо более твердыми шагами, довольный тем, что ноги слушаются лучше, А теперь, и правда, можно лечь и лежать, пока не вызовут, вдруг до обеда оставят в покое?
Мясник протянул ему ломоть хлеба и кружку, в которой что-то плескалось. Вместо кофе здесь давали
горькое коричневое пойло. Эннок заставил себя выпить и его. К хлебу он не прикоснулся, хлеб он положит в рот немного позже, но не слишком поздно — обязательно до вызова на допрос; хлеб должен быть съеден перед допросом, потом уже из него, Эннока, едок не получится, опять изобьют до бесчувствия. Сейчас аппетита никакого.
Эннок не успел и крошки хлеба взять в рот, он неожиданно для самого себя задремал. Сон пришел внезапно, Эннок проспал несколько часов подряд. Проснулся, только услышав окрик, его вызывали. Он и не жалел, что не съел хлеба, есть по-прежнему нисколько не хотелось. Он чувствовал себя гораздо бодрее — когда поднялся, ноги совсем не дрожали. Эннок сунул краюшку мяснику, тот посмотрел на него странным взглядом, но Энноку некогда было спросить, что случилось. Ему вдруг подумалось, что надо бы поближе общаться с товарищами по камере, может быть, он и на воле был слишком осторожен и недоверчив. Он собрался идти, поправил ворот свитера, одернул пиджак и начал пробираться между сидящими. За ним наблюдали, он чувствовал на себе их взгляды. Мелькнула мыслы единственное, что он еще может сделать как коммунист, это держать голову высоко, никто не должен заметить в нем ни страха, ни покорности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40